его, а затем, очевидно, по безумию ли или  по
злому умыслу открывшего плотину. - Симай. Он христианин.
   Так же быстро, как за несколько часов до того разлились воды Евфрата по
низменной части Апамеи, в высоко расположенной Селевкии разнеслась  весть,
что потоп этот - деяние преступных рук. Уже и христианин Симай  признался,
что его нанял для этой цели правительственный  писарь  Аристон.  Население
города охватила бешеная злоба. Еще до полудня стало определенно  известно,
что  христиане,  эти   подонки   человечества,   подкупленные   преступным
правительством узурпатора Тита, взялись разрушить святыню богини Тараты  и
ее прекрасный город, так как сирийцы помышляли отказаться  от  повиновения
Титу и вернуться к своему законному императору Нерону.
   О том, что христиане - бунтари,  знал  весь  свет.  Они  не  признавали
собственности и семьи, от них можно было ждать  любого  злодеяния.  Жители
Апамеи обрушились на них, врывались в их дома, убивали, громили их  убогий
скарб.
   Римские солдаты явно сочувствовали населению.  Всеми  силами  старались
они помочь тем, кому угрожала опасность.  Перевозили  людей  на  лодках  и
плотах на правый, высокий берег, спасали, что можно было  спасти,  из  сил
выбивались, чтобы восстановить мост, сорванный в первые минуты наводнения.
Солдаты, которым пришлось остаться в крепости - крепость  охраняла  правый
берег реки, - стояли на сторожевых башнях и  бастионах  и  с  любопытством
глазели на потоп. Вчера еще их крепость находилась на берегу реки, сегодня
она  стояла  на  берегу  широкого  озера.  Диковинно  распростерлось   это
желтоватое озеро под голубым небом с белыми набухшими весенними  облаками.
Причудливо торчали из воды верхушки домов. На крышах в важной и комической
позе застыли на одной ноге цапли, между желтыми  водами  и  светлым  небом
носились с криком стаи водяных птиц. По  озеру,  в  котором  утонул  город
Апамея, хлопотливо сновало между крышами все больше и больше лодок, сшитых
из   бараньих   шкур,   плотов,   переполненных   спасающими,   грабящими,
отчаявшимися и всяким сбродом. Необычайное зрелище представлял собою  храм
Тараты. Солдатам видно было святилище,  с  которого  сорвана  была  крыша.
Непристойные символы богини, высокие каменные  изображения  фаллоса  почти
доверху покрыты были водой, торчали только самые кончики  их.  Гигантскому
бронзовому уродливому изваянию самой богини,  стоявшему  в  полунише,  над
алтарем, вода доходила уже выше голых грудей, из воды  поднималась  только
голова с короной, да одна рука, держащая веретено. Тут  же  плавали  куски
дерева и всякая священная утварь. Призрачно и грозно  высилась  над  водой
голова богини, и когда кто-то из солдат сострил насчет ее рыбьего  хвоста,
который мог бы ей теперь пригодиться, никто не посмел рассмеяться.
   Но кто это плывет сюда, вон оттуда  -  с  севера,  на  больших  лодках?
Римское оружие, римские доспехи - это свои! Да, наконец-то они,  части  их
Четырнадцатого легиона, которые стояли в Эдессе и Самосате. Вот и сам он -
общий любимец, великий капитан Требой со своими людьми. Тысячу раз солдаты
из гарнизона  Апамеи  спрашивали  себя  с  любопытством,  с  надеждой,  со
страхом: явится ли он? Скоро ли он явится? Дерзнет ли? И что делать,  если
он явится? Вступить с ним в бой? Или открыть ему ворота?
   И вот он здесь. Он явился вместе с  великим  потопом.  Как  быстро  они
проплыли это огромное расстояние! Его саперы  сразу  же  присоединяются  к
саперам из гарнизона, вместе с ними принимаются за  восстановление  моста.
Понтоны  погружаются  в  поток,  всплывают,  появляются   веревки,   мешки
связываются, тросы опускаются в воду, натягиваются, тянут,  подымают.  Тут
же, смеясь, жестикулируя, стоит  Требон,  приказывает,  ругается,  кричит,
подгоняет. Мост - единственный подступ к цитадели.
   Как будто  все  готово.  Мост  стал  длиннее,  он  изгибается,  плывет,
шатается, но держится. И вот толстый, молодцеватый и наглый,  он,  капитан
Требон, любимец армии, герой, первым вступает на мост: массивный, тяжелый,
обвешанный оружием, верхом на коне Победителе.
   Он   скачет   без   всякого    прикрытия    впереди    всех.    Никаких
предосторожностей. Небрежно висит сбоку его щит. Из орудий можно  было  бы
без труда разнести в куски его и весь его отряд. Беззащитный капитан пошел
бы, конечно, ко дну. Теперь уж и орудий не надо, теперь достаточно  стрел,
а скоро уж и дротиков довольно будет, чтобы расправиться с  ним.  Спокойно
скачет он по гремящим бревнам над  желтыми  водами,  на  его  панцире,  на
перевязях его коня сверкают под светлым весенним небом знаки отличия.
   Вот они уж на этом конце моста, перед  большими  крепостными  воротами,
преграждающими дальнейший путь. Что делать? Есть еще минута - последняя, -
еще можно принять решение.  Забросать,  как  предписывает  устав,  "врага"
камнями, этими огромными плитами,  которые  всегда  находятся  под  рукой?
Вылить  на  него  кипящую  смолу,  которая  всегда  наготове?   Начальник,
беспомощный, нерешительный,  вместо  того,  чтобы  отдать  четкий  приказ,
оглядывается  на  солдат.  Те  бурно  требуют:  открыть  ворота,  впустить
великого капитана!
   Но это не входит в планы Требона. Он не желает просто пройти в  ворота.
Он хочет завоевать город, подняться на его стены. Стоящие на бастионе люди
широко раскрывают глаза. Требон приказывает своим  солдатам  поднять  щиты
над головами и сдвинуть их, образовать "черепаху".  Это  адски  трудно  на
шатающемся мосту, это  фокус,  мои  милые.  А  теперь  -  клянусь  адом  и
Геркулесом, он вскакивает, - кто бы поверил! -  на  щиты  крайнего  звена,
такой тяжелый человек,  в  таком  тяжелом  снаряжении.  Кряхтя,  неуклюже,
широко расставляя  ноги,  шагает  он  по  громыхающим  щитам.  Ему  подают
лестницу. Он приставляет ее к стене. Начинает взбираться.
   Наверху солдаты в полной растерянности  окружили  молодого  начальника.
Несколько человек взялись за тяжелую каменную плиту,  собираются  сбросить
ее.  Но,  глядя  на  товарищей,  которые  машут  руками,  что-то   кричат,
рукоплещут великому капитану, они не решаются. Это и впрямь  захватывающее
зрелище - восхождение капитана на  стену.  Ступенька  за  ступенькой.  Все
шатается - мост,  солдаты  со  своими  щитами,  вся  "черепаха",  шатается
лестница, - но капитан не падает, он сохраняет равновесие. Смеясь, кряхтя,
взбирается он на стену. Бросает боевой клич Четырнадцатого легиона:
   - Марс и Четырнадцатый!
   Взбирается.
   Кладет руку на край стены. Вскидывает туда всего себя. Стоит.
   - Вот и мы, ребята, -  говорит  он  на  славном,  родном,  далматинском
диалекте, раскатисто гремит его знаменитый жирный смех.



16. ПЕВЕЦ ВЕЛИКОГО ПОТОПА

   Под вечер прибыл сам император,  встреченный  восторженными  и  бурными
криками войск и населения. Наскоро приведя себя в  порядок,  он  вместе  с
Варроном, Требоном и Кнопсом поднялся на башню цитадели. Башня состояла из
восьми суживающихся  кверху  этажей,  каждый  этаж  обведен  был  каменной
стеной. С последнего этажа император окинул взглядом погружающуюся в  воду
старую  часть  города.  Советники  растолковали   ему   всю   чудовищность
содеянного здесь зла  и  преступления,  указали  местонахождение  наиболее
важных зданий, доложили, какие спасательные меры приняты.
   Через  некоторое  время  император  отпустил  свою   свиту.   Советники
собрались на площадке этажом ниже.  Император  пожелал  остаться  один  на
вершине  башни.  Он  надеется,  пояснил  он,  что  вид  утопающего  города
вдохновит его и он, может быть, дополнит свой роман в стихах "Четыре века"
песней о великом потопе, потопе, от которого спасся один только Девкалион.
   Так одиноко стоял он на вершине  башни.  На  площадках  остальных  семи
этажей теснились его придворные и солдаты; у подножия  башни  толпился  со
страхом и любопытством народ, а с лодок и плотов, плывших по мутным водам,
проглотившим старый город, многие тысячи  глаз  благоговейно  и  неотрывно
смотрели на вершину башни, где стоял он. А он упивался жутким и  волнующим
зрелищем утопающего города.
   Никто  не  осведомил  его,  как  в   действительности   произошло   это
наводнение; но его внутренний голос, его  Даймонион,  безошибочно  говорил
ему, что эти воды раскованы были  не  случайно,  а  в  его  честь.  Высоко
вздымалась его грудь. Тот день, в римском сенате, который до сих  пор  был
вершиной его жизни, отошел в тень перед  сегодняшним,  еще  более  великим
днем... Ради императора гибнет этот город, а чернь вокруг, теснясь  у  ног
императора,  робко,  благоговейно  приветствует  его,  как   спасителя   и
избавителя. Сверх ожидания, исполнился сон  его  матери,  исполнились  его
собственные сны.
   Он начал декламировать стихи из эпопеи  о  великом  потопе.  Он  хорошо
заучил эти стихи Нерона, они стали его собственными. Перед лицом  гибнущей
Апамеи он декламирует и поет их, стихи о Медном веке, который  по  велению
Зевса погружается в воды. Он бросает стихи в светлую  даль,  в  вечереющее
сумрачное небо, он декламирует под крики водяных птиц, ударяя  в  такт  по
струнам воображаемой цитры.
   Народ у подножия башни, на плотах и лодках, не отрывает от  него  глаз.
Народы Востока всегда надеялись, что император покажет свое  искусство  не
только римлянам, коринфянам, афинянам, но и им. И вот час этот настал.  Их
император стоит во всем своем величии над утопающим городом, он  -  певец,
спаситель, он прислушивается к  голосу  своего  гения  и  являет  им  свой
светлый лик. Зачарованные, благоговея, обращают они к нему свои взоры.
   Он же, овеваемый вечерним ветром, глядя  на  широко  разлившиеся  воды,
декламирует и поет под аккомпанемент  воображаемой  цитры.  Пока  знакомые
стихи слетают с его губ, он предается мечтам. Он чудесно восстановит  этот
гибнущий город, назовет его Нероний. Разве в свое время он не отстроил Рим
со сказочной быстротой и с необычайным великолепием?  Всю  эту  страну  он
покроет чудесными зданиями и произведениями искусства.  Он  прикажет,  как
рисовалось ему в ту ночь в храме  Тараты,  высечь  на  скалах  Эдессы,  по
примеру восточных царей, во всем великолепии свое изображение, чтобы  его,
Нерона, лик был навеки запечатлен на склонах гор. Мечтая, он,  однако,  не
мог удержаться, чтобы, по старой привычке, не подсчитать  самым  подробным
образом, во что примерно должно обойтись такое  колоссальное  изображение,
высеченное в скале. В глубине души он пожалел, что  тут  не  было  Кнопса,
который немедленно бы составил ему точный расчет. Против воли вспомнил  он
о дорогой статуе  Митры,  которую  ковровый  фабрикант  Ниттайи  отказался
взять, так как стоимость ее превысила предварительную смету.
   Но по лицу Нерона нельзя было заметить, что в голове его  роятся  такие
недостойные  мысли.  Наоборот,  он  продолжал  петь  и  декламировать  под
вечереющем небом, один  на  высокой  башне  -  вдохновляющее  зрелище  для
народных толп. И вдохновение вернулось к нему, и  он  стал  благословенным
Девкалионом, который один пережил  великий  потоп  и  призван  был  богами
творить людей из камня и вновь заселить пустынный мир.
   На площадке, под ним, Варрон сказал царю Филиппу:
   - Я видел подлинного Нерона, как он стоял на башне Мецената и  впитывал
в себя зрелище пылающего Рима.
   Царь Филипп сказал:
   - Он потрясающе подлинен. Мне самому иногда кажется, что это он и есть.
   Варрон сказал:
   - Подлинный Нерон, впрочем, поднялся на  башню  Мецената  вовсе  не  из
эстетических  побуждений,  а  чтобы  представить  себе  размеры  пожара  и
соответственно этому правильно организовать спасательные  меры.  Подлинный
Нерон никогда и не помышлял о поджоге Рима. Удивительное дело: из-за того,
что существует ошибочная уверенность, будто подлинный  Нерон  поджег  Рим,
нужно в честь этого поддельного Нерона потопить город Апамею! Иначе мир не
признает подлинным нашего поддельного Нерона.
   - Да, - согласился царь Филипп, - такие  извилистые,  невероятные  пути
должен избирать разумный, стремящийся к  добру  человек,  если  он  желает
торжества разума.
   И почти физическая боль охватила обоих от отвращения и досады,  которые
вызывала в них мысль  о  суетности  человеческой  природы  и  о  хрупкости
человеческого разума.
   Человек на вершине башни продрог. К тому же поездка была  утомительной.
Долго стоит он уже  здесь  и  смотрит  на  желтую  пучину,  глаза  у  него
разболелись. Он давно уже не Девкалион, и ему даже трудно сохранить  жесты
Нерона: в глубине души он стал горшечником Теренцием.  Он  слегка  дрожит:
ему становится вдруг страшно собственного величия. Глядя на  погружающуюся
в воду Апамею, он думает:
   "Какие огромные богатства гибнут здесь  -  десять  миллионов,  двадцать
миллионов! Сколько хлеба, и сыра, и вина  можно  было  бы  купить  на  эти
деньги, сколько глины и бронзы для статуй! И все это ради меня!  Мой  отец
прав был, что назвал меня этим гордым и смешным именем Максимус.  Но  если
бы он предвидел все это, он, наверное, испугался бы и дал мне другое  имя.
Ибо хорошо это кончиться не может".



17. НЕДЕЛЯ НОЖА И КИНЖАЛА

   Страшное  преступление,  которое  совершили   христиане,   подкупленные
императором Титом, вызвало волну возмущения во  всей  Сирии,  Гарнизон  за
гарнизоном  срывал  со  своих  знамен  изображения  Тита  и   заменял   их
изображением Нерона. Большая часть Четырнадцатого легиона  и  значительные
контингента Пятого,  Шестого,  Двенадцатого  перешли  на  сторону  Нерона.
Туземное население метало громы и молнии против Тита, Дергунчика и  прочей
преступной шайки. Правительство с трудом подавляло беспорядки, вспыхнувшие
в различных городах и в некоторых районах самой Антиохии. Пока нечего было
и думать о выступлении против расположенных по берегу  Евфрата  крепостей,
которые перешли к Теренцию, - тем более, что и армия была ненадежна.
   Варрон с полным правом мог сообщить великому царю Артабану,  что  Нерон
прочно держит в своих руках почти четвертую часть императорской  провинции
Сирии, с крупными городами и фортами. Согласно данному  обещанию,  Артабан
послал войско и деньги другу своему, императору Нерону.
   Кнопс гордился, что идея, породившая этот грандиозный успех, созрела  в
его голове. Он полагал, что имеет право претендовать,  чтобы  и  в  других
вопросах прислушивались к его советам, а не к советам благородных  господ,
Варрона и Филиппа. На ближайшем заседании кабинета  он  внес  предложение:
чтобы укрепить достигнутые успехи, императору  следовало  бы  прервать  на
время политику  милосердия  и  разрешить  ему  и  Требону  учинить  неделю
быстрого и сурового суда.
   - Необходимо позволить тем приверженцам  императора,  верность  которых
вне всяких сомнений, расправиться со своими злейшими врагами, - заявил  он
в заключение. - Я предлагаю поручить мне и генералу  Требону  организовать
для этой цели своего рода добровольную полицию. Подготовительные меры  уже
проведены, мы  заручились  вполне  надежными  списками.  С  помощью  таких
полицейских отрядов мы хотели  бы,  если  император  соизволит  дать  свое
согласие, одним махом уничтожить опаснейших из его врагов.
   Варрон и царь Филипп недовольно смотрели перед собой.
   - Почему, - шепнул царь Филипп Варрону, - этот человек говорит - "одним
махом", а не "одним ударом"?
   - Потому  что  безошибочный  инстинкт  подсказывает  ему  всегда  более
безобразное слово и более вульгарное.
   Требон  между  тем  бурно  поддержал  предложение   Кнопса.   Император
улыбнулся милостиво и рассеянно, ему нравилось мрачное,  лихое  и  грозное
выражение: "Неделя ножа и кинжала". Кроме того, он был  благодарен  Кнопсу
за гордые переживания той ночи - на башне Апамеи.
   - Неделя ножа и кинжала, - мечтательно сказал он, глядя в пространство.
   Варрон и царь  Филипп  молчали,  не  было  никакой  надежды  преодолеть
упрямство этого сброда. Кто призывает на помощь чернь,  должен  делать  ей
уступки.
   Император подписал документы, которые Кнопс и Требон  представили  ему.
Кнопс - в Эдессе, Требон - в  Самосате,  образовав  небольшие  отряды  под
названием "Мстители Нерона", обрушились на своих врагов. Они  легко  могли
любого, кто был им не по душе, заклеймить как врага императора,  участника
бунтарской секты. Во всех городах на  Евфрате,  в  Коммагене  и  в  Эдессе
"Мстители Нерона" врывались по ночам в жилища неугодных им людей, убивали,
громили, бросали в тюрьмы, истязали, насиловали, забирали добычу и уводили
в рабство.
   Христиан - жителей Междуречья - Кнопс не  позволял  убивать  в  большом
числе. Он приберегал их для агитационных целей. Он хотел устроить большой,
внушительный суд с христианами в качестве обвиняемых. На суде  он  намерен
был доказать, что узурпатор Тит и его чиновники заключили  против  добрых,
честных  сирийцев  заговор,  непревзойденный  по  своей  подлости,   чтобы
отомстить им  за  верность  законному  их  господину,  императору  Нерону.
Кнопсу, упоенному своим могуществом,  захотелось  приберечь  и  Иоанна  из
Патмоса. Артист был ему глубоко антипатичен. Не нужно  было  презрительных
высказываний Иоанна о Теренции, чтобы  восстановить  против  него  Кнопса.
Кнопса раздражало все в Иоанне - его голос, его лицо, его христианство. Он
хотел заполучить его в свои руки, играть им, измываться над  ним.  Он  дал
задание одному из отрядов  "Мстителей  Нерона"  во  что  бы  то  ни  стало
доставить к нему этого человека целым и невредимым.
   Ночной порой посланцы Кнопса ворвались в жилище Иоанна. С самим жилищем
и его содержимым они могли делать что угодно, только Иоанна ведено было им
доставить живым. Они стащили его и сына его Алексея с  постелей  и  молча,
деловито, мастерски принялись громить все, что было в доме.  Иоанн  следил
за ними с каким-то  надменным  интересом.  Они  взялись  за  его  книги  и
рукописи. Это его грех, что он не мог расстаться с  мирскими,  с  суетными
предметами, что он любил языческих классиков,  вместо  того  чтобы  думать
только о  слове  господнем;  и  то,  что  он  вынужден  теперь  беспомощно
наблюдать, как эти животные уничтожают книги, - только  заслуженная  кара.
Сжав губы, смотрел  он,  как  они  рвут  в  клочья  драгоценные  свитки  и
пергаменты. Вот в эту минуту в их грубых кулаках находятся свитки и  драмы
Софокла, любимейшие  книги  из  всей  его  библиотеки.  Хороший  пергамент
оказывает сопротивление, не дается, его нельзя изорвать так, как  им  того
хочется. Они топчут его, справляют над ним  свою  нужду.  До  этой  минуты
Иоанн стоял спокойно, но теперь, когда он вынужден был молча смотреть, как
они надругались над этими свитками,  этими  творениями,  полными  высокой,
звучащей сквозь века мысли,  он  не  смог  сдержать  тяжкого  стона.  Юный
Алексей, несмотря на смирение и покорность  перед  божьей  волей,  которым
учил его отец, услышав его стон, не  совладал  с  собой.  Он  бросился  на
разбойников и варваров и молча, ожесточенно стал бить их слабыми кулаками.
"Мстители Нерона", довольные, что по крайней мере  с  этим  они  могут  не
церемониться, убили его. И вот он лежит распростертый  среди  искромсанных
книг. Иоанн закричал, завыл, страшно, дико. Но они помнили приказ Кнопса и
не нанесли Иоанну ни одного удара. Они даже не велели  ему  замолчать,  не
заткнули ему кляпом рта. Они лишь крепко держали его, чтобы  он  не  мешал
им, и потешались,  глядя  на  его  бессильные  слезы,  сквозь  которые  он
вынужден был смотреть, как они молча и  проворно  заканчивают  свое  дело.
Затем, согласно приказу, они доставили Кнопсу Иоанна целым и невредимым.
   Все это происходило в Эдессе в дни "Недели меча и кинжала". Царь Маллук
все еще путешествовал вдали от своей столицы. Глубоко дыша, он наслаждался
в пустыне свободой, которую на родине старались  отнять  у  него  западные
люди. С незнакомыми спутниками, сам  никому  не  знакомый,  он  раскидывал
лагерь под яркими высокими звездами и, сидя у колодца, наслаждаяс