уговора, точно по чьей-то команде, толпа ринулась  к
дому Кнопса. Так же "одним махом",  как  популярность  его  возникла,  она
внезапно исчезла, и народ уже видел в нем злого духа Нерона и его дела.
   Увидя собиравшуюся  перед  домом  возбужденную,  грозную  толпу,  Кнопс
послал гонца к другу своему Требону просить у него помощи. Но раньше,  чем
помощь подоспела, толпа смяла стражу, охранявшую вход в  дом.  Кнопс  счел
правильным  показаться  ворвавшимся  людям.  Он  принял  их,  по-простецки
подшучивая, стараясь их облагоразумить, удержать. В душе  он  трепетал  от
страха. Он еще ночью хотел бежать, сейчас же после того, как не удался его
ход с выдачей Теренция; но Иалта, которая была уже на сносях,  чувствовала
себя очень плохо, и врачи ни в коем случае не советовали пускаться в путь;
Кнопс медлил, и вот как раз в ту минуту,  когда  уж  собрались  в  дорогу,
нагрянула эта чернь и  помешала  укрыться  в  безопасное  место,  уйти  на
заслуженный покой. Он вел переговоры с толпой, с благодушным  безразличием
смотрел на начинавшийся грабеж,  раздавал  вино.  Спокойно,  прямо-таки  с
довольным видом, похаживал он среди непрошеных гостей. Но на душе  у  него
был мрак. Ах, на друга  его  Требона  положиться  нельзя.  Тот,  вероятно,
совсем не прочь, чтобы толпа вот так, добродушно, под шутки  и  прибаутки,
разорвала Кнопса на куски. Кнопс несправедлив  к  другу.  Он  слышит  звон
оружия, видит солдат, полицию. Нет, к сожалению, Кнопс справедлив к другу.
Это полиция не Требона,  это  сомнительная  помощь,  -  это  солдаты  царя
Маллука. Правда, они вызволили его из рук толпы  и  поставили  около  него
охрану, но лишь затем, чтобы самим овладеть им и взять его под стражу.
   Кнопс правильно рассудил. Требон не торопился посылать ему подмогу;  он
бы не возражал, если бы помощь пришла очень поздно или совсем  поздно.  Но
то, что в дело вмешались люди Маллука, резко  меняло  положение.  Это  уже
чересчур. Если туземные солдаты осмелятся поднять руку на людей Нерона, то
куда это приведет? То, что с чернью будет  канитель,  можно  было  заранее
предвидеть. Но чернь хлопнешь по башке - и все  опять  спокойно.  Если  же
солдаты, если чиновники Маллука начнут бунтовать, то  это  уже  нетерпимо,
это надо немедленно  пресечь.  Он  забыл,  что  сам  довел  до  этого,  он
чувствовал полную  солидарность  с  Кнопсом.  В  гневе,  бряцая  и  звеня,
отправился он требовать ответа у царя Маллука.
   У Маллука он встретил и верховного жреца Шарбиля. Шарбиль уже несколько
раз за последние недели,  когда  власть  Нерона  начала  явно  колебаться,
разъяснял царю, и не только намеками, но и в недвусмысленных  словах,  что
пора бы предложить Цейону обмен - выдать ему Нерона,  а  за  это  получить
гарантию сохранения "статус  кво".  Но  у  Маллука,  араба,  были  твердые
взгляды на святость гостеприимства, и он теперь с таким же достоинством  и
неподвижностью пропускал мимо ушей слова  своего  жреца,  как  в  ночь  на
пятнадцатое мая слушал - не слыша - его намеки. В последние дни,  впрочем,
стало казаться, что порядочность его будет вознаграждена и в  политическом
отношении. Были получены достоверные вести с крайнего Востока о  том,  что
Артабан одержал решительную победу над своим противником  Пакором.  А  как
только  великий  царь  парфянский  получит  возможность  бросить  на  свою
западную границу достаточное  количество  войск,  римские  генералы,  даже
после вступления на престол Домициана, трижды подумают, прежде чем перейти
со своей армией Евфрат. Следовательно, они хорошо сделали,  что  сохраняли
верность  Нерону  и  не  предприняли  никаких  поспешных  шагов.  И   вот,
бессмысленное бегство Нерона сразу  разрушило  все  надежды.  После  такой
стихийной вспышки народного гнева Нерона нельзя было ни на  минуту  больше
оставлять в пределах Междуречья.
   Кое-что, впрочем, можно было извлечь и из этой вспышки народного гнева.
То, что гнев этот прежде всего обратился против  Кнопса,  дало  Маллуку  и
Шарбилю желанную возможность задержать этого человека. Он был теперь в  их
руках, и это было хорошо. Ибо если Артабан одержит на крайнем Востоке - на
что  теперь  есть  виды  -  окончательную  победу,   то   Рим   при   всех
обстоятельствах,  прежде  чем  пойти   походом   через   Евфрат,   поведет
переговоры,  и  тогда,  чтобы  доказать  свою  добрую  волю,  можно  будет
предложить Риму на худой конец нероновского канцлера. Так как дело  шло  о
презренном рабе, то царь Маллук, как  ни  нерушимы  были  его  взгляды  на
гостеприимство, не возражал.
   Все эти вопросы царь и жрец  как  раз  обсуждали,  когда  со  звоном  и
бряцанием вошел Требон. После трусливого бегства мошенника  Теренция  царь
Маллук и жрец Шарбиль чувствовали себя с его ставленниками очень  уверенно
и поэтому с еще большей неподвижностью и важностью,  чем  обычно,  приняли
шумливого, разгневанного фельдмаршала.
   На жалобу Требона Шарбиль ответил,  что  офицер,  арестовавший  Кнопса,
действовал не самочинно, а с ведома и по поручению правительства. Понятно,
что население Эдессы взбунтовалось против алчности и произвола Кнопса, что
оно не пожелало больше терпеть издевательств  после  того,  как  император
Нерон бегством своим обрек своих чиновников на произвол судьбы.
   Только теперь понял Требон, в какой степени его  собственное  положение
становилось угрожающим после бегства Нерона. Он был человеком горячим,  но
в то же время и  в  достаточной  мере  солдатом,  чтобы  мгновенно  учесть
военные шансы. И тут он понял, что в уличном бою  с  населением  Эдессы  и
войсками Маллука у него нет никаких видов на победу.
   - Если вы так думаете, - вызывающе ответил он жрецу, в  душе,  впрочем,
готовый на  уступки,  -  то  вы  в  конце  концов  и  меня  можете  велеть
арестовать.
   Старец промолчал и, как показалось Требону, усмехнувшись, повернул свою
птичью голову к Маллуку. Царь же в первый раз с тех пор, как вошел Требон,
открыл рот и сказал:
   - Не бойся, капитан. Мы тебя не арестуем.
   Он произнес это глубоким голосом, спокойно, без  насмешки.  Но  Требону
показалось, что его ударили по голове. Больше всего потрясло его, что царь
не назвал его "маршалом", а сказал "капитан". Проще и  лучше  нельзя  было
поставить вещи обратно на свои места. В ту  же  минуту,  как  царь  Маллук
назвал его капитаном, Требон сразу превратился из всесильного фельдмаршала
в рядового провинциального офицера, точно так  же,  как  император  Нерон,
бежав, сразу стал снова рабом, каким и был по рождению; Маллук же  родился
царем. Требон не дерзнул возмутиться, он чуть было  даже  не  поблагодарил
царя. Он смолчал.
   После короткой паузы Шарбиль дал разъяснение  к  словам  Маллука.  Царь
Эдессы, пояснил он, предоставляет  капитану  Требону  возможность  стянуть
свои войска в цитадель и дает ему на это три часа сроку. Царь не хотел бы,
чтобы Требона постигла та же участь, что и Кнопса. Поэтому  пусть  капитан
использует предоставленный ему срок.
   Согнувшись, подавленный, сбитый с толку,  кляня  и  подчиняясь,  Требон
удалился.



10. ПРОЩАНИЕ С ЭДЕССОЙ

   Единственный человек в Эдессе, не усмотревший в  бегстве  Нерона  краха
его режима, был Варрон. Успехи Артабана на крайнем Востоке вновь  разожгли
его почти угасшие надежды, и Варрон никак не хотел  признать  того  факта,
что идиотская выходка "создания" уничтожила все те  преимущества,  которые
давала делу Нерону победа Артабана. Наоборот, он считал выгодным временное
исчезновение Нерона, так как попутно навсегда сбрасывались со счетов Кнопс
и Требон.
   Он и не думал принимать всерьез  мятеж  в  Эдессе.  Как  только  победа
Артабана станет  общеизвестным  фактом,  можно  будет  без  всякого  труда
убедить население, будто  Нерон  вовсе  не  бежал,  а  лишь  отправился  к
великому царю Артабану, чтобы обсудить с  ним,  как  использовать  крупную
победу на Востоке для нанесения такого же решительного удара на Западе.
   Размышляя вслух, он шагал взад и вперед перед молча  сидевшей  Марцией.
Он подошел к ней вплотную, взял в руки ее светлую голову, бережно  отогнул
ее назад, сам откинул голову, чтобы лучше видеть.
   - Ты не напрасно отдала себя "созданию", - уверял он ее, - сбудется все
же то, что я пообещал тебе: ты вступишь на Палатин.
   Приспособляясь к изменившемуся положению,  он  мысленно  уже  переносил
центр тяжести своего предприятия из Эдессы в Ктесифон, столицу Артабана, и
оттуда, из Ктесифона, оно представлялось  ему  в  новом  свете,  принимало
огромные масштабы, расцветало.
   Да, излагал он Марции свои  планы,  он  покинет  теперь  эту  нищенскую
Эдессу и перенесет свою резиденцию в Ктесифон. Не потому, что он чувствует
себя в Эдессе в опасности, как какой-нибудь Кнопс или Требон; дело в  том,
что ему теперь нужно, наконец, связаться лично с Артабаном. В сущности,  -
упущение, что он не устроил уж давно  встречи  с  Артабаном,  чтобы  лично
обсудить с ним ряд вопросов. Ведешь переговоры с послами, с министрами,  а
о личности самого царя имеешь самое смутное представление, не знаешь  даже
черт его лица. Варрон хочет видеть царя Артабана. Он рассчитывает  открыть
царю глаза на многое и дать ему несколько полезных советов.
   Что касается "создания", то оно, вероятно, блуждает где-нибудь в степи.
Более точных сведений пока  получить  не  удалось,  но  такой  малый,  как
Теренций, не пропадет, он для этого слишком ничтожен; о таком  ничтожестве
даже боги забывают, а Варрон слишком уверен в своей звезде, чтобы хоть  на
минуту допустить возможность гибели "создания". Несомненно, наш  Теренций,
поскитавшись по свету, очутится целым  и  невредимым  при  дворе  великого
царя. Хорошо будет, если Варрон сможет его там встретить лично и несколько
серьезнее заняться им.
   Да, бегство Нерона, нагнавшее панику на  всех  его  приверженцев,  его,
Варрона, лишь подстегнуло. Он немедленно  принялся  за  подготовку  своего
переселения ко двору великого царя. Он  не  хотел,  чтобы  отъезд  его  из
Эдессы мог быть истолкован как бегство. Он явился к  царю  Маллуку,  желая
перед тем, как покинуть Эдессу, открыто и спокойно поговорить с ним.
   Это было смело. Как  оптимистически  ни  смотрел  Варрон  на  все  свое
предприятие в целом, он видел опасности, кроющиеся в  отдельных  моментах.
Возможно, что царь Маллук захочет задержать его как объект для обмена  при
переговорах с Римом. Но с этой опасностью Варрон считаться не мог.  Он  не
мог появиться при дворе Артабана как беглец.  Он  должен  был  оставить  в
Эдессе ясную ситуацию.
   И вот они снова сидят втроем - Маллук, Шарбиль, он - в покое с журчащим
фонтаном. Говорят, как полагается, о безразличном, и ни Варрон, ни они  не
упоминают о том, что  их  больше  всего  тревожит,  -  о  бегстве  Нерона.
Наконец, выждав полагающийся срок, Варрон начал:
   - Я прошу моего двоюродного брата и великого царя дать мне отпуск.  То,
что император удалился, заставляет также  и  меня  покинуть  на  некоторое
время Эдессу.
   Долгое  было  молчание.  Шарбиль  смотрел  на  царя,  ждал,  пока   тот
заговорит. Царь наконец сказал, и  это  прозвучало  скорее  печально,  чем
иронически:
   - Ты называешь это - "удалился", брат мой?
   А Шарбиль прибавил высоким, злым старческим голосом:
   - Нам было  бы  желательно,  чтобы  это  "удаление"  произошло  не  так
стремительно и чтобы мы, так долго  предоставлявшие  императору  охрану  и
гостеприимство, заблаговременно были оповещены о его намерениях. Не мешает
принять меры предосторожности, чтобы в будущем нас  не  застигли  врасплох
внезапные решения западных людей.
   И хитрая высохшая голова Шарбиля грозно придвинулась к Варрону.
   Варрон не отступил.
   - Значит ли это, - спросил он, - что вы хотите  меня  задержать?  -  Он
медленно перевел взгляд на царя.
   Тот грустно и с едва уловимой насмешкой ответил:
   - Ты ошибаешься, западный человек и гость мой.
   И Шарбиль, которому явно хотелось услышать другие слова,  вынужден  был
пояснить:
   - Ты плохо знаешь великого царя. То, что я тебе сказал, да не означает,
что мы хотим задержать тебя. Наоборот, да будет  это  извинением,  что  мы
недостаточно противимся желанию нашего гостя покинуть нас. Ибо я  не  хочу
скрыть от тебя: мы даже несколько рады твоему  отъезду.  После  того,  как
Нерон "удалился", как ты это называешь, великому царю  не  легко  было  бы
поручиться, что в будущем сон твой будет спокоен. Мы далеки от того, чтобы
сравнивать тебя с такими мутными звездами, как  Кнопс  или  Требон.  Но  у
толпы глаз неразборчив, все западные люди представляются ей на одно  лицо.
Никогда бы царь не прогнал тебя от своего очага; но так как ты сам выразил
желание уйти, он не удерживает тебя.
   - Нет, я не удерживаю тебя, -  произнес  тихо,  серьезно,  едва  ли  не
грустно, глубоким голосом царь Маллук.
   Варрону после слов Маллука стало ясно, что его затея с Нероном с  точки
зрения властителей Эдессы самым жалким образом рухнула и что они  были  бы
правы, если бы силой задержали его, его, втянувшего их в эту авантюру. Они
же отпускали его на все четыре стороны да еще просили у него извинения  за
то, что  были  недостаточно  вежливы.  Где  еще  можно  было  найти  такое
великодушие, как не здесь, на этом непостижимом  Востоке?  Варрон  не  был
сентиментален, но это его тронуло, и он поклонился глубоко  и  благодарно,
скрестив по восточному обычаю на груди руки.
   После долгого молчания Шарбиль начал снова:
   - Куда же, о мой Варрон, ты пойдешь? Не много есть дорог, открытых  для
тебя.
   - Так как мой  император  Нерон  находится  на  пути  к  великому  царю
Артабану, - ответил Варрон, - то и я считаю правильным направить свой путь
на Восток.
   - А разве он на этом пути? - насмешливо  спросил  верховный  жрец;  его
желтый и сухой, как пергамент, лоб  сморщился  больше  обычного,  крашеная
треугольная  черная  борода  безжизненно  свисала  вокруг  сухих   губ   и
позолоченных зубов. А царь Маллук сказал:
   - Ты поступаешь мудро, отправляясь на Восток. Для тебя, да и для  меня,
пожалуй, лучше, если император Домициан обратится к Артабану, а не к нам с
требованием выдать тебя; ибо резиденция великого царя  расположена  дальше
от Антиохии, чем моя, и завеса, за которой он может  спрятать  тебя,  гуще
моей. Я предоставлю в твое распоряжение слуг и охрану, которые  в  целости
доставят тебя ко двору великого царя.  Быть  может,  твоя  дорога  не  так
безопасна, как ты предполагаешь.
   Слушая царя, Варрон испытал чувство, которого давно уже не знал,  нечто
вроде благоговения. Как величественно и достойно обставлял этот  восточный
царь расставание с ним, расставание, к которому Варрон стремился из  таких
прозаических  расчетов.  Люди  Востока  были  лучше  римлян,   человечнее,
культурнее. Варрон отступил на шаг и в упор взглянул на царя и  жреца,  на
тихое лицо Маллука, с  кроткими  выпуклыми  глазами  и  горбатым  мясистым
носом,  и  на  изрытое  морщинами  лицо   Шарбиля,   точно   сросшееся   с
остроконечной шапкой священнослужителя.
   - Я благодарю тебя, о мой брат и великий царь, -  сказал  он  искренне,
сердечно, - и тебя, верховный жрец, что вы не сердитесь на меня за совет в
деле Нерона.
   Маллук посмотрел на него таким же прямым и открытым взглядом и сказал:
   - Я не сержусь на тебя.
   И почтительно, простирая обе руки с плоско вытянутыми  книзу  ладонями,
царь и Шарбиль  поклонились  своему  гостю,  западному  человеку,  который
покидал их и, быть может, навсегда.
   Варрон же, взяв ларец с документами и свою дочь Марцию,  направился  на
юго-восток, ко двору царя Артабана.



11. ВЕЛИКИЙ ЦАРЬ

   Дальше Ктесифона, западной столицы  парфян,  Варрона  не  пустили;  ему
предложили дожидаться в Ктесифоне, пока великий царь, после  победоносного
завершения войны, вернется в свою резиденцию.
   И Варрон стал дожидаться. Сидел в кабинетах министров, говорил о  своем
Нероне, показывал известное послание покойного парфянского царя,  великого
Вологеза, в котором тот благодарил Варрона  за  умное  содействие  в  деле
окончания войны между Римом и парфянами. Министры, однако, при всей  своей
вежливости далеко не так серьезно расценивали дело Варрона, как он на  это
рассчитывал.  Только  мало-помалу  он  понял,  что  его  затея,  если   ее
рассматривать отсюда, из  Ктесифона,  выглядит  куда  более  мизерной.  Он
привык к толчее народов в Риме; но  в  Ктесифоне  мир  открывался  гораздо
шире, парфяне сносились с народами, имена которых Варрон  даже  не  всегда
знал или никогда не выговорил бы, если бы и знал.  Послы  скифов,  аланов,
даже послы Китая дожидались возможности предстать перед  великим  царем  и
изложить ему свои нужды. Варрон понял, что даже подлинный Рим не  был  для
двора Артабана центром мира, не говоря уж об искусственном Риме Нерона. Он
чувствовал себя порой незначительной фигурой, провинциалом, и  его  планы,
связанные с Ктесифоном, казались ему безнадежными.
   Но когда царь прибыл, Варрон неожиданно быстро получил аудиенцию.
   Церемония была внушительной. Часть огромного тронного  зала  отделялась
занавесом.  Вдоль  стен  выстроена  была   царская   гвардия,   царедворцы
образовали большой полукруг. Раздался голос:
   - Его величество царь царей воссел на трон.
   Занавес раздвинулся, великий царь явился миру. Он восседал на  золотом,
сверкающем драгоценными  камнями  троне,  окруженный  священнослужителями;
рядом горел священный огонь. Тяжело и неподвижно  лежали  складки  царской
мантии. Корона, спускавшаяся с  потолка  на  толстых  шнурах,  висела  над
головой царя. Лицо царя больше чем наполовину скрывала  огромная,  искусно
заплетенная борода, посыпанная золотой пылью.
   Сановники, когда голос возгласил, что царь воссел на  трон,  пали  ниц,
прикасаясь лбом к земле; опустился на колено и  Варрон.  Он  передал  свое
прошение. Артабан милостиво велел  прочесть  его  вслух  и  ответить,  что
обдумает его содержание. Занавес сдвинулся, и золотое  видение  восточного
величества скрылось раньше, чем Варрон услышал его  голос.  Аудиенция  как
будто кончилась.
   Но это было не так. Варрон, разочарованный тем, что царь не обратился к
нему лично хотя бы с несколькими словами, был приятно поражен,  когда  ему
сообщили: его величество даст ему тотчас же вторую, личную аудиенцию.
   Царедворцы и гвардия удалились. Варрон остался один в огромном зале.
   Неожиданно из-за занавеса вышел небольшого роста человек. У  него  была
круглая голова, его  безбородое  лицо  под  очень  черными  волосами  было
поразительно белым. Только по мантии Варрон узнал царя.
   А тот вместе с короной  и  бородой  сбросил  с  себя  царское  величие,
позабыл  о  церемониале  и  превратился   в   человека   с   приятными   и
обходительными манерами. Без долгих слов он перешел к делу,  заговорил  об
"эксперименте", как он назвал затею Нерона. Его греческий язык хромал, ему
приходилось часто искать подходящее слово, и все же он выражал все оттенки
своей мысли.  В  неудаче  "эксперимента"  повинна  была,  по  его  мнению,
ненадежность "ореола" Нерона.
   - Этот "ореол", - пояснил он с легкой иронией, -  иногда,  по-видимому,
перестает выполнять свое назначение. Мой главный маг, правда,  утверждает,
что это невозможно. Но он ошибается. Пример вашего Нерона доказывает,  что
он ошибается. Когда Нерон  решался  на  эту  кровавую  ночь  или  на  свое
бегство, несомненно, "ореол" бездействовал. Вам, мой Варрон, как  опытному
государственному мужу, надо было позаботиться о том, чтобы  в  те  минуты,
когда "ореол" Нерона изменял ему, Нерон не принимал никаких решений.
   Варрону не очень-то приятно было слушать эти оригинальные  политические
и  теологические  изыскания;  он  чувствовал  за  ними  скрытую   насмешку
человека, сознающего свое превосходство. С досадой увидел  он,  что  царь,
как ни далек он был от нероновских  событий,  понял  главную  ошибку  его,
Варрона, которую сам он никак не хотел признать.  Из-за  мелочной,  личной
ненавист