оторое  время  продержаться.  От  такого
претендента можно было в награду за признание его потребовать всякого рода
привилегий;  от  Рима  можно  потребовать  еще  более  высокой  платы   за
непризнание его. Так как эти заманчивые возможности были совершенно  ясны,
то было излишне о них толковать.
   Снова заговорили о борьбе  за  трон  в  Парфянском  царстве.  Из  обоих
претендентов наиболее сильный и одаренный  -  Артабан.  Он  преодолел  все
препятствия и утвердился на  западе  Парфянского  царства,  там,  где  оно
граничит с Месопотамией. Было бы безумием поддерживать  другого,  далекого
Пакора, хотя, быть может, на  его  стороне  несколько  больше  законности,
больше "врожденного величия".
   Очень важно для Эдессы, кого из двух парфянских  претендентов  признает
римское правительство. Срок торговых договоров Рима с Парфянским  царством
истекает, и губернатору Антиохии придется в ближайшем  будущем  решить,  с
кем вести переговоры об их возобновлении, с Пакором или с  Артабаном.  Для
Эдессы  будет  неприятно,  если  Рим  признает  Пакора,  а  не   Артабана,
могущественного и любимого восточного  соседа  Эдессы.  Об  этих  вопросах
говорили в осторожных,  цветистых  выражениях,  пока  слуга  не  возвестил
наступления пятого часа. Тогда царь Маллук  подал  знак,  что  он  считает
аудиенцию законченной.
   Прежде  чем  Варрон  ушел,  первосвященник  Шарбиль  в  кратких  словах
резюмировал свое мнение, которое, по-видимому, было и мнением царя:
   - Если Рим признает нашего  Артабана,  то  мы  не  будем  иметь  причин
усомниться в законности его Тита. Если же Рим станет на сторону  Пакора  и
против нашего Артабана, то для Эдессы было бы большой  радостью,  если  бы
неожиданно вынырнул император Нерон.
   Он высказывался в такой, для Востока непривычной, форме - кратко,  ясно
и точно - только потому, что он был очень стар и времени у него оставалось
немного.



9. БЕСПРИСТРАСТНЫЙ СОВЕТ

   Тотчас же после этой  беседы  Варрон  покинул  город  Эдессу.  Вторично
Теренция он к себе не позвал.
   Варрон вернулся в Антиохию. Он  повез  с  собой  ларец  с  документами,
которые были ему дороги. Но если по ту сторону Евфрата он показывал  всему
свету расписку об уплате налога, то в Антиохии  он  как  будто  совершенно
забыл об унижении, которому подверг его  Дергунчик.  Он  не  занимался  ни
делами, ни политикой, а с головой  окунулся  в  распутную  жизнь  большого
города. Он проводил время в элегантном предместье Дафне, где  в  роскошных
виллах жили самые  дорогие  проститутки  Азии,  в  том  самом  уголке,  по
которому обыватели городов всего мира тосковали в своих нечистых снах.
   Дочь Варрона, белолицая строгая Марция, стыдилась своего отца, которого
любила и которым восхищалась.
   В  редкие  свои  встречи  с  Цейоном  сенатор  прикидывался  безобидным
человеком, старым школьным товарищем, сожалевшим,  что  его  друг  одержим
идеей - не щадя сил, исполнять свои обременительные обязанности, между тем
как  он,  Варрон,  широко  наслаждается  жизнью,  пока  еще  не  наступила
старость. Казалось, он не сердится на  Цейона  за  историю  со  взысканием
налога. Варрон сам рассказал ему, что послал жалобу в Рим. Он  сделал  это
потому,  непринужденно  объяснил  он,  что  иначе  утратил  бы  весь  свой
авторитет у восточных людей; но на этом он и успокоился. Борьба  за  шесть
тысяч сестерций недостойна человека, у которого за спиной  пятьдесят  один
год, который многое упустил и у которого еще есть кое-что впереди.
   Цейон не очень доверял такой наивности. Он и сам порой раскаивался, что
зашел так далеко; но он говорил себе, что если не  теперь,  то  позже  все
равно пришлось бы показать этому погрязшему в  восточном  болоте  Варрону,
что такое римский губернатор. И все-таки он не мог избавиться  от  чувства
неловкости перед школьным товарищем. Ему доносили, что Варрон, несмотря на
свою развратную жизнь, находит время заключать крупные сделки и, пользуясь
конъюнктурой, с выгодой продавать большие участки своих сирийских  земель.
Цейон не мог отказать в  тайном  восхищении  Варрону,  который  так  щедро
расточал свою силу в бессмысленно-пустых наслаждениях и в то же время  так
осмотрительно вел свои запутанные дела. Этот человек был опасен.
   Ему казалось разумным задобрить Варрона. Такого неустойчивого  человека
нужно брать и кнутом и пряником. И Цейон решил загладить свою строгость  в
истории с налогом и выказать сенатору особое доверие. Он пригласил к  себе
Варрона.
   Варрон явился. Цейон превозмог себя.  Растолковал  собеседнику  причины
своего поведения в деле с налогом. Если бы речь шла только о них двоих,  о
нем и Варроне, пояснил Цейон,  и  видно  было,  как  тяжело  ему  об  этом
говорить, он, разумеется, уступил бы. Но  на  карте  стоял  престиж  Рима,
перед которым престиж отдельного лица отходит на задний план.
   - Это вы должны понять, мой Варрон, - сказал он. - Хотя вы и "друг царя
парфянского", - кисло пошутил он в заключение.
   Варрон и не думал этого понимать. Он дружелюбно,  выжидательно  смотрел
на Цейона. Так как тот сидел очень близко, дальнозоркий  Варрон  несколько
отодвинул тяжелое кресло, чтобы ясно видеть его лицо. Втайне он  надеялся,
что Цейон сделает ему предложение,  скажет  ему,  что  передумал  и  хочет
вернуть ему шесть тысяч сестерций. Варрон  хорошо  знал,  как  фантастично
затеянное им предприятие, и если бы Цейон протянул ему руку, он взял бы ее
и отказался от своего плана. Он ждал. Но Цейон  считал,  что  дальше  идти
незачем.  По  существу,  то,  что  он  сказал,  было  извинением,  и  если
губернатор, поставленный Римской империей, извиняется  перед  сомнительным
авантюристом Варроном, то этого достаточно. Он тоже ждал.  Еще  секунду  и
еще одну. И так как Варрон молчал и так  как  он  сам  молчал,  то  в  эти
секунды решилась судьба обоих - и не только их одних.
   Цейон с  педантичностью  бюрократа  решил  все-таки  довести  до  конца
намеченную  линию  поведения  -  дать  Варрону  "доказательство  доверия",
которым он хотел его завоевать.
   - Вы, мой Варрон, - начал он, - предложили мне  как  добрый  друг  свой
компетентный совет в делах Востока. Могу ли я теперь воспользоваться вашим
предложением?
   Варрон, приятно удивленный, ответил:
   - Всем сердцем к вашим услугам.
   - Договор с парфянами, - начал губернатор излагать занимавшее его дело,
- истекает. С кем из двух претендентов вести  переговоры?  Кого  признать?
Пакора или Артабана? В наших интересах, очевидно, действовать  так,  чтобы
распри между претендентами на трон возможно дольше  ослабляли  парфян.  Но
оттягивать возобновление договора больше  нельзя.  В  чью  пользу  принять
решение? - И он снова сделал попытку перейти на  легкий  тон,  прибавив  с
принужденной шутливостью: - Кто тот царь, чьим "другом" являетесь вы,  мой
Варрон?
   Варрон в глубине души был глубоко обрадован. Именно  в  этом  деле  ему
хотелось повлиять на Цейона. Для того-то он и приехал  в  Антиохию,  чтобы
Цейон обратился к нему с этим вопросом, и если бы Цейон медлил еще неделю,
то ему, Варрону,  волей-неволей  пришлось  бы  самому  начать  разговор  о
политике. Обстоятельства складывались как нельзя лучше.
   Он поспешно взвесил еще раз все за и против. Если бы  Цейон  высказался
за Артабана, то по ту сторону Евфрата - в этом его  эдесские  друзья  были
правы - никто не  был  бы  заинтересован  в  поддержке  человека,  который
назвался бы Нероном. И тогда горшечник снова станет горшечником,  а  Цейон
по-прежнему будет императорским губернатором, под чьим  началом  находятся
семь легионов армии и важнейшая провинция империи;  никогда  он  более  не
превратится в Дергунчика. Таким образом, Варрону необходимо было  побудить
губернатора признать Пакора, а не Артабана. Не раз  он  тщательно  излагал
самому себе доводы, с помощью которых он приведет Цейона к  этому  выбору.
Но теперь он принял смелое  решение  отказаться  от  всей  этой  заботливо
построенной аргументации. За две секунды  ожидания  и  молчания  он  понял
своего старого товарища детства, Цейона, лучше, чем когда бы то  ни  было.
Он понял, как сильно  ненавидит  его  Цейон,  понял,  как  глубоко  он  не
доверяет ему. Цейон сделает как раз противоположное тому,  что  посоветует
Варрон. Варрон посоветует ему признать Артабана и отвергнуть Пакора.
   Так он и сделал.
   До сих пор Цейон колебался, принять ли ему решение  в  пользу  Артабана
или Пакора. Много  было  оснований  высказаться  за  одного,  много  -  за
другого.
   Он видел массивное лицо Варрона, его полный, чувственный рот,  огромный
дерзкий лоб, наглую позу. Он ненавидел этого человека, и -  он  готов  был
поклясться Юпитером - человек этот ненавидел  его.  Пакор?  Артабан?  Этот
человек посоветовал выбрать Артабана. Этот человек заявил, что его  "друг"
- Артабан. Цейон примет решение в пользу Пакора.



10. НАДО ЗАПАСАТЬСЯ ТЕРПЕНИЕМ

   Горшечника  Теренция  так  и  подмывало  рассказать  Кайе  о  беседе  с
Варроном, доказать ей,  назвавшей  его  маленьким  человеком,  что  другие
отнюдь не считают его маленьким.  Но  он  знал,  что  было  бы  рискованно
слишком рано обнаружить свое торжество. И Теренций поборол себя, продолжал
вести прежний образ жизни, занимаясь только делами цеха.
   Но Кайя видела своего Теренция насквозь. Хотя он и расхаживал по городу
с  достойным  и  озабоченным  видом,  прикидываясь,  будто  всецело  занят
будничными делами, но она по едва  уловимым  признакам  замечала,  что  он
поглощен чем-то другим и очень важным. Что-то произошло. Наблюдая, как  он
задумывался, когда полагал, что его никто не видит, как порой  мечтательно
и блаженно вздыхал, как он метался во сне, как его лицо то расцветало,  то
мрачнело, она вспоминала пору, когда его вызывали на Палатин.
   Впрочем, это  возбужденное  состояние  Теренция  продолжалось  недолго.
Правда, в Эдессе и в  других  местах  Междуречья  все  чаще  вспоминали  о
счастливых временах императора Нерона. Вздыхали  и  кряхтели,  жалуясь  на
чрезмерные тяготы,  которые  взваливает  на  население  Месопотамии  новый
губернатор, и все чаще многозначительно шушукались о том, что  дальше  так
продолжаться не может, что всему этому скоро придет конец,  что  император
Нерон еще жив и вскоре снова появится во  всей  своей  славе  и  освободит
народы Междуречья. Теренций жадно  впитывал  в  себя  эти  слухи,  но  они
нисколько не уменьшали муки ожидания. Проходили недели и месяцы, а  Варрон
не подавал признаков жизни.
   Сенатор же полагал попросту, что Теренция надо "выдержать". После  того
как этот человек клюнул на приманку,  следовало  дать  ему  потрепыхаться,
чтобы он не слишком зазнался. И  Варрон  пребывал  вдали,  в  Антиохии,  -
важным барином, далеким, как небо, от горшечника Теренция, недоступным для
него. Сенатор Варрон не подавал никакой вести горшечнику Теренцию.
   Это  было  нелегкое  время  для  Теренция.  Часто  он  сомневался,   не
приснилось ли ему все? На самом ли деле  великий  сенатор  Варрон  однажды
заговорил с ним, как равный с равным, чуть ли не смиренно, как с подлинным
императором Нероном? Ему до смерти хотелось обсудить  это  происшествие  с
Кайей. Но что она скажет? Что все  это  ему  померещилось  или,  в  лучшем
случае, что Варрон затевает с ним новую, жестокую и унизительную  игру.  А
именно этого Теренций не хотел слышать, ибо он не мог бы жить больше, будь
это так.
   Вот почему он, как умел, старался скрыть свое замешательство от  ясных,
пытливых глаз жены. Он все с большей и большей жадностью  искал  признаков
того, что не один только Варрон признал в нем императора Нерона.  Но  этих
признаков не было, и ему с каждым днем становилось все труднее  оставаться
старшиной  цеха  Теренцием  -   представительным,   обремененным   делами,
самоуверенным, каким он был еще несколько недель тому назад.
   Одну только внешнюю уступку сделал он  своим  мечтам.  Император  Нерон
иногда, чтобы лучше видеть, подносил смарагд к  своим  близоруким  глазам,
обычно к левому. Теренций купил себе смарагд. Было нелегко скрыть от Кайи,
что он  взял  из  кассы  сумму,  необходимую  для  этой  покупки,  и  это,
действительно, не вполне удалось ему. Самый смарагд он, разумеется, никому
не показывал. Уединяясь, он разглядывал его, подносил то к  левому,  то  к
правому глазу, радовался его зеленому блеску.
   Когда и это уже не помогало, он бежал со своими сомнениями в  Лабиринт.
Там, во мраке потаенной пещеры, он прислушивался к самому себе,  пока  его
внутренний голос, его "Даймонион" не заговорит с ним и не уверит его,  что
он - Нерон и что весь мир признает его.
   Но покамест мир его не признавал, а Варрон продолжал  молчать.  Наконец
Теренций потерял терпение и написал ему письмо  -  письмо  клиента  своему
патрону. Теренций сообщал о делах своей керамической фабрики, своего цеха,
о мелких событиях в городе Эдессе. Но к концу - это был единственный намек
на их беседу, который позволил себе Теренций, - он вплел  туманную  фразу:
если будет угодно богам, то ему, возможно, уже не придется докучать своему
покровителю подобными мелочами, потому что боги  вернут  ему  его  прежний
образ, о чем он иногда мечтает. Он перечел письмо и  нашел  его  неглупым.
Теперь Варрону придется высказаться. Если он  намерен  продолжать  начатую
игру, он даст ответ на таинственную фразу; а если не намерен -  он  примет
ее за одну из тех многозначительных цветистых фраз, какие любит Восток,  и
пройдет мимо нее. И тогда Теренцию  снова  придется  погрузиться  в  будни
эдесской жизни. Но это невозможно. Варрон поймет, ответит.
   Нестерпимо медленно тянулись дни. Много писем  приходило  из  Антиохии,
некоторые - на адрес Теренция, но от  Варрона  письма  не  было.  Теренций
определил себе крайний срок получения ответа. Сначала - шесть дней,  затем
- десять, затем - двадцать. Снова  и  снова  говорил  он  себе,  что  надо
запастись терпением. Он цитировал,  чтобы  не  прийти  в  отчаяние,  стихи
классиков о терпении. Он читал их перед Кнопсом, своим рабом, которого  не
так стеснялся, как жены. Однажды он сказал  Кнопсу,  что  скоро  предстоит
перемена - такие вещи он говорил ему нередко, и, гневно, страстно цепляясь
за свою надежду, с мрачным лицом,  прищурив  близорукие  глаза,  произнес,
скорее для самого себя, чем для Кнопса, начало гомеровского стиха:  "Будет
некогда день..." И так как Кнопс смотрел на него с изумлением, он  не  мог
удержаться, вынул из кармана смарагд, еще пристальнее взглянул на Кнопса и
многозначительно повторил: "Будет некогда день..."
   Раб Кнопс отступил перед искрящимся зеленым огнем, но он был умен и  не
спросил ничего; однако он с  любопытством  отметил  странный  жест  своего
господина и его слова и долго о них раздумывал.
   Имя Кнопс означало "дикий зверь", а также "дикарь". Кнопс любил,  чтобы
это слово выговаривали как следует, с  долгим  греческим  "о".  Кнопс  был
строен, выглядел значительно моложе своих лет. Он попал в  семью  Теренция
малым ребенком, неисправный должник  отдал  его  отцу  Теренция  в  уплату
долга. Кнопс родился в Киликии и чувствовал себя,  как  рыба  в  воде,  на
своем Востоке. Это был хитрый, льстивый человек  с  быстрыми  глазами.  Он
завидовал Теренцию, для которого он был лишь  покорным  младшим  товарищем
детских игр, и в то же время восхищался  им.  Он  восхищался  его  барским
деспотизмом, его слепой верой в себя, но вместе с тем он ненавидел его  за
эти западные качества. Он, Кнопс, управлял всем  предприятием  на  Красной
улице, и если фабрика Теренция в Эдессе стала так быстро  преуспевать,  то
этим ее владелец обязан был ему, Кнопсу. Вероятно, он сумел,  несмотря  на
бдительное око Кайи, отложить кругленькую сумму для себя,  но  его  работу
нельзя было оплатить деньгами.  Собственно  говоря,  по  обычаю,  Теренцию
давно следовало дать ему вольную; многие удивлялись, почему Кнопс, раз его
хозяин не давал ему заслуженной свободы, давно не взял ее сам. Например, в
момент гибели Нерона, когда Теренцию пришлось бежать, ловкий, умный  Кнопс
легко мог бы уйти, не опасаясь преследования со стороны своего  господина,
ибо тот имел все основания не подавать признаков жизни. Если Кнопс и тогда
и позднее продолжал у него оставаться,  то  причиной  тому  была  какая-то
суеверная надежда, что его господин поднимется высоко и тогда  преданность
Кнопса оплатится с лихвой.
   И вот, когда Теренций с тихой гневной уверенностью продекламировал стих
Гомера  "Будет  некогда  день",  раб  отнюдь  не  счел  эти  слова  пустой
болтовней. Напротив, он тотчас же поставил их  в  связь  со  слухами,  что
император Нерон жив. О предстоящей перемене Теренций толковал  ему  уже  в
Риме, в пору своих таинственных отлучек; к этому он присовокупил,  однако,
обещание, что как только эта перемена наступит, он  даст  Кнопсу  вольную.
Рассчитывая на эту перемену,  он  терпеливо  ждал,  и  теперь  его  сердце
согревалось надеждой, что, наконец, этот день и в самом деле  наступит,  и
тогда исполнится его заветная мечта: он поселится где-нибудь  на  Востоке,
откроет собственное дело, обведет  вокруг  пальца  своих  друзей  и  будет
распускать о них злые сплетни и наглые остроты.
   Вечером этого дня Кнопс  пошел  к  одному  из  этих  друзей,  к  самому
близкому - горшечному мастеру Гориону. У него он обычно  проводил  большую
часть своего досуга. Горион был коренной житель Востока, тучный, с круглой
головой  и  маленькими  хитрыми  глазками.  Он  много   болтал,   усиленно
жестикулируя, как и Кнопс. Но, в отличие от Кнопса, он не  вкладывал  свою
энергию в работу, а заполнял день  тем,  что  жадно  ловил  всякие  слухи,
подолгу просиживал  с  деловым  видом  у  своих  многочисленных  знакомых,
бранился и сплетничал. Он был хитер, легковерен и принимал близко к сердцу
разные политические перемены, происходившие в его городе. Каждую  из  этих
перемен он  встречал  с  неизменным  восторгом  -  тем  быстрее  наступало
разочарование, и он с тоской вспоминал, как хорошо было раньше.
   Отцы и праотцы Гориона с незапамятных времен жили в  этой  стране,  они
были  свидетелями  смены  вавилонских,  ассирийских,  греческих,  римских,
иранских, арабских правителей. Новых владык они принимали, как солнце, или
как град, или как наводнение. Вздыхали и терпели. Цепляясь за свою  землю,
ели, пили, рожали детей, почитали  богиню  Тарату  и  ее  рыб  и  работали
столько, сколько было необходимо, чтобы прожить и дать завоевателю то, что
ему удавалось выжать из них побоями и пытками. Чужие  князья  и  правители
исчезли, а семья Гориона оставалась. Остался и он. Теперь  он  бранился  и
терпел, как бранились и терпели они.
   Вот с этим Горионом Кнопс искренне подружился: ему отчасти льстило, что
Горион, свободный человек, так охотно с  ним  разговаривает,  а  с  другой
стороны, он был уверен, что стоит выше Гориона по знанию  дела,  пониманию
жизни и уму. С  видом  знатока  разглядывал  Кнопс  двенадцатилетнюю  дочь
Гориона, маленькую Иалту: он заставил Гориона обещать ему, что тот  отдаст
ему Иалту в жены, когда наступит великая перемена и  Кнопс  уже  не  будет
рабом. Сегодня, убежденный, что этот день скоро придет, он вслух  смаковал
все подробности воображаемой первой ночи с маленькой  Иалтой.  Но  Горион,
отец Иалты, лукаво и как бы угрожающе поднял  вверх  палец  и  лишний  раз
напомнил Кнопсу, рабу из Киликии, старую  поговорку:  "Кария,  Киликия,  и
Каппадокия - три "К", от которых тошнит, - тому свидетель  Зевс".  На  это
Кнопс, оскорбленный в  своем  патриотизме,  с  необычным  для  него  жаром
ответил, что, по вкусу это Гориону или не по вкусу, он, Кнопс, будет спать
с его Иалтой. Этого Горион стерпеть не мог, он сказал, посмеиваясь:
   - Посмотрите-ка на этого Кнопса из Киликии, на  это  "К",  от  которого
тошнит!
   В довершение обиды он произнес имя "Кнопс" с беглым,  кратким  "о".  Но
Кнопс, веря в звезду своего господина, еще более  рассвирепел  и  ответил,
что буде