таться Нероном.
   Но Варрон не вспылил. Варрон не впал в бешенство. Напротив, с его  лица
исчезли  последние  следы  гнева.  Он  несколько  отступил,   чтобы   ему,
дальнозоркому, лучше разглядеть собеседника, его рот сложился в невероятно
высокомерную, добродушно-презрительную усмешку, и, не повышая голоса,  но,
уверенный в действии своих слов и в повиновении "создания", он бросил ему:
   - Куш, Теренций.
   И ушел.
   Теренций смотрел вслед Варрону, весь оцепенев, неподвижный, бледный,  с
искаженным лицом. Затем, очень скоро, он решительно вычеркнул из  сознания
эти чудовищные слова. Этого не было. Этого он не слышал. Если бы это было,
если бы он это слышал, его месть была  бы  страшна,  превзошла  бы  всякое
воображение, он публично подверг бы невиданным пыткам Варрона, Акту,  Кайю
и потом велел бы их казнить. Но он не мог этого сделать.  Пока  еще  -  не
мог. А следовательно, он не слышал слов Варрона, их не было.


   Клавдия Акта поехала  с  охраной,  которую  предоставил  ей  Варрон,  и
благополучно вернулась в Антиохию, в Рим.



14. ОРЕОЛ

   Отъезд Акты,  казалось,  не  задел  императора.  Нерон  становился  все
неуязвимее под броней веры в  свой  божественный  ореол,  в  свое  царское
величие.
   Он окружил себя великолепием, как это сделал бы настоящий Нерон. Деньги
были. Их  доставляли  завоеванные  сирийские  города.  Имущество  общин  и
отдельных  лиц,  скомпрометированных  в  качестве   сторонников   Тита   и
противников Нерона, подвергалось конфискации. Артабан, царь Филипп, другие
цари, верховные жрецы, шейхи Междуречья и Аравии давали деньги  в  большом
количестве. Нерон мог предаться своей страсти  -  возведению  колоссальных
построек. Он восстановил  потопленную  Апамею,  великолепно  отстроил  ее,
назвал ее Неронией. Выстроил там стадион,  театр,  храм  своему  гению;  и
богине Тарате он отстроил новый пышный храм.
   Вместе с тем он приступил к осуществлению своей заветной мечты.  Скала,
которая высилась над Эдессой, по его замыслу, должна была  превратиться  в
гигантский барельеф, который, по образцу  восточных  памятников,  сохранит
для  вечности  черты   императора.   Обожествленных   императоров   обычно
изображали уносящимися в небеса на орле. Он, Нерон, дал  скульптору  более
смелый мотив.  Он  хотел  унестись  верхом  на  летучей  мыши  и  требовал
реалистического  изображения:  не  прикрашивать  его   собственных   черт;
уродливую, жуткую морду и обезьяньи когти животного, на котором  он  будет
изображен сидящим верхом,  передать  во  всем  их  голом  безобразии;  все
увеличить до исполинских размеров.
   Советники императора покачивали головой,  находя  этот  символ  слишком
смелым. Правда, большая часть населения верила, что летучая мышь  приносит
счастье, но многие связывали с ней понятие о подземном царстве, о смерти.
   Нерон смеялся над этими опасениями. Что - смерть, что - подземный  мир?
Предрассудок, бессмыслица. Разве он  не  был,  говоря  словами  известного
классика, "императором до самой сердцевины"? То, что он думал, то, что  он
чувствовал, - это  были  императорские,  божественные  идеи,  и  если  его
Даймонион приказывал ему избрать мотив с летучей мышью, то перед этим  его
внутренним голосом все возражения были только смешны.
   Он был смел до безумия, как Нерон в годы своего расцвета. Он приказал -
на что до сих пор не отваживался ни один римский император, -  по  примеру
великого царя парфянского,  нести  впереди  себя  огонь,  символ  царского
величия. Затем он велел отчеканить золотую монету,  на  которой  его  лицо
было изображено двойной линией, - смелый намек на то, что он дважды Нерон,
умерший и воскресший,  как  бог  Озирис.  С  трудом  уговорили  императора
министры отсрочить выпуск этой монеты, они  боялись,  что  двойной  Нерон,
изображенный на ней, даст насмешливым сирийцам повод к злым шуткам. Но сам
Нерон любил эту монету с двойным профилем и часто ею любовался.
   Как прежний Нерон публично выступал в греческих городах,  так  и  новый
выступал в театрах Самосаты, Лариссы, Эдессы и сиял от удовольствия, когда
судья присуждал ему венок. Толпа ликовала,  толпа  была  счастлива  видеть
своего императора на сцене, а он, окрыленный  ее  энтузиазмом  и  чувством
своего величия, превосходил самого себя.
   Он теперь искал общества своего опасного друга-врага,  Варрона.  Варрон
не улыбнулся, когда он доверил ему тайну  пещеры.  Варрон  был  ошеломлен.
Варрон знал, что он, Нерон, обладает "ореолом".  Нерон  заигрывал  с  ним,
искал новых и новых подтверждений того, что этот человек в него верит.  Он
старался вызвать в нем раздражение, кольнуть  его,  чтобы  уловить  в  его
словах, в его поведении что-нибудь, напоминавшее  о  мятеже,  какой-нибудь
намек на прошлое.
   Но Варрон оставался смиренным, оставался царедворцем, который  счастлив
тем, что его величество допускает его перед свои светлые очи. Слова  "куш,
Теренций" не были произнесены. Нерон  нередко  нуждался  в  инструкциях  и
указаниях по части того, как вести себя в тех  или  иных  случаях.  Варрон
давал ему скромные советы. Нерон следовал им; но  как  раз  в  присутствии
Варрона он им не следовал.
   Нерон становился все более дерзким в своих намеках.
   Однажды сенатор нашел его погруженным в  созерцание  золотой  монеты  с
двойным профилем.
   - Скажите откровенно, - вызывающе спросил Нерон, - вы не находите  этот
рисунок слишком претенциозным?
   - Это гордый, смелый символ, - возразил с непроницаемым  видом  Варрон,
переводя взгляд с головы в натуре на две головы на золоте.
   Но Нерон-Теренций ответил мечтательно, самодовольно:
   - Да, мой Варрон, надо спуститься к летучим мышам, чтобы отважиться  на
такую мудрую смелость.



15. БОГ НА ЛЕТУЧЕЙ МЫШИ

   Каким прочным ни казалось господство Нерона, внутреннее сопротивление в
стране нарастало. В подвластных Нерону областях  жилось  нехорошо.  Внешне
царил, правда, порядок, но он достигался террором и лишениями.
   На главных площадях городов поставлены были железные и каменные  доски,
где   в   пышной   широковещательной   форме   перечислялись   привилегии,
предоставленные Нероном вновь покоренным областям и городам. Но  пока  это
были пустые юридические формулы. Пока присутствие нового  императора  было
сопряжено  для  маленьких  стран  Междуречья  с  тяготами,  гораздо  более
чувствительными, чем прежние налоги. Князья старались взвалить эти  тяготы
на плечи арендаторов и предпринимателей. Те, в свою очередь, на крестьян и
ремесленников, которые опять-таки нажимали на рабов;  таким  образом,  все
ощущали это новое бремя.
   Не повезло и  торговле.  Рим  чинил  всякие  затруднения  на  сирийской
границе. Караваны, возившие китайские  шелка,  арабские  пряности,  жемчуг
Красного моря, товары Индии  в  Римскую  империю  и  выменивавшие  на  них
римские  продукты,  искали  других   путей.   Главные   источники   дохода
Месопотамии иссякали.
   Все ждали, что вместе с Нероном придет  процветание,  изобилие,  ждали,
что, когда страна избавится от римских пошлин  и  налогов,  каждому  будет
пирог вместо  хлеба,  вино  вместо  воды.  Но  никаких  пирогов  не  было,
напротив, даже хлеба стало не хватать, а в вино приходилось подливать  все
больше воды. Конечно, тот, кто непосредственно имел дело с Нероном  и  его
приближенными, тот жирел, у того прибавлялось денег и  спеси.  Таких  было
немало: его чиновники и поставщики, его солдаты и полиция, те, кто  строил
для него и его приближенных замки, дома и дороги, те, кто шил мундиры  для
его армии и ковал для нее оружие. Немало их было, не меньше, чем  один  из
десяти. Но пирог и жаркое, которые они ели,  которые  ел  каждый  десятый,
были вырваны изо рта у других, у девяти из десятка.
   Ропот недовольных не умолкал. Мрачные пророчества  Иоанна  из  Патмоса,
святого  актера,  который  по-прежнему  скрывался  в  пустыне,  все  более
тревожили массу. Теперь уже никто не хотел  верить,  что  Апамею  затопили
действительно христиане.  Отъезд  Клавдии  Акты,  любимицы  народа,  также
возбуждал сомнения насчет Нерона. Люди, ограбленные Кнопсом и Требоном или
как-нибудь иначе обойденные, униженные, ненавидели и  сеяли  ненависть.  У
убитых были друзья и сторонники, которые не забывали и не молчали.
   К тому же начались нескончаемые трения между  офицерами  и  чиновниками
Требона и туземными сановниками и военными. С давних пор  римские  офицеры
смотрели сверху вниз  на  своих  восточных  товарищей,  восточные  солдаты
назывались   "вспомогательными   войсками";   римляне    и    теперь    со
снисходительным пренебрежением относились к туземным генералам.  Филипп  и
Маллук возмущались манией  величия  Нерона,  произволом  и  наглостью  его
приближенных. Ведь в  конечном  счете  именно  они  дали  власть  римскому
императору  и  помогали  ему  держаться  на  поверхности.  Они  с   гневом
убеждались,  что  потеряли  всякую  власть  над  обманщиками,  дураками  и
разбойниками, которых они вынуждены были призвать  на  помощь  для  охраны
своего суверенитета и своих  старых  владений.  Поддерживая  Нерона  перед
внешним миром, они внутри вели медленную, подспудную,  подлинно  восточную
войну против Нерона, войну на  истощение.  Варрон  старался  по  мере  сил
сгладить противоречия; но это плохо удавалось ему, вражда между восточными
офицерами и западными чиновниками продолжала возрастать.
   Нерон Теренций не хотел замечать всех  этих  трудностей.  Он  опьянялся
звучанием слов "империя, власть, армия, народ, Восток"; но,  по  существу,
вопросы политики и хозяйства были ему безразличны и интересовали его  лишь
постольку, поскольку служили предлогом для звонкой риторики. Императорская
власть, роль  предводителя  означали  для  него  блеск,  стечение  народа,
парады, возведение построек, празднества, "ореол" и прежде всего  -  речи,
речи. Когда же дело касалось политических  и  экономических  вопросов,  он
снисходительно кивал  головой  и  укрывался  за  броней  своего  "царского
величия" в убеждении, что если бы  ему  действительно  угрожали  серьезные
трудности, то его внутренний голос подсказал бы ему правильный путь.
   Серьезно он относился только к одному: к охране  своего  императорского
величия. Он возобновил и  усилил  законы  против  оскорбления  величества,
упраздненные Флавиями.  Его  сенат  вынужден  был  судить  за  этого  рода
преступления с  такой  строгостью,  как,  бывало,  во  времена  Тиберия  и
Калигулы. Были изданы суровые декреты. Никто, кроме  императора,  не  смел
пользоваться смарагдом, чтобы лучше видеть.  Запрещено  было  браниться  и
рыгать  перед  изображением  императора.  Малейшая  провинность   в   этом
отношении, даже нечаянная, каралась. Доносы процветали.
   За оскорбление величества,  в  конце  концов  был  осужден  и  ковровый
фабрикант Ниттайи. Он давал много денег на  спортивные  цели,  устроил  на
своей вилле тот красивый двор для игр, где в свое время встречались иногда
Варрон и полковник Фронтон, покровительствовал искусству. Но однажды он не
к  месту  проявил  бережливость:  из-за  превышения  первоначальной  сметы
отказался взять на фабрике на Красной улице заказанную  им  статую  Митры.
Теперь против него  было  выдвинуто  обвинение:  он  будто  бы,  собираясь
отправлять естественную нужду, не снимал с пальца перстня, в который  была
вделана камея с изображением головы Нерона. Сенат присудил его  к  ссылке.
Император удовольствовался тем, что конфисковал  его  имущество.  Нерон  и
Кнопс посмеивались. Теперь торговец коврами Ниттайи уже не мог  притеснять
честных горшечников в тех случаях, когда заказ не  укладывался  в  скудную
сумму, которой он предполагал отделаться.
   Распространение  слухов  о  мужском  бессилии  Нерона  император  также
толковал как  оскорбление  величества.  Так  как  эти  слухи  нельзя  было
заглушить запретами, он пытался действовать другими путями.  На  глазах  у
всех к нему в спальню приводили по  его  приказанию  женщин  -  знатных  и
простолюдинок; а затем через несколько дней эти  женщины  исчезали.  Всюду
шепотом, на  ухо  рассказывали,  что  боги,  завидуя  счастью  Нерона,  не
позволяли ему наслаждаться утехами любви и умерщвляли  каждую  женщину,  к
которой он прикасался. Когда небо вернуло ему власть, император  надеялся,
что это проклятие будет с него снято, но теперь оказывается, что  оно  все
еще в силе. Поэтому император решил окончательно отказаться от женщин.  По
той же причине - не желая,  чтобы  проклятие  это  поразило  его  подругу,
Клавдию Акту, - он расстался с ней и, несмотря на свою любовь, отослал  из
своей империи. Были люди, которые этому верили.
   Нерон чувствовал себя в безопасности, счастливым, и ему  казалось,  что
власть его упрочена на вечные  времена.  Он  принимал  парады,  солдаты  с
ликованием встречали его. На Евфрате поднялся точно из-под земли его город
Нерония, в городах подвластных ему областей  повсюду  вырастали  белые,  в
золоте здания. Его окружал "ореол", впереди  него  несли  огонь.  Не  было
никого, кто усомнился бы в том, что в Лабиринте становилось светло,  когда
он туда спускался; он отправлялся в свой искусственный грот, кормил  своих
летучих мышей, в  которых  жили  души  людей,  посланных  им  в  подземное
царство, вел с ними разговоры. Он созерцал, сытый  и  счастливый,  золотую
монету с двойным контуром своего лица. Он все теснее  срастался  со  своим
выдуманным "ореолом".
   А  на  реке  Скирт,  над  городом  Эдессой,  с  каждым  днем  все  выше
поднималось на скале его изображение: Нерон верхом на летучей мыши. Зеваки
толпились вокруг и глазели на рабочих и на гигантский барельеф. Императору
это изображение казалось прекраснее, чем  статуя  всадника  Митры.  Народу
оно, быть может, внушало страх, а  быть  может,  казалось  смешным.  Этого
никто не знал: ибо никто не осмеливался говорить об изображении императора
- из страха перед шпионами Кнопса и Требона.
   Работа  подвигалась  вперед.  Уже  можно  было  назначить  день,  когда
барельеф будет открыт и освящен: 21 мая.



16. РАДИКАЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ

   Кнопс теперь часто встречался со своим тестем, горшечником Горионом:  у
него он  выведывал,  что  думают  массы  о  Нероне.  Грубая  фамильярность
Гориона, все возраставшая, уже сама по себе была для  Кнопса  мерилом,  по
которому он мог судить о недовольстве императором в народе.
   Вскоре дело дойдет до  того,  что  тесть  его  дерзнет  даже  вспомнить
бесстыдную пословицу о трех К, от которых тошнит; мысленно Горион,  должно
быть, уже давно повторяет ее.
   Нет, Кнопс не закрывал глаз на  ежедневно  возраставшие  трудности.  Не
было ли его решение -  ждать,  пока  Нерон  завоюет  Антиохию,  -  слишком
смелым? Не умнее ли было бы заранее, уже  сейчас,  соскочить  с  колесницы
Нерона?
   Но была одна вещь, которая удерживала его. Его девочка, его  жена,  его
маленькая упругая аппетитная Иалта, была беременна. То, что у  него  будет
законный, свободно рожденный, богатый сын - хитрый, сильный Клавдий Кнопс,
перед которым будут открыты все пути, наполняло его сумасшедшей  радостью.
Он грубо ласкал Иалту, мать этого  будущего  Клавдия  Кнопса,  окружал  ее
лейб-медиками,  банщицами,  прислужницами,  отчаянно  бранился,  если  она
требовала огурцов или других солений и отказывалась есть сладкие  полезные
пироги из миндаля и полбы, которые должны были сообщить их  будущему  сыну
приятную внешность. Нет, он не смеет удирать.  Его  долг  перед  маленьким
Кнопсом - проявить выдержку. Он должен сделать последнее отчаянное  усилие
и  оградить  своего  сыночка  золотой  стеной  от  опасностей  жизни.   Из
конфискованного имущества торговца коврами Ниттайи он взял  львиную  долю,
но тут предстоял улов  еще  пожирнее.  Был  там  некто  Гиркан,  откупщик,
скряга, который отказался пожертвовать, как от него ожидали, крупную сумму
на  храм,  посвященный  гению  Нерона.  Разве   этот   отказ   не   служил
доказательством того, что деньги богача Гиркана лежали не в том  мешке,  в
каком им следовало лежать? Его, Кнопса, дело было  перевести  их  в  более
достойные руки, в маленькие любимые  ручонки  его  будущего  сына  Клавдия
Кнопса.
   Нет, пока это не сделано, он не имеет права покидать  Нерона.  Но  если
оставаться при Нероне, то  надо  срочно  принимать  меры  против  мятежных
настроений,  которые  растут  с  угрожающей   быстротой.   Все   остальные
беспомощны, у них нет фантазии. Они и  не  видят  размеров  приближающейся
опасности и не находят средств для борьбы с ней. От него, Кнопса,  зависит
найти настоящее средство. Один за другим рождались у него в голове проекты
- много разнообразных проектов. В конце концов он  остановился  на  одном,
который давал возможность сразу поймать двух зайцев - спасти своего Нерона
и добыть желанный улов для Клавдия Кнопса.
   Он рассматривал свой проект со всех сторон. Проект был хороший, смелый,
радикальный. Конечно, Кнопсу становилось не по себе, когда он вспоминал  о
Варроне и  царе  Филиппе.  У  них,  конечно,  опять  будут  тысячи  всяких
возражений. С Варроном у него и без того постоянные трения. С тем  большим
энтузиазмом встретит его план Требон. Жаль, конечно, что ему волей-неволей
придется посвятить в дело Требона и привлечь его  к  осуществлению  плана.
Кнопс  ревновал  к  нему  Нерона,  он  завидовал   популярности,   которой
пользовался Требон; кроме  того,  он  страдал  от  своего  раболепства,  и
уверенно-повелительный  тон  Требона  вызывал  в  нем   зависть.   Но   он
сомневался,  сможет  ли  без  помощи  Требона  привлечь  на  свою  сторону
Теренция, а главное - ему нужен был для проведения  его  замысла  твердый,
опытный в военном деле человек, который  умел  бы  приказывать,  требовать
соблюдения дисциплины и который не боялся бы крови.
   С Требоном не трудно было сговориться. Последний  давно  уже  мечтал  о
повторении "недели меча и кинжала". Они вдвоем отправились к Нерону.
   Кнопс начал свою речь с того, что, по  сути  дела,  народ,  дескать,  и
теперь еще любит Нерона  так  же,  как  в  момент  его  воскресения.  Если
существует видимость недовольства, то в этом  виновата  маленькая  горстка
завистников и хулителей. Это люди, которые после  возвышения  Нерона  были
оттерты в сторону, или же те, кто сначала с энтузиазмом его  встретил,  но
затем был обманут в своей  безмерной  алчности.  Таких  подстрекателей  не
очень много, но у них посты, влияние, голос, деньги. Если их устранить, то
воздух  очистится.   После   неудачного   опыта   с   процессом   христиан
рекомендуется на этот раз действовать быстро и покончить с противниками  и
хулителями без канительного  судебного  разбирательства,  сразу,  в  одну,
заранее назначенную ночь.  Юридическая  допустимость  такого  сокращенного
судопроизводства не подлежит сомнению. Император - верховный  судья,  и  в
качестве  такового  он  вправе,  однажды   убедившись   в   справедливости
обвинения,  без  всяких  проволочек  осудить  обвиняемых  и  приказать  их
казнить. Если будет на то его милость, он  может  задним  числом  изложить
свои мотивы сенату. Действуя энергично, вскрывая  без  промедления  нарыв,
можно добиться того, что недовольство в стране за ночь, буквально за  одну
ночь, будет в корне пресечено. А ужас этой ночи благодетельно повлияет  на
тех недовольных, которые уцелеют, заставит призадуматься всех, кому придет
охота распространять глупые, клеветнические измышления о режиме.
   Живо и точно излагал Кнопс свой проект. При этом он переводил с  Нерона
на Требона дружески-лукавый взгляд своих блестящих,  быстрых  карих  глаз.
Проект, очевидно, забавлял его самого, и он ожидал, что  и  другим  проект
доставит удовольствие. Так бывало еще в те времена, когда они с  Теренцием
работали на Красной улице: они развивали  планы,  как  надуть  компаньона;
обычно планы эти бывали весьма удачны.
   Все трое смотрели друг на  друга  -  Теренций,  Требон,  Кнопс.  И  еще
прежде, чем Кнопс закончил свою речь, в