Не  делай
Уэстона себе врагом. Если  б  человек  сказал  такое  про  меня,  я  бы  его
застрелил сам, parbleu! {Черт возьми! (франц.).}
     - Но если он это и вправду сделал?
     - Parbleu! Я бы его застрелил тем более! - сказал шевалье, топая ногой.
Как только мы остались с ним  наедине,  он  вернулся  к  этому  предмету.  -
Послушай, Денисоль, ты уже большой мальчик; Мой тебе совет - держи  язык  за
зубами. Это подозрение насчет мистера Джозефа - чудовищное преступление и  к
тому же глупость. Человек скажет такое про меня - прав он или нет, я  пускаю
ему пулю в лоб. Один раз я прихожу домой, ты бежишь ко мне, я стал кричать и
браниться. Я сам был ранен, я не отрицаю.
     - Но я ведь ничего не сказал, сэр, - возразил я.
     - Да, отдаю справедливость, ты не сказал ничего. Ты знаешь metier {Дело
(франц.).}, которое мы делаем иногда? В ту ночь на шхуне,  когда  таможенный
катер открыл огонь, а твой несчастный  дед  кричал  -  ах,  как  он  кричал!
Надеюсь, ты не думаешь, что  мы  пришли  туда  ловить  раков?  Tu  n'as  pas
bronche, toi {Ты не дрогнул (франц.).}. Ты не испугался, ты доказал, что  ты
мужественный человек. А теперь, petit, apprends a te taire! {Малыш,  научись
молчать! (франц.).}
     Шевалье пожал мне руку, вложил в нее две гинеи и  отправился  по  своим
делам на конюшню. У него теперь  было  несколько  лошадей,  и  он  постоянно
разъезжал. Он не жалел денег, часто  устраивал  у  себя  наверху  пирушки  и
всегда исправно платил по счетам, которые подавала ему матушка.
     - Держи язык за зубами, Денисоль, - повторил он. - Никогда  не  говори,
кто приходит или кто уходит. И запомни, дитя  мое,  -  если  будешь  болтать
языком, птичка прилетит и шепнет мне на ухо: "Он сказал".
     Я старался следовать его совету и держать в узде свой беспокойный язык.
Я молчал как рыба даже тогда, когда меня спрашивал о чем-нибудь  сам  доктор
Барнард или его жена, и, наверное, эти добрые люди очень обижались на.  меня
за скрытность. Например, миссис Барнард говорит мне:
     - Хорошего гуся несли к вам давеча с базара, Дени.
     - Да, гусь очень хороший, мэм.
     - У шевалье часто бывают обеды?
     - Обедает регулярно каждый день, мэм.
     - Он часто встречается с Уэстонами?
     - Да, мэм, - с невыразимой болью в сердце отвечаю я. Причину этой  боли
я,  пожалуй,  могу  вам  открыть.  Видите  ли,  хотя  мне  было  всего  лишь
тринадцать, а Агнесе всего только восемь лет, я любил эту маленькую  девочку
всей душою и всем сердцем. Ни в юности, ни в зрелые годы я никогда не  любил
никакой другой женщины. Я пишу эти слова возле  очага  в  своем  кабинете  в
Фэйпорте, а мадам Дюваль сидит напротив и дремлет  над  романом  в  ожидании
соседей, которые приглашены на чай и на партию в  вист.  Когда  мои  чернила
иссякнут, и моя маленькая повесть будет дописана, а колокола церкви, которые
сейчас призывают к вечерне, зазвонят по некоем Дени  Дювале,  -  прошу  вас,
дорогие соседи, вспомните, что я никогда не любил никого, кроме этой дамы, и
когда настанет час Джоан, приберегите для нее местечко рядом с Дарби.
     Между тем последние два года, с тех пор как Агнесу взяли в Приорат, она
наведывалась к нам все реже и реже. В церковь она с нами тоже не ходила, так
как была католичкой. Наставниками ее были святые отцы.  Она  в  совершенстве
овладела музыкой, французским языком и танцами.  Такой  изящной  барышни  не
сыскать было во всей округе. Когда она приходила в нашу цирюльню,  казалось,
будто нас почтила визитом настоящая маленькая графиня. Матушка обращалась  с
ней  ласково,  дед  -  подобострастно,  ну,  а   я,   разумеется,   был   ее
наипокорнейшим маленьким слугою. Среду (день наполовину праздничный),  вечер
субботы и все воскресенье я мог проводить дома, а уж как  я  торопился,  как
горячо  мечтал  повидать  эту  девочку,  -  это  может   вообразить   всякий
джентльмен, чье сердце принадлежит его собственной Агнесе.
     В первый же день после возвращения из достопамятной поездки в Лондон  я
явился с визитом в Приорат  с  карманами,  полными  подарков  Агнесе.  Лакей
учтиво провел меня в прихожую и сказал, что молодая леди уехала в  карете  с
миссис Уэстон, но, может быть, мне угодно что-либо ей передать?
     Мне было угодно вручить ей это лично. За две недели  отсутствия  я  так
соскучился по Агнесе,  что  моя  маленькая  возлюбленная  ни  на  минуту  не
выходила у меня из головы. Быть  может,  это  глупо,  но  я  купил  записную
книжку, в которой вел по-французски подробный дневник обо всем  увиденном  в
Лондоне. Надо думать, там была куча грамматических ошибок. Как сейчас  помню
великолепное описание моей встречи с членами королевской  фамилии  в  Кью  и
аккуратный список их имен. И вот эту-то книжечку мне непременно  нужно  было
передать мадемуазель де Саверн.
     На другой день я явился снова. Однако мадемуазель де  Саверн  опять  не
было. Правда, вечером слуга принес мне записку, в  которой  она  благодарила
дорогого братца за его прелестную  книжечку.  Это  послужило  мне  некоторым
утешением. Как бы там ни было, записная  книжка  ей  понравилась.  Угадайте,
молодые леди, что я сделал с книжкой, прежде чем ее отослать? Да, именно это
я и сделал. "Два, три, сотня раз", - как сказал  бы  шевалье.  На  следующий
день я должен был с раннего  утра  вернуться  в  школу,  потому  что  обещал
доктору после путешествия сразу же приняться за ученье. Я и вправду  усердно
зубрил французский,  английский  и  навигацию.  Мне  казалось,  что  суббота
никогда не настанет, но в конце концов она все же наступила, и я со всех ног
помчался в Уинчелси. Ноги у меня росли не по дням, а по часам, а  когда  они
несли меня домой, то тут уж никто не мог за ними угнаться.
     Все добрые женщины в глубине души  любят  соединять  влюбленных.  Милая
миссис Барнард очень скоро поняла, что у меня на уме, и  была  тронута  моим
мальчишеским пылом. Я наведывался в Приорат один  раз,  дважды,  трижды,  но
никак не мог повидать Агнесу. Слуга только пожимал плечами и дерзко  смеялся
мне в лицо, а в последний раз заявил: "Нечего тебе сюда ходить. Стричься  мы
не собираемся, а помады и мыла нам тоже не надо", - и захлопнул у меня перед
носом дверь.
     Я был потрясен этой дерзостью и не мог опомниться от гнева и  унижения.
Я отправился к миссис Барнард и поведал, ей о своих злоключениях. Бросившись
на софу рядом с нею, я разразился горькими слезами. Я рассказал  ей  о  том,
как я спас малютку Агнесу, и о том, что люблю  ее  больше  всего  на  свете.
Когда я излил  душу,  мне  стало  немного  легче.  Добрая  женщина  украдкой
вытирала глаза, а потом крепко меня  расцеловала.  Мало  того,  в  следующую
среду, когда я пришел домой из школы, она пригласила меня к чаю, и кого  бы,
вы думали, я там встретил? Не кого иного, как маленькую Агнесу. Она залилась
ярким румянцем. Потом она подошла ко мне,  подставила  мне  свою  щечку  для
поцелуя и расплакалась. Ах, как горько  она  плакала!  Все  трое,  бывшие  в
комнате, дружно всхлипывали. (Как ясно  вижу  я  перед  собой  эту  комнату,
выходившую в сад, старинные голубые чашечки с драконами и большой серебряный
чайник!)  Да,  там  было  трое,  и  все  трое   -   пятидесятилетняя   дама,
тринадцатилетний мальчик и маленькая девочка восьми лет  от  роду  -  горько
плакали. Угадайте,  что  было  дальше?  Пятидесятилетняя  дама,  разумеется,
вспомнила, что забыла очки, и отправилась за ними, наверх, и  тогда  малютка
открыла  мне  свое  сердце  и  рассказала  милому  Денни,  как  она  по  нем
соскучилась и как жители Приората на него сердятся - до того  сердятся,  что
не велят никогда упоминать его имя.
     - Так сказал шевалье и  другие  джентльмены  тоже,  а  особенно  мистер
Джозеф. Он стал ужасно злой после своего  несчастья,  и  однажды,  когда  ты
приходил, он спрятался за дверью с большой плеткой  и  сказал,  что  впустит
тебя в прихожую, а потом  всю  душу  из  тебя  вытрясет,  но  миссис  Уэстон
заплакала, а мистер Джеймс сказал: "Не будь дураком, Джо". Но ты,  наверное,
что-нибудь сделал мистеру Джозефу, милый Денни, - ведь когда он слышит  твое
имя, он становится просто бешеный  и  бранится  так,  что  слушать  страшно.
Почему он так на тебя сердит?
     - Значит, он и вправду подстерегал меня с плеткой? Тогда  я  знаю,  что
мне надо делать. Я теперь и шагу не ступлю без пистолета. Я  уже  подстрелил
одного молодчика, и если кто-нибудь станет мне угрожать, я буду  защищаться,
- воскликнул я.
     Моя дорогая Агнеса сказала, что в Приорате все очень к ней добры;  хоть
мистера Джозефа она терпеть не может, что к ней приставили хороших  учителей
и  собираются  отправить  ее  в  хорошую  школу,   которую   содержит   одна
католическая дама в Эренделе. И ах, как она мечтает, чтобы ее  Денни  принял
католичество, и она всегда, всегда за него молится! Впрочем, если уж  на  то
пошло, я тоже знаю одного человека, который никогда - ни утром, ни вечером -
не забывает в своих молитвах эту маленькую  девочку.  Святой  отец  приходит
давать ей уроки три или четыре раза в неделю, и  она  учит  уроки  наизусть,
прогуливаясь по зеленой дорожке в  огороде  ежедневно  в  одиннадцать  часов
утра. Я отлично знал этот огород! Окружавшая его стена, одна из древних стен
монастыря, выходила на Норт-лейн, а в конце зеленой  дорожки  росла  высокая
груша. Да, именно там она всегда и учила свои уроки.
     Тут как раз в комнату вернулась миссис  Барнард  со  своими  очками.  И
сейчас, когда я снимаю с носа очки и закрываю глаза, перед ними  встает  эта
памятная сцена моего детства, - осенний сад в  лучах  заходящего  солнца,  -
маленькая девочка с румяными, как персик, щечками и блестящими кудряшками  и
милая, добрая старая дама, которая говорит: "А  теперь,  детки,  пора  и  по
домам".
     В этот вечер мне нужно было возвращаться в школу,  но  перед  уходом  я
сбегал на Норт-лейн поглядеть на древнюю стену и на росшую за нею грушу.  Не
мешало бы попробовать залезть на эту стену, подумал я, и вообразите -  сразу
же нашел в старой каменной кладке большую щель, вскарабкался наверх и сквозь
ветви дерева увидел внизу огород, а дальше, в глубине сада, дом. Значит, это
и есть та самая дорожка, на которой Агнеса  учит  уроки?  Юный  мистер  Дени
Дюваль очень скоро затвердил этот урок наизусть.
     Так-то оно так, но однажды во время рождественских  каникул,  когда  на
дворе стоял жестокий мороз,  а  каменная  стена  до  того  обледенела,  что,
карабкаясь на свой наблюдательный пункт, мистер  Дени  Дюваль  поранил  себе
руку и изорвал штаны, Агнеса не учила  свои  уроки,  сидя  под  деревом,  и,
разумеется, только осел мог вообразить, что она выйдет из дому в такой день.
     Но кто это шагает взад-вперед по дорожке, побелевшей от  инея?  Не  кто
иной, как сам Джозеф Уэстон со своей повязкой на глазу. К несчастью, у  него
еще оставался один глаз, которым он меня и увидел,  и  в  ту  же  секунду  я
услышал взрыв чудовищной брани, и  мимо  моей  головы  со  свистом  пролетел
огромный камень - так близко, что чуть было не вышиб мне глаз,  а  заодно  и
мозги.
     Я мигом скатился со стены, - благо, она была достаточно скользкой, -  и
еще два или три камня были пущены а mon adresse {По моему адресу (франц.).},
но, к счастью, ни один из них не попал в цель.



Глава VI. Я избегаю большой опасности



     Об истории с камнями я рассказал дома одному только мосье де ла  Мотту,
опасаясь, как бы матушка снова не принялась за старое и не отодрала меня  за
уши, для чего я, по моему мнению,  слишком  уже  вырос.  Я  и  вправду  стал
большим мальчиком. Когда мне  исполнилось  тринадцать  лет,  из  шестидесяти
учеников школы Поукока едва ли набралось бы с полдюжины таких, которые могли
бы задать мне трепку, но даже и этим долговязым забиякам я не давал  спуску,
рискуя, впрочем, быть битым, и изо всех сил старался оставить  на  носу  или
под глазом у соперника какой-нибудь уродливый знак. Особенно запомнился  мне
мальчишка по имени Том Пэррот, - он был на три года меня старше, и  победить
его я мог  с  таким  же  успехом,  как  фрегат  -  семидесятичетырехпушечный
корабль, однако мы все равно подрались,  но  после  нескольких  схваток  Том
сунул руку в карман и со странным выражением на лице, которое  придавал  ему
наставленный мною синяк под глазом, заявил:
     - Знаешь, Денни, я, конечно,  могу  показать  тебе,  почем  фунт  лиха,
впрочем, ты это и сам знаешь, да что-то мне сегодня лень драться. - А  когда
один из его подручных захихикал, Том влепил ему такую затрещину,  что,  смею
вас уверить, у него надолго  пропала  охота  смеяться.  Кстати,  благородное
искусство кулачного боя, которое я изучил в школе, потом весьма  пригодилось
мне на море, в кубриках множества кораблей королевского военного флота.
     Что до шлепков и подзатыльников дома, то, сдается мне, мосье де ла Мотт
беседовал с матушкой и  убедил  ее,  что  подобное  обращение  для  большого
мальчика уже не годится. И в самом деле, когда мне стукнуло четырнадцать,  я
догнал ростом деда, и если б мне довелось  померяться  с  ним  силой,  я  бы
наверняка за каких-нибудь пять минут с легкостью положил его на обе лопатки.
Но, быть может, я говорю о нем с неподобающей фамильярностью? Я  не  намерен
притворяться, будто любил его, а уважения к нему я и вовсе никогда не питал.
Кое-какие его проделки заставили меня от него  отвернуться,  а  его  громкие
разглагольствования только усиливали мое недоверие. Monsieur mon fils,  если
вы когда-нибудь женитесь и у вас родится сын, надеюсь,  что  дедом  у  этого
мальчугана будет честный человек, а когда я усну  вечным  сном,  вы  сможете
сказать: "Я его любил".
     Итак, ла Мотт добился "отмены пыток" в нашем доме, за  что  я  был  ему
весьма признателен. Странные чувства испытывал я к этому человеку. Когда ему
хотелось, он был  истинным  джентльменом,  отличался  щедростью,  остроумием
(правда, несколько сухим и жестким) и нежно любил Агнесу. Eh bien! {Так вот!
(франц.).} Когда я смотрел на его красивое смуглое лицо, мороз подирал  меня
по коже, хотя в то время я еще не знал, что отец Агнесы погиб от его роковой
руки.
     Когда я сообщил ему о каменном залпе мистера  Джо  Уэстона,  он  мрачно
нахмурился. Я тогда же рассказал ему о том, что особенно  меня  поразило,  а
именно, что, увидев меня на стене, Уэстон кричал и бранился теми  же  самыми
словами, что и человек с черным крепом на лице,  в  которого  я  стрелял  из
кареты.
     - Bah, betise! {А, глупости! (франц.).} - воскликнул ла Мотт. - Что  ты
делал на стене? В твои лета груши уже не воруют.  Должен  сознаться,  что  я
покраснел.
     - Я услышал знакомый голос... Если уж говорить всю правду,  я  услышал,
что в саду поет Агнеса и... и я залез на стену на нее посмотреть.
     - Как! Ты... ты, сын жалкого цирюльника, карабкаешься  на  стену,  чтоб
поговорить с  мадемуазель  Агнесой  де  Саверн,  принадлежащей  к  одной  из
знатнейших лотарингских фамилий? - с дьявольской усмешкой вскричал  шевалье.
Parbleu! {Черт побери! (франц.)} Мосье Уэстон хорошо сделал!
     - Сэр! - чувствуя, как во мне закипает гнев, возразил я.  -  Хоть  я  и
цирюльник, но предки мои были почтенными протестантскими священнослужителями
в Эльзасе; - я и, уж во всяком случае,  мы  ничуть  не  хуже  разбойников  с
большой дороги! Цирюльник! Как бы не так! Я готов присягнуть,  что  человек,
который меня проклинал, и человек, которого я подстрелил на дороге, - одно и
то же лицо, и я пойду к доктору Барнарду и повторю это под присягой!
     Лицо шевалье исказилось от ярости.
     - Tu me menaces, je crois, petit manant! {Ты, кажется,  мне  угрожаешь,
деревенщина ты этакий (франц.).} -  прохрипел  он  сквозь  зубы.  -  Это  уж
слишком. Вот что, Дени Дюваль! Держи язык за зубами,  а  не  то  попадешь  в
беду. Ты наживешь себе врагов - самых непримиримых, самых страшных, слышишь?
Я поселил мадемуазель Агнесу де Саверн у этой достойнейшей  женщины,  миссис
Уэстон потому что в  Приорате  она  сможет  вращаться  в  обществе,  которое
приличествует ее благородному происхождению более, нежели  то,  которое  она
найдет под вывеской твоего деда, parbleu! Ага! Ты посмел забраться на стену,
чтоб! посмотреть на мадемуазель де Саверн? Gare  aux  капканов  mon  garcon!
{Берегись... мой мальчик! (франц.).} Vive Dieu {Видит бог (франц.).}, если я
увижу тебя на этой стене, я выстрелю в тебя,  moi  le  premier!  {Я  первый!
(франц.)} Ты домогаешься мадемуазель Агнесы. Ха-ха-ха! - Тут он осклабился -
точь-в-точь как господин с раздвоенным копытом, о  котором  толковал  доктор
Барнард.
     Я понял, что с этих пор между мною и ла Моттом объявлена  война.  В  те
дни я внезапно возмужал и уже не походил  на  того  покладистого  болтливого
мальчугана, каким был еще год назад. Я объявил деду, что не потерплю  больше
его наказаний, а когда  матушка  однажды  собралась  было  меня  ударить,  я
схватил ее за руку и сжал так больно, что она даже испугалась.  С  того  дня
она никогда больше не поднимала на меня руку.  Мне  даже  кажется,  что  она
ничуть на меня не рассердилась, а наоборот, стала всячески меня баловать. Не
было такой вещи, которая была бы для меня слишком  хороша.  Я  знаю,  откуда
брали шелк на мой великолепный новый жилет и батист на  сорочки,  но  сильно
сомневаюсь, платили ли за них пошлину. Не скрою, что, отправляясь в церковь,
я с независимым видом шагал по улице, заломив  набекрень  шляпу.  Когда  Том
Биллие, сын пекаря, стал насмехаться над моим шикарным  костюмом,  я  сказал
ему:
     - Если тебе так уж хочется, Том,  я  в  понедельник  скину  на  полчаса
камзол и жилет и задам тебе хорошую трепку, но сегодня будем жить в  мире  и
пойдем в церковь.
     Что до церкви, то тут я хвастаться не намерен. Сей возвышенный  предмет
человеку надлежит рассматривать наедине со своею совестью. Я  знавал  мужей,
нерадивых в вере, но чистых и справедливых в жизни,  подобно  тому  как  мне
встречались  весьма  многоречивые  христиане,   в   делах   своих,   однако,
безнравственные и жестокосердые. Дома у нас был старичок - помоги ему бог! -
именно подобного сорта, и когда я поближе познакомился  с  его  делами,  его
утренние и вечерние проповеди стали доводить меня до такого неистовства, что
достойно удивления, как я не сделался безбожником и злодеем. Я знавал многих
молодых людей, которые отпали от веры и безнадежно погрязли в грехе,  потому
что ярмо благочиния слишком сильно на них давило, и еще потому,  что  на  их
пути встретился проповедник, сам  распущенный  и  ничтожный,  но  без  конца
упражнявшийся в пустословии. Вот почему я исполнен благодарности за то,  что
у меня был наставник более достойный, нежели  мой  дед  со  своим  ремнем  и
палкой, а также за то, что правильный (уповаю и верю)  образ  мыслей  внушил
мне человек столь же мудрый, сколь благожелательный и чистый.  Это  был  мой
добрый друг доктор Барнард, и я до сего дня вспоминаю беседы, которые вел  с
ним, и совершенно уверен, что они оказали влияние на мою будущую жизнь. Будь
я человеком совершенно отчаянным и безрассудным,  как  большая  часть  наших
знакомых и соседей, он забыл бы обо мне и думать и, вместо того чтобы носить
королевские эполеты (которые, надеюсь, я не опозорил), я, быть может,  драил
бы лодку контрабандиста или, вооружившись  пистолетами  и  саблей,  глубокой
ночью сопровождал обозы,  груженные  бочонками  с  вином,  чем,  по  его  же
собственным словам, занимался несчастный де ла  Мотт.  Моя  добрая  матушка,
хоть и забросила контрабанду, никогда не видела  в  ней  ничего  дурного,  а
напротив, смотрела на это дело как на игру, в которой вы  ставите  ставку  и
либо выигрываете, либо проигрываете. Сама она бросила играть не потому,  что
это было дурно, а потому, что это уже  перестало  быть  выгодным,  и  мистер
Дени, ее сын, был причиной того, что  она  отказалась  от  этого  старинного
ремесла.
     Я с благодарностью признаю, что мне самому более  серьезный