оле брани...
     Он входит в комнату и видит  лишь  двух  перепуганных  служанок  и  две
искаженные страхом физиономии своих старых сестер.
     - Где Кларисса и ребенок? - вопрошает он. Мать и дитя  уехали.  Куда  -
они не знают. Удар паралича не мог бы поразить  графа  сильнее,  чем  весть,
которую вынуждены были сообщить ему дрожащие от страха домочадцы. Много  лет
спустя я встретился с господином Шнорром, германским  пастором  из  Келя,  о
котором уже упоминалось выше, - после отъезда графа оп был оставлен в доме в
качестве наставника и капеллана.
     - Когда мадам де Саверн отправилась в Страсбург для того, чтобы coucher
{Родить (франц.).}, - рассказал мне господин Шнорр, -  я  вернулся  к  своим
обязанностям в Келе, радуясь, что обрету наконец покой  в  своем  доме,  ибо
прием, оказанный мне госпожою графиней, никак нельзя было назвать  любезным,
и всякий раз, когда я, по велению долга, появлялся  у  нее  за  столом,  мне
приходилось сносить всевозможные дамские  шпильки  и  неприятные  замечания.
Сэр, эта несчастная дама сделала меня посмешищем в глазах всей прислуги. Она
называла меня своим тюремщиком. Она передразнивала мою манеру есть  и  пить.
Она зевала во время моих проповедей,  поминутно  восклицая:  "О,  que  c'est
bete!" {О, как глупо! (франц.).} - а  когда  я  запевал  псалом,  тотчас  же
вскрикивала и говорила: "Прошу прощения, мосье Шнорр, но вы так  фальшивите,
что у меня начинает болеть голова", - так что я с трудом мог продолжать  эту
часть богослужения,  ибо  стоило  мне  начать  песнопение,  как  даже  слуги
принимались смеяться. Жизнь моя была поистине мученической,  но  я  смиренно
сносил все пытки, повинуясь чувству долга и моей любви  к  господину  графу.
Когда графиня оставалась в  своей  комнате,  я  почти  каждый  день  навещал
барышень, сестер графа, чтобы осведомиться о здоровье графини и ее дочери. Я
крестил  малютку,  но  мать  чувствовала  себя  очень  плохо  и   не   могла
присутствовать при крещении, однако послала мадемуазель Марту передать  мне,
что она желает назвать девочку Агнесою, я же волен называть ее как мне будет
угодно. Дело происходило 21 января, и я помню свое изумление, ибо по римским
святцам это день святой Агнесы.
     Страшно осунувшийся и с густой сединою в некогда  черных  волосах,  мой
бедный господин пришел ко мне с тоской и отчаяньем во взоре и  поведал  мне,
что госпожа графиня бежала, забрав с собою  малютку.  В  руках  у  него  был
листок бумаги, над которым он плакал и бесновался как безумный и, разражаясь
то страшными проклятьями, то потоками горьких слез и  рыданий,  умолял  свою
горячо любимую заблудшую жену возвратиться  домой  и  вернуть  ему  ребенка,
обещая простить ей все. Когда он произносил эти слова, его вопли и  стенания
были настолько душераздирающи, что я сам чуть не заплакал,  и  моя  матушка,
которая ведет мое хозяйство (она случайно подслушала  все  это  за  дверью),
также горячо сочувствовала горю моего бедного господина. А когда я  прочитал
на этом листке, что госпожа графиня отреклась от веры, которую отцы наши  со
славою хранили среди  невзгод,  гонений,  кровопролития  и  рабства,  я  был
потрясен едва ли не более сильно, чем мой добрый господин.
     Мы  снова  перешли  мост,  ведущий  в  Страсбург,   и   отправились   в
кафедральный собор, у дверей которого встретили аббата Жоржеля,  выходившего
из часовни, где он справлял свое богослужение. Узнав меня,  аббат  улыбнулся
зловещею улыбкой, а когда я сказал: "Это господин граф де Саверн", - бледное
лицо его слегка порозовело.
     - Где она? - спросил мой несчастный господин, хватая аббата за руку.
     - Кто она? - слегка попятившись, отозвался аббат.
     - Где мой ребенок? Где моя супруга? - вскричал граф.
     - Тише, мосье! Известно ли вам, в чьем доме  вы  находитесь?  -  сказал
аббат, и в эту самую минуту  из  алтаря,  где  совершалась  служба,  до  нас
донеслись звуки песнопений, которые словно  громом  поразили  моего  бедного
господина. Задрожав с головы до ног, он прислонился к одной из колонн  нефа,
в котором мы стояли, рядом с купелью, а над головой его  висело  изображение
святой Агнесы.
     Отчаяние несчастного графа не могло не тронуть  каждого,  кто  был  его
свидетелем.
     - Мосье граф, - говорит аббат, - я вам глубоко сочувствую. Это  великое
событие было для вас неожиданностью... я... я уповаю, что оно  послужит  вам
на пользу.
     - Стало быть, вам известно, что произошло? - спросил мосье де Саверн, и
аббат, заикаясь, вынужден был признаться,  что  действительно  осведомлен  о
случившемся. Дело  в  том,  что  он-то  и  совершил  обряд,  отлучивший  мою
несчастную госпожу от церкви ее предков.
     - Сэр, - с некоторым воодушевлением сказал он, -  это  была  услуга,  в
которой ни один священнослужитель не мог  бы  отказать.  Клянусь  всевышним,
мосье, я желал бы, чтобы и вы решились просить ее у меня.
     Несчастный  граф  с  отчаянием  во  взоре  попросил  для  подтверждения
показать ему метрическую книгу, и в ней он  прочитал,  что  21  января  1769
года, в день святой Агнесы,  знатная  дама  по  имени  Кларисса  графиня  де
Саверн, урожденная де Вьомениль,  двадцати  двух  лет  от  роду,  и  Агнеса,
единственная дочь графа де Саверна и  жены  его  Клариссы,  были  крещены  и
восприняты в лоно  церкви  в  присутствии  двоих  свидетелей  (причетников),
каковые к сему руку приложили.
     Несчастный граф преклонил колена возле метрической книги  с  выражением
страшной скорби на челе, в расположении духа, коему я глубоко  сочувствовал.
Случилось так, что в ту самую минуту, когда  он,  склонив  голову,  бормотал
слова, напоминавшие скорее  проклятья,  нежели  молитву,  в  главном  алтаре
закончилась служба, и монсеньер в сопровождении своей свиты вошел в ризницу.
Сэр, граф де Саверн вскочил, выхватил  шпагу  и,  грозя  кулаком  кардиналу,
произнес безумную речь, призывая проклятья на церковь,  главою  которой  был
принц. "Где моя овечка, которую ты у меня  похитил?"  -  повторил  он  слова
пророка, обращенные к ограбившему его царю.
     Кардинал надменно ответил, что обращение мадам  до  Саверн  совершилось
соизволением свыше и отнюдь по было делом его рук, и  добавил:  "Хоть  вы  и
были мне плохим соседом, сэр,  я  желаю  вам  добра  и  надеюсь,  что  и  вы
последуете ее примеру".
     Тут граф окончательно  потерял  терпение  и  принялся  всячески  хулить
римскую церковь, поносить кардинала,  призывать  проклятья  на  его  голову,
сказал, что настанет день, когда его мерзостную гордыню постигнет  наказание
и погибель, и вообще весьма красноречиво обличал Рим и все его  заблуждения,
что всегда было излюбленным его занятием.
     Должен признать, что принц Луи де Роган отвечал ему не без достоинства.
Он сказал, что подобные слова в подобном месте в высшей степени неприличны и
оскорбительны, что в его власти распорядиться арестовать мосье де Саверна  и
наказать его  за  богохульство  и  оскорбление  церкви,  однако,  сочувствуя
несчастному положению графа, он изволит забыть его  безрассудные  и  дерзкие
речи, а также сумеет найти средства защитить госпожу де Саверн и ее  ребенка
после совершенного ею праведного деяния.
     Помнится, что когда мосье  де  Саверн  приводил  цитаты  из  Священного
писания, которыми он всегда так свободно пользовался, принц-кардинал вскинул
голову и улыбнулся. Хотел бы я знать, пришли ли ему на память  эти  слова  в
день его собственного позора и гибели, причиной  которых  послужило  роковое
дело с ожерельем королевы {* Сколько я помню, человек, который мне  все  это
рассказывал, хоть он и был протестантом, не судил  принца-кардинала  слишком
строго. Он сказал, что после  своего  падения  принц  вел  примерную  жизнь,
помогал бедным и делал все, что мог, для защиты королевской  фамилии.  -  Д.
Д.}.
     - Не без труда убедил я бедного графа покинуть церковь, где совершилось
вероотступничество его супруги, - продолжал мосье Шпорр. - Внешние ворота  и
стены были украшены многочисленными статуями римских  святых,  и  в  течение
нескольких минут несчастный стоял на пороге, проклиная  на  чем  свет  стоит
Францию и Рим. Я поспешил увести его прочь, - подобные речи были опасны и не
сулили ничего доброго нам обоим. Он вел себя совсем как безумный, и когда  я
привел его домой, барышни, напуганные диким видом  брата,  умоляли  меня  не
оставлять его одного.
     Он снова отправился в комнату, где жила  его  супруга  с  ребенком,  и,
увидев оставшиеся после  них  вещи,  дал  волю  скорби,  поистине  достойной
сожаления. Хоть я и рассказываю о событиях почти  сорокалетней  давности,  я
как сейчас помню безумное отчаяние несчастного графа, его  горькие  слезы  и
молитвы. На комоде лежал маленький детский чепчик. Он  схватил  его,  покрыл
поцелуями и слезами, умоляя  жену  вернуть  ему  ребенка  и  обещая  все  ей
простить. Он прижал чепчик к груди, обыскал все ящики и чуланы, перерыл  все
книги, надеясь найти  хоть  какие-нибудь  следы  беглянок.  Я  придерживался
мнения (разделяемого также барышнями, сестрами графа), что графиня вместе  с
ребенком укрылась  в  каком-либо  монастыре,  что  кардиналу  известно,  где
находится эта несчастная одинокая женщина,  и  что  высокородный  протестант
напрасно стал бы ее разыскивать. Я, со своей стороны, всегда держал  госпожу
графиню  за  легкомысленную  своенравную  особу,  которая,  как   выражаются
католики, не имела ни малейшего призвания к духовной  жизни,  и  потому  был
уверен, что через некоторое время, когда это место ей наскучит,  она  оттуда
удалится, и всячески старался утешить графа этой слабою надеждой. Он же,  со
своей стороны, то готов был все простить, то преисполнялся неистовой ярости.
Он предпочел бы  видеть  свою  дочь  мертвой,  нежели  получить  ее  обратно
католичкой. Он отправится к королю и, хоть тот и окружен блудницами,  станет
просить у него правосудия. Во Франции еще не перевелись знатные протестанты,
чей дух не совсем еще сломлен, и они поддержат его в намеренье отомстить  за
поруганную честь.
     У меня было смутное подозрение, которое, я, однако, отгонял от себя как
недостойное, что существует  некое  третье  лицо,  осведомленное  о  бегстве
графини, и что это - господин, бывший некогда в большом фаворе  у  господина
графа и внушавший мне самому немалый интерес. Дня через три или четыре после
того, как граф де Саверн уехал на войну, я, обдумывая предстоящую проповедь,
прогуливался за домом моего господина в Саверне,  среди  полей,  окаймляющих
лес, где находился большой SchloB {Дворец (нем.).} принца-кардинала, и вдруг
увидел этого господина с ружьем на плече. Я узнал его - это был  шевалье  де
ла Мотт, тот самый человек, который спас жизнь мосье де Саверну в сражении с
англичанами.
     Мосье де ла Мотт сказал мне, что гостит у кардинала, и выразил надежду,
что  барышни  де  Саверн  пребывают  в  добром  здравии.  Он   просил   меня
засвидетельствовать им свое глубочайшее почтение и со смехом  добавил,  что,
явившись с визитом, не был принят, а это, как он полагает, весьма  нелюбезно
по отношению к старому  товарищу.  Далее  он  выразил  сожаление  по  поводу
отсутствия графа, "ибо, герр Pfarrer {Пастор (нем.).}, -  сказал  он,  -  вы
ведь знаете, что я добрый католик, и во многих чрезвычайно  важных  беседах,
которые я имел с графом де Саверном, предметом  спора  было  различие  между
нашими церквами, и я уверен, что мне следовало обратить его  в  нашу  веру".
Будучи всего лишь скромным сельским пастором,  я,  однако  же,  не  побоялся
высказаться по такому поводу, и  между  нами  тотчас  же  завязалась  весьма
интересная беседа, в коей я, по  свидетельству  самого  шевалье,  отнюдь  не
оплошал. Как оказалось, он готовился к духовному сану, но  затем  вступил  в
военную службу. Это был весьма интересный человек, и звали его шевалье де ла
Мотт. Сдается мне, что вы знаете его, господин капитан.  Не  угодно  ли  вам
набить свою трубку и выпить еще кружку пива?
     Я ответил, что eiiectivement {Действительно (франц.).} знавал мосье  де
ла Мотта, и добрый старый священник, рассыпавшись в комплиментах  по  поводу
моего беглого  владения  немецким  и  французским  языками,  продолжал  свой
простодушный рассказ,
     - Я всегда был плохим наездником, и когда я в отсутствие графа исполнял
обязанности  капеллана  и  дворецкого,  графиня  не  один  раз  далеко  меня
обгоняла, говоря, что не может плестись моей монашеской  рысцой.  Однако  на
ней была алая амазонка, что делало ее очень заметной, и потому мне  кажется,
что я издали увидел, как  она  беседует  с  каким-то  господином  верхом  на
Schimmel {Сивой лошади (нем.).} одетым в зеленый камзол. Когда я спросил ее,
с кем она говорила, она сказала: "Мосье пастор, что вы там radotez {Болтаете
(франц.).}  насчет  какой-то  серой  лошади  и  зеленого  камзола!  Если  вы
приставлены за мною шпионить, извольте скакать побыстрее или велите старухам
лаять у вашего стремени". Видите ли, графиня вечно ссорилась с этими старыми
дамами, а они и вправду были препротивные. Меня, пастора реформатской церкви
аугсбургского исповедания, они третировали, словно какого-нибудь лакея, сэр,
и заставляли есть хлеб унижения; между тем как  госпожа  графиня,  частенько
надменная, капризная  и  вспыльчивая,  умела  быть  такой  очаровательной  и
кроткой, что никто не мог ей ни в чем отказать. Ах, сэр, - вздохнул  пастор,
- эта женщина могла задобрить кого угодно,  стоило  ей  только  захотеть,  и
когда она бежала, я был в таком отчаянии, что ее завистливые старые  золовки
сказали, будто я сам в нее влюблен.  Тьфу!  Целый  месяц  до  приезда  моего
господина я стучался  во  все  двери,  надеясь  найти  за  ними  мою  бедную
заблудшую госпожу. Она, ее дочь и ее служанка Марта исчезли, и никто из  нас
не знал, куда они девались.
     В первый же день после своего злополучного  возвращения  господин  граф
нашел то, чего не заметили ни его завистливые и любопытные сестры,  ни  даже
я, человек незаурядной проницательности. Среди клочков бумаги и лоскутков  в
секретере графини оказался обрывок  письма,  на  котором  ее  почерком  была
написана одна-единственная строчка  -  "Ursule,  Ursule,  le  tyran  rev..."
{Урсула, Урсула, тиран возвр... (франц.).} - и ничего более.
     - Ах, - воскликнул господин  граф,  -  она  уехала  в  Англию  к  своей
молочной сестре! Лошадей, лошадей, живо! - И не прошло и часу,  как  он  уже
совершал верхом первую часть своего долгого путешествия.



Глава III.. Путешественники



     Несчастный  граф  так  торопился,  что  совершенно  оправдал  старинную
поговорку; и путешествие его  было  отнюдь  не  стремительным.  В  Нанси  он
заболел лихорадкой,  которая  чуть  не  свела  его  в  могилу.  В  бреду  он
беспрестанно вспоминал свою дочь и умолял неверную жену свою возвратить  ему
ребенка. Едва поднявшись с постели, он  тотчас  же  отправился  в  Булонь  и
увидел берега Англии, где, как  он  не  без  основания  полагал,  скрывалась
беглянка.
     И  вот  с  этой  минуты,  воскресив   воспоминания,   необычайно   ясно
сохранившие  события  тех  далеких  дней,  я  могу  продолжать   рассказ   о
разыгравшейся вслед за тем  удивительной,  фантастической,  порою  ужасающей
драме, в которой мне, совсем  еще  юному  актеру,  довелось  сыграть  весьма
немаловажную роль. Пьеса давно уже кончилась, занавес  опустили,  и  теперь,
вспоминая  о  неожиданных  поворотах  действия,  о  переодеваниях,   тайнах,
чудесном  избавлении  и  опасностях,  я  сам  порою  испытываю  изумление  и
склонность стать таким же великим фаталистом, каким был мосье  де  ла  Мотт,
который утверждал, что всеми нашими поступками управляет некая высшая  сила,
и клялся, что он мог предотвратить свою судьбу столько же, сколько приказать
своим волосам, чтоб они перестали расти.  Сколь  роковой  была  его  судьба!
Сколь фатальной оказалась трагедия, которая вот-вот должна была разыграться!
     Однажды вечером, во время каникул летом 1769 года, я сидел дома в своем
креслице, а на улице шумел проливной дождь. По  вечерам  у  нас  обыкновенно
бывали клиенты, но в тот вечер никто не  явился,  и  я,  как  сейчас  помню,
разбирал одно из правил латинской  грамматики,  которую  матушка  заставляла
меня зубрить, когда я приходил домой из школы.
     С тех пор прошло пятьдесят лет  {*  Повесть,  очевидно,  была  написана
около 1820 года.}. Я успел перезабыть великое множество событий своей жизни,
едва ли стоящих того, чтобы держать их в голове, но сцепка, разыгравшаяся  в
ту достопамятную ночь, стоит у меня перед глазами так ясно, словно  все  это
случилось какой-нибудь  час  назад.  Мы  сидим,  спокойно  занимаясь  своими
делами, как вдруг на пустынной и тихой улице, где до сих  пор  шумел  только
ветер да дождь, раздается топот ног. Итак, мы слышим топот ног -  нескольких
ног. Они стучат по мостовой и останавливаются у наших дверей.
     - Мадам Дюваль, это я, Грегсон! - кричит чей-то голос с улицы.
     - Ah, bon Dieu! {О, боже милостивый! (франц.).} -  восклицает  матушка,
вскакивая с места и сильно бледнея.
     B тут я услышал плач ребенка. О, господи! Как хорошо я помню этот плач!
     Дверь открывается,  сильный  порыв  ветра  колеблет  пламя  наших  двух
свечей, и я вижу...
     Я вижу, как в комнату входит господин, на руку которого опирается дама,
закутанная в плащи и шали? затем служанка с плачущим младенцем на  руках,  а
вслед за ними лодочник Грегсон.
     Матушка издает хриплый  крик  и  с  воплем:  "Кларисса!  Кларисса"!"  -
бросается к даме, горячо обнимает ее и целует. Ребенок горько плачет. Нянька
пытается его успокоить. Господин  снимает  шляпу,  стряхивает  с  нее  воду,
смотрит на меня, и меня охватывает какой-то странный трепет и ужас. Подобный
трепет охватывал  меня  всего  лишь  один  или  два  раза  в  жизни,  причем
замечательно, что человек, однажды так  сильно  меня  поразивший,  был  моим
врагом и что его постиг весьма печальный конец.
     - Мы попали в сильный шторм, - говорит господин дедушке  по-французски.
- Мы провели в море  четырнадцать  часов.  Мадам  тяжко  страдала  и  теперь
находится в полном изнеможении.
     - Твои комнаты готовы, - ласково говорит матушка.  -  Бедная  моя  Биш,
сегодня ты можешь спать спокойно и не бояться ничего и никого на свете!
     Несколькими днями раньше  я  видел,  как  матушка  со  своею  служанкой
старательно убирала и украшала комнаты на втором этаже. Когда я спросил  ее.
кого она ждет, она надрала мне уши и велела помалкивать. По-видимому, это  и
были те самые гости, а по именам, которыми  матушка  их  называла,  я  сразу
понял, что приезжая дама - графиня де Саверн.
     - Это твой сын, Урсула? - спрашивает дама. - Какой большой  мальчик!  А
моя жалкая тварь все время плачет.
     - Ах, бедняжечка, - говорит матушка и хватает на руки  малютку,  а  она
при виде мадам Дюваль, носившей в  те  дни  огромный  чепец  и  вид  имевшей
довольно-таки свирепый, принимается плакать пуще прежнего.
     Когда бледная  дама  так  сердито  говорила  о  ребенке,  я,  помнится,
несколько удивился и даже огорчился. Ведь я всю свою жизнь  любил  детей  и,
можно сказать, прямо-таки был на  них  помешан  (чему  свидетельство  -  мое
обращение с собственным моим шалопаем), и все знают,  что  даже  в  школе  я
никогда не был забиякой и никогда не дрался, разве  что  желая  постоять  за
себя.
     Матушка собрала на стол все, что нашлось в доме, и  радушно  пригласила
гостей за скромный ужин. Какие ничтожные  мелочи  врезаются  нам  в  память!
Помню, как я по-детски рассмеялся, когда графиня сказала: "Ah! c'est  са  du
the? je n'en ai jamais  gonte.  Mais  c'est  tres  mauvais,  n'est  ce  pas,
Monsieur le Chevalier?" {Ах, это и есть чай? Я его ни разу но пробовала.  Но
это совсем невкусно, не правда ли, господин шевалье? (франц.).} Наверное,  в
Эльзасе тогда еще не научились пить чай.  Матушка  прекратила  этот  детский
смех, по обыкновению,