е пасквили, Нерон  нашел,
что слишком много чести оказано жалким потугам его недругов, и,  уверенный
в своем "ореоле", он разрешил себе императорскую шутку.
   Он торжественно пригласил своих друзей и придворных на вечер декламации
и сам прочел им творение своих противников - "Октавию".
   Он не собирался искажать "Октавию" карикатурным исполнением.  Это  было
бы слишком дешево. Но он задумал приправить свою декламацию  легкой,  чуть
заметной иронией, из  "Октавии"  в  его  передаче  должно  было  струиться
высокое духовное веселье.
   В этом тоне он и начал декламацию.  Но  в  нем  сидел  слишком  хороший
актер, и он не смог выдержать этот тон. Против  воли  он  вложил  в  стихи
"Октавии" все свое подвижное, изменчивое, как у Протея, существо.  И  если
обычно Теренций перевоплощался в надменно-пресыщенного Нерона,  то  теперь
сияющий, мягко-повелительный  Нерон-Теренций  перевоплотился  в  мрачного,
преступного насильника, страдающего от собственных  своих  злых  страстей.
Серьезно, гневно, убежденно предсказал себе Нерон-Теренций, устами хора, в
качестве свидетеля собственных злодеяний, свой гибельный конец.
   С изумлением и легким  испугом  слушала  его  блестящая  аудитория.  Ни
намека не было на ту возвышенную веселость, которой ждал Нерон  от  своего
выступления. Хотя Требон изо всех сил старался как можно чаще  разражаться
своим знаменитым жирным смехом,  хотя  Кнопс  пытался  поднять  настроение
острыми словечками, веселье, которое  силилась  выказать  публика,  носило
какой-то судорожный характер  и  на  маленькое  блестящее  собрание  легла
мрачная тень.
   Нерон чувствовал, что не достиг  желанного  эффекта.  Тем  развязнее  и
надменнее держал он себя по окончании декламации. Говорил о том, что он  в
этом году приступит  к  работе  над  новым  произведением,  гораздо  более
обширным, чем его поэма о "Четырех веках". Всю римскую историю он  намерен
изобразить в двухстах больших песнях. Кнопс,  пытаясь  разогреть  публику,
позволил себе маленькую шутку.
   - Когда римский народ, -  сказал  он,  -  заполучит  двести  песен  его
величества, ему придется столько читать, что у него уже не хватит  времени
для труда, для завоевания остального мира, и римская история кончится  как
раз вследствие того, что она воспета императором.
   Но смеяться никто не решался, ибо сам Нерон не  смеялся.  Он  не  метал
грома и молний, он даже не обнаружил признаков гнева, он просто  пропустил
мимо ушей слова Кнопса, но Кнопс почувствовал, что сделал ошибку.
   Насколько опасную ошибку, ему суждено было узнать лишь гораздо позднее,
ибо Теренций - и это следовало знать Кнопсу - точно вел свои счета и  имел
хорошую память.
   Нерон отпустил гостей. Остался один в пышном концертном зале. Слуги, не
зная,  что  император  еще  здесь,  пришли  тушить  огни.  Они  с  испугом
разбежались, увидев его мрачное лицо. Но он позвал их и велел делать  свое
дело. Они погасили свечи.
   И вот император Нерон сидит один, в полной темноте, на подмостках  -  в
белом одеянии актера, с венком на голове, страдальчески и  гневно  выпятив
нижнюю губу. Он чувствовал себя непонятым и очень одиноким. Какой ему толк
в обладании "ореолом", какой ему толк в том, что от него исходит сияние  и
из головы его, точно рога, растут лучи? Глупый  мир  хоть  и  признал  его
великим императором, но не понял, что он был чем-то еще большим -  великим
артистом.



5. КЛАВДИЯ АКТА

   В эту пору распространилась весть, что Клавдия  Акта,  подруга  Нерона,
после долгого отсутствия собирается посетить свою  сирийскую  родину.  Это
известие заставило насторожиться Сирию и Междуречье, ибо Клавдия Акта была
одной из популярнейших в империи личностей.
   Она родилась невольницей, детство у нее было тяжелое. Ее хозяин намерен
был сделать из нее акробатку, ей пришлось пройти  через  суровую  школу  -
ругань, побои, голод. Когда ей минуло девять лет, красивую гибкую  девочку
купил императорский двор. Нерон, сам еще юноша, увидел Акту, когда ей было
пятнадцать лет, и страсть, с первого мгновения  связавшая  обоих,  устояла
перед всеми бурями его жизни и царствования.
   Акта была несколько выше среднего  роста,  нежного  и  в  то  же  время
крепкого сложения. У нее была матово-белая, прозрачная  кожа.  Под  чистым
лбом - густые черные разлетающиеся брови и зеленовато-карие глаза, светлые
и жадные, с острым взглядом. Большой, благородного рисунка  рот  изгибался
над своевольным  подбородком.  Нерон  воспел  Акту  в  изящных  стихах,  и
некоторые из них стали популярными, в особенности два  стихотворения,  где
он славил в Акте сочетание ребенка и женщины, целомудрия и страсти.
   Порой, в кругу друзей Нерона, она  показывала  искусство,  которому  ее
учили в детстве. Это было нечто среднее между  акробатикой,  пантомимой  и
танцем. На лице ее лежала обычно какая-то  тень  печали  -  след  сурового
детства, но когда она танцевала теперь,  не  чувствуя  над  собой  угрозы,
свободно  отдаваясь  движениям,  печаль  эта  исчезала.  Тогда  она  снова
становилась ребенком, которым ей запрещено было быть в  ранней  юности,  и
детская наивность ее искусства заставляла забывать об утонченной, с  таким
трудом и страданиями приобретенной технике. Особенно известна была одна из
ее маленьких пантомим, пустячок, детская  игра.  Она  изображала  ребенка,
запускающего нечто  вроде  юлы  на  маленьком  шнурке,  радующегося  своей
ловкости и еще больше - своей  неловкости.  Она  вращала  юлу  на  шнурке,
высоко подбрасывала ее, ловила, серьезная, нежная, глубоко  погруженная  в
игру,  сердито  смеясь  неудаче,  счастливая  удачей.  Играя,  она  не  то
приговаривала, не то напевала своим тонким голоском: "Кружись, моя юла,  -
рада ли ты, когда я кружу тебя, - я рада". Все население обширной  империи
напевало эти  глупые  детские  стихи,  даже  люди,  не  знавшие  ни  слова
по-гречески. Стихи Гомера - и то не были так популярны.
   Акта была любимицей города Рима,  любимицей  империи.  Видя  императора
рядом  с  очаровательной,  серьезной,  веселой   девушкой,   которую   он,
по-видимому,  любил  так  же  сильно,  как  и  она  его,   толпа,   ликуя,
приветствовала его и не хотела верить ужасам, о которых рассказывали враги
Нерона. Акта первая  стала  называть  его  старым  родовым  именем  "Рыжая
бородушка" ["Огенобарб" - прозвище Домициев, к  роду  которых  принадлежал
Нерон]. Массы подхватили это  ласкательное  имя.  Клавдия  Акта,  молодая,
воздушно-легкая, прошла через кровь и грязь, которыми господство над миром
наполнило Палатин, и мрачные события  царствования  казались  невероятными
рядом с сиянием, которое она излучала.
   При этом она ничуть не старалась выставлять себя  безупречной.  Она  не
скрывала, что была любопытна, и проявляла откровенный интерес к сплетням -
не только к тем, которые занимали Рим, но и Александрию  и  Антиохию.  Она
была порой зла на язык и ради красного словца могла  уничтожить  человека.
Когда она сидела на  игрищах  в  императорской  ложе,  она  увлекалась  и,
вопреки приличиям, громко кричала вместе с толпой, с  жадным  любопытством
высовывалась из ложи, чтобы лучше видеть, как умирают люди и  животные.  И
толпа ликовала, ибо она, Клавдия Акта, была, как сама толпа.  Она  была  и
капризна, как чернь, и не скрывала своих капризов. Случалось, что в цирке,
когда кругом все бурно требовали помилования гладиатору или  борцу.  Акта,
со своим чистым лбом и детской улыбкой на устах, вытягивала руку, повернув
книзу большой палец, неся смерть побежденному.
   Она отлично вела денежные счета, эта юная девушка, и гордилась этим. Ее
интендантам  опасно  было   попадаться   в   просчетах.   Она   занималась
строительством большого размаха, владела поместьями, великолепными виллами
в Путеоли, в Велетре, содержала двор. Но Акта откладывала  гораздо  больше
денег, чем тратила. Она использовала  подходящий  момент,  чтобы  добиться
передачи на ее имя доходнейших кирпичных заводов, и,  где  просьбами,  где
нажимом, достигла того, что большая часть общественных зданий  возводилась
из материалов, поставляемых ее заводами,  и,  конечно,  уже  не  по  самым
дешевым ценам.
   Но Рим и мир все прощали  Акте.  Все  хорошее,  что  делалось  Нероном,
исходило от нее, все злое, что совершалось в его  царствование,  творилось
помимо ее воли. Она мила и весела, пел Нерон, она умное, пленительное дитя
богини Ромы. И такой видел ее мир.
   Акта  была  храбра  и  в  своей  страсти   настойчива.   Когда   Нерон,
преследуемый сенатом, погиб, она потребовала у  новых  властителей  выдачи
его тела. Она не убоялась для достижения своей цели  вызвать  чуть  ли  не
восстание, хотя это грозило ей  смертельной  опасностью.  Отказать  ей  не
посмели. В тот момент, когда кругом, по приказу сената, уничтожались бюсты
Нерона, колонны с его портретами и другие изображения, она с  великолепной
смелостью публично сложила в своем  поместье  на  Аппиевой  дороге  костер
императору, своему возлюбленному. Костер в семь  этажей,  как  и  подобало
императору;  с  верхнего  этажа  она  пустила  ввысь  орла,  который  унес
бессмертного усопшего к его семье - богам. А урну с прахом она  похоронила
в своем парке и воздвигла над ней мавзолей.
   Полгода она соблюдала траур.  Затем  возобновила  свою  прежнюю  жизнь,
спокойная, веселая, точно дитя. Ее друзья находили, что искусство ее стало
еще более легким, воздушным. Публично она никогда не выступала, но знатоки
заявляли, что и теперь еще, в тридцать  два  года,  через  тринадцать  лет
после смерти Нерона, она была первой в искусстве пантомимы. Народ все  еще
радостно приветствовал ее всюду, где  она  ни  появлялась,  и  флавианские
императоры не смели лишить ее привилегий, отличий, почестей.
   И вот Акта Клавдия  прибыла  в  Сирию,  чтобы  снова  повидать  родину,
которой она не посещала со времени своего сурового детства.



6. ЦЕЙОН ПЕРЕД ЛИЦОМ НЕПРЕДВИДЕННОГО

   Для губернатора Цейона ее посещение было некстати. Клавдию Акту он  уже
в Риме ощущал как нечто стеснительное, некое враждебное начало,  существо,
совершенно противоположное его собственной натуре.
   Простота, с  которой  она  всегда  достигала  всего,  чего  хотела,  ее
благословенная легкость казались ему насмешкой неба  над  его  собственным
суровым трудом. С тех пор, как распространилась весть о  ее  прибытии,  на
улицах Антиохии снова стали распевать глупую песенку о юле, которая уже  и
в Риме злила  Цейона.  Ее  пели  все  -  его  рабы  и  чиновники,  уличные
мальчишки, римляне, сирийцы, греки. Для Цейона она звучала  насмешкой.  Он
сам был юлой, которую кружили, а эта  глупая  дерзкая  песенка  требовала,
чтобы он еще радовался этому.
   Он охотно забыл бы о приезде Клавдии Акты. Но это  было  невозможно.  С
Палатина  ему  дали  понять,  что  надо  использовать  пребывание  Акты  в
Антиохии, чтобы склонить  Акту  выступить  главной  свидетельницей  против
самозванца Теренция. Как этого добиться? Возможно, что  женщина,  любившая
подлинного Нерона, будет содействовать раскрытию  обмана.  Но  кто  поймет
душу девушки, сочинившей нелепую песенку о юле?
   Акта тотчас же откликнулась на приглашение Цейона. Принятая с  почетом,
стояла она в его рабочем кабинете, оглядывая быстрыми любопытными  глазами
комнату,  обставленную  с  несколько  пресной  пышностью,  смеялась  своим
знаменитым непринужденным, веселым смехом. Цейон вежливо задал ей вопросы,
какие  полагались  в  таких  случаях:  давно  ли  она  не  видела  родины,
понравилась ли ей теперь Антиохия,  долго  ли  она  собирается  оставаться
здесь. Она дружески отвечала, улыбаясь, поглядывала на него  и  под  конец
сказала с еще более широкой улыбкой:
   - А теперь, мой Цейон, спросите же меня о том,  что  вас  угнетает  все
время с первой минуты моего приезда.
   Губернатор, несколько озадаченный ее беспечным тоном, но вместе  с  тем
ощущая некоторое облегчение, сначала сделал вид, что не  понимает,  о  чем
речь. Затем признался, что обеспокоен мыслью о ее дальнейших намерениях  -
собирается  ли  она  переехать  через  границу  и  встретиться  ли  с  так
называемым Нероном, ведь приглашение она, по всей вероятности, получила.
   - Конечно,  -  сказала  Акта,  с  серьезным  видом  кивнув  головой.  -
Представьте себе, мой Цейон, - продолжала она, - я и  сама  еще  не  знаю,
приму ли приглашение. Любопытно мне, надо признаться, взглянуть  на  этого
человека, и я почти уверена, что встречусь с ним.
   Но легкий, беспечный тон, каким были сказаны эти слова, подействовал на
Цейона хуже, чем если бы она решительно заявила о своем намерении стать на
сторону противника: в этом случае можно было бы угрожать, - пожалуй,  даже
наложить запрет. Но приказывать такому воздушному и  неуловимому  существу
было бы смешно.
   - Я не советую вам ехать в Междуречье, моя Акта, - сказал он,  наконец,
довольно холодно. - Уже самый тот факт, что вы посетите самозванца,  будет
истолкован нашими противниками как доказательство вашей  веры  в  то,  что
Нерон жив; скажут, что вы считаете этого человека  Нероном.  Не  будет  ли
нелояльным по отношению к императору Титу, если вы дадите повод  к  такому
предположению? Ведь никто не знает лучше вас, что Нерон умер.
   Против воли он напряженно выпрямился, этот  сухой,  пожилой  офицер,  и
Акта поняла, почему его прозвали Дергунчиком. Она встала,  прислонилась  к
дивану.  Но  когда  неподвижно  сидевший  Цейон  хотел  подняться  -  было
неприлично сидеть в присутствии дамы, - она легко и  энергично  нажала  на
его плечо, заставив его снова опуститься в кресло, посмотрела  маленькому,
измятому человечку в лицо, на котором  все  сильнее  выступали  чахоточные
пятна, и сказала, улыбаясь:
   - Вы забываете, мой Цейон, что я любопытна. Если пять  миллионов  людей
думают, что этот человек - Нерон, неужели подруга Нерона  не  имеет  права
взглянуть на него?
   - Нет, - проскрипел Цейон. - Не думаю, - прибавил он вежливее, -  перед
богом, перед императором, перед сенатом и римским народом она,  я  считаю,
не имеет этого права.
   Он сидел прямо, поглаживая пальцами одной руки ладонь другой.
   Акта опустилась на диван. Она не то  чтобы  уселась  -  она  не  любила
сидеть, - а так протянула ноги, что скорее лежала.
   - Императора и сената  я  никогда  не  боялась.  Народ  вряд  ли  имеет
что-нибудь против того, чтобы я взглянула на  так  называемого  Нерона,  -
пожалуй, даже желает этого, а боги уже наверняка ничего не  имеют  против.
Остается, значит, в  крайнем  случае  спросить:  как  посмотрит  на  такое
посещение губернатор Цейон? И что вы, в самом деле, сделаете,  мой  Цейон,
если я решусь на это?
   - Я и сам еще точно не знаю, - деревянным голосом сказал губернатор.  -
Возможно, что я этому воспрепятствую.
   - Силой? - спросила Акта, широко улыбаясь.
   - Если бы я решил помешать вам в этом,  то  в  случае  надобности  -  и
силой.
   Акта расхохоталась своим, известным всему Риму, сердечным смехом.
   - Вы - храбрый человек, - сказала она. - Но  разрешите  мне  продолжить
этот разговор  в  другой  раз.  Сейчас  я  должна  на  два  часа  прилечь.
Императрица Поппея возила с собой, отправляясь в путь, целое стадо  ослиц,
чтобы по ночам мыть лицо  их  молоком.  Для  меня  достаточно  двух  часов
послеобеденного сна. Но уж это непременно. Как-никак, а мне  уже  тридцать
два. Итак, до свидания, мой Цейон.
   Вечером того же  дня  губернатор  нанес  ей  ответный  визит.  Молодая,
уверенная в себе, сидела она против  изнуренного,  подавленного  человека.
Если бы он петушился, как утром, она бы просто посмеялась над ним.
   Но очарование, исходившее от  Акты,  коснулось  даже  его,  он  начинал
понимать ее нрав. Он решил до конца довериться этой женщине и, вместо того
чтобы донимать ее бессмысленными намеками на применение  силы,  откровенно
поведать ей угнетающую его тяжелую заботу.
   Осторожно, чтобы не задеть  ее  или  память  покойного  императора,  он
разъяснил  ей,  что  политика  Нерона  была  великолепна,  но   неразумна.
Стремиться включить запутанный, капризный Восток в  стройную,  размеренную
систему империи было утопией. Рим не мог взять  от  Востока  и  переварить
больше того, что уже проглотил. И даже если политика  Флавиев  на  Востоке
неправильна, существуют ли в  настоящий  момент  хоть  малейшие  шансы  на
проведение в жизнь идей  Нерона?  Если  попытка  энергичной,  экспансивной
политики на Востоке провалилась уже тогда, когда ее осуществляли в  центре
империи, имея в своем распоряжении весь государственный аппарат, можно  ли
довести ее до конца теперь, действуя отсюда,  с  периферии,  и  располагая
лишь ничтожными средствами? Нет,  это  было  бы  безнадежно,  даже  в  том
случае, если бы за этим проектом стоял не жалкий раб, а  человек  большого
калибра. Из этого могли бы родиться лишь неисчислимые бедствия.
   - Я взываю к вашему разуму, моя Акта, - сказал губернатор с непривычной
живостью, - к вашему всем известному здравому смыслу. На  опьянении  можно
строить ослепительную политику, но лишь  на  короткое  время.  Нерон,  без
сомнения, был более блестящим, если хотите, более крупным  человеком,  чем
старый, по-крестьянски расчетливый Веспасиан. Но Нерон  оставил  на  сорок
миллиардов долгу,  а  у  Веспасиана  оказалось  на  семнадцать  миллиардов
накоплений. Теперь, когда, после долгого периода тяжелых усилий. Восток до
некоторой степени опять замирен, вернуться сызнова к  политике  Нерона,  -
такая затея может на несколько месяцев повредить  противникам  Нерона,  но
тот, кто проводит в данное время  нероновскую  политику,  в  конце  концов
неизбежно проиграет.
   И угрюмо, погрузившись в себя, он признался:
   - Я сам в одном маленьком деле поддался  личной  страсти,  вместо  того
чтобы уступить разуму, и боюсь, что это  маленькое  отклонение  от  прямой
линии - одна из причин бессмысленной месопотамской  затеи.  Позвольте  мне
предостеречь вас, моя Акта, и позвольте надеяться, что  вы  исполните  мою
просьбу. Наша эпоха склонна к опьянению. В опьянении большой  соблазн.  Но
одно из двух: либо привести к гибели римскую цивилизацию, либо вернуться к
разуму окончательно и всем, а опьянению отвести уголок в частной жизни и в
искусстве. В политике места ему нет.
   Акта слушала безмолвно и серьезно. Может быть, человек этот и прав.  Но
ей-то какое дело? Разве она собирается заниматься политикой? Она  попросту
хочет видеть этого  удивительного  Нерона,  увидев  его,  она  решит,  что
делать. Разве она не имеет права на личную жизнь? Политика, здравый  смысл
- отлично, превосходно. Но если время от времени не позволить себе  минуты
опьянения, то весь этот здравый  смысл  гроша  ломаного  не  стоит.  Когда
задаешься вопросом, что же в конце концов было стоящего в твоей жизни,  то
оказывается, что именно часок-другой опьянения. Но нет смысла втолковывать
такую истину этому нищему, обиженному судьбой человеку: он никогда  ее  не
поймет.
   Она любила Нерона. Нерон обанкротился. Многие  говорят,  что  содеянное
им,  вся  его  жизнь  -  безумие,  и  мнение  этих  благоразумных  жестоко
подтверждено событиями. Но  разве  не  это  самое  безумие,  не  романтика
императорского могущества, богоподобия, власти - разве  не  это  создавало
ореол, привлекавший к нему сердца? Разум можно уважать,  но  любить  можно
лишь другое, вот это сияние, "опьянение", как выразился жалкий Цейон. Ради
этого опьянения любил ее Нерон. Ради этого  опьянения  она  и  сейчас  еще
любит его. Правильна или ошибочна его политика, вся его жизнь, он был, без
сомнения, большой человек, достойный любви. Все в нем было достойно  любви
- его богоподобие, тщеславие, жестокость,  блеск,  улыбка,  его  капризные
чувственные  губы,  его  серые  глаза,  то  слегка  скучающие,  то   бурно
восторженные, его гладкая, белая кожа. Как она любила его за  нетерпеливую
жадность, которая заставляла его  внезапно  прерывать  пир  или  заседание
сената, потому что ему внезапно, сейчас, сию ж