ые  прорицания  не  только  не  отвлекли  его  мыслей  от
"Октавии", а напротив  -  вернули  их  к  ней.  Поэтому  он  снова  достал
"Октавию", хотя это и было предосудительно, и вот,  несмотря  на  глубокую
полночь, он все еще, против воли, читал прекрасные, сильные стихи.
   Кто не знал всех перипетий судьбы Иоанна, тот меньше  всего  ожидал  бы
встретить знаменитого актера в такой обстановке, в городе Эдессе,  в  этой
голой комнате. Дело  было  в  том,  что  великий  художник  Иоанн  не  мог
довольствоваться одним лишь искусством. Он видел много горя и страданий  в
городах Малой Азии, и не меньше  искусства  волновал  его  вопрос:  откуда
происходит страдание и как устранить его? Он был  еврей  по  рождению,  но
ответ еврейских ученых на этот вопрос так же мало  удовлетворял  его,  как
ответ   греческих   философов   и   учителей-стоиков.   Он   все   сильнее
симпатизировал вероучению  возникшей  как  раз  в  ту  пору  секты  -  так
называемых христиан. Их учение о блаженстве бедности и отречении от земной
жизни во имя жизни потусторонней, их туманные  пророчества  о  предстоящей
гибели мира, о загробной жизни и о последнем суде, мрачная страстность  их
сивиллианских и апокалиптических книг - все это сладостно волновало его  и
в то же время пугало. Он начинал верить, проверял себя, сомневался,  верил
сильнее, отрицал,  снова  верил.  После  долгой  борьбы  он  отказался  от
почестей и богатства, которые давало ему искусство, и несколько  последних
лет прожил в Эдессе, на краю цивилизованного мира, в добровольной бедности
и унижении.
   Его новая вера требовала от него еще  большей  жертвы  -  отречения  от
своего искусства. Греческие драмы  показывали  человека  в  его  борьбе  с
божеством и роком, они прославляли эту борьбу,  их  герои  кичились:  "Нет
ничего могущественнее  человека".  Можно  ли  было,  приняв  благую  весть
смирения, в то же время служить идеям  этих  надменных  греческих  поэтов?
Иоанн вынужден был, стиснув зубы, признать, что это невозможно, что  правы
были его единоверцы, при всей своей терпимости осуждавшие его профессию. И
вот он отказался не только от блеска и денег, которые приносил ему  театр,
но и от самого искусства. Но драмы греков, в  особенности  драмы  Софокла,
слишком глубоко проникли ему в кровь,  чтобы  он  мог  совершенно  с  ними
расстаться. Самые любимые из своих книг он взял  с  собой  в  добровольное
изгнание. И они стояли тут, эти ценные свитки, в своих роскошных футлярах,
странно выделяясь в этой убогой комнате. И как ни  упрекал  себя  страстно
Иоанн, он снова и снова доставал их, радовал свой  глаз,  свое  ухо,  свое
сердце великолепием их стихов.
   В  эту  ночь  он  сидел  в  своей  бедной  комнате,   склонившись   над
манускриптом "Октавии". Чадный масляный светильник, треща,  выхватывал  из
тени то одну, то другую часть его  лица.  Он  перестал  следить  за  своей
внешностью, но крупное, изрытое морщинами лицо, с тяжелым  лбом,  мрачными
глазами, большим широким носом, взлохмаченной курчавой бородой, отпущенной
в эти годы отрешенности от всего мирского, обратило бы  на  себя  внимание
среди тысяч других лиц. С горящими глазами  читал  он  при  скудном  свете
коптилки.
   И вдруг  случилось  нечто.  Вдруг  бог  послал  Иоанну  мысль,  которая
заставила его  вскочить  с  места.  Бросив  манускрипт,  он  начал  бегать
большими шагами по жалкой комнате. То, что его мальчик принес к нему в дом
это  произведение,  то,  что  пророчества  Сивиллы  заставили  его   снова
вернуться к чтению "Октавии", - все это было знамением свыше. Никогда  еще
не читал он такого страстного обвинения против Нерона, как  "Октавия".  Не
случайно книга эта попала в его дом как раз теперь, когда люди  уверовали,
что этот антихрист Нерон, это ужасное чудовище  еще  не  умерло,  что  оно
вскоре снова явится миру и зальет его кровью и грязью. Богу угодно,  чтобы
он, Иоанн, свидетельствовал против Нерона.  Сыграть  или  продекламировать
это произведение - значит не только потешить свою гордость, согрешить, это
значит сотворить нечто, угодное господу.
   Он бегал взад и вперед по мрачной,  убогой  комнате.  Его  сын  Алексей
проснулся и заспанными испуганными глазами уставился на отца. Отец шевелил
губами. Он прислушивался к зазвучавшим  в  его  душе  стихам  "Октавии"  и
сделал  первую  сдержанную  попытку  произнести  их   вслух.   Звуки-слова
рождались как бы сами собой. Стихи несли его на своих волнах - то  мудрые,
мерные, вдумчивые слова Сенеки, то дикие, жестокие, безмерно  гордые  речи
Нерона, то полные ужаса - Поппеи, гневные - Агриппины,  сострадательные  -
хора. Его стремление свидетельствовать в пользу своего бога, его ненависть
к  тирану  Нерону,  его  необоримая  жажда  наконец-то,  наконец-то  снова
опьяниться своим искусством - все это слилось воедино, вылилось  в  стихи.
Да, "Октавию" он без угрызений совести осмелится  прочесть  публично.  Так
угодно богу.
   Он объявил,  что  будет  декламировать  в  эдесском  Одеоне  "Октавию",
греческий текст.
   Узнав об этом, весь город пришел в возбуждение. Великий актер Иоанн, не
выступавший долгие годы, будет декламировать здесь,  в  Эдессе,  и  притом
нечто до такой степени злободневное, как "Октавия".
   Красивое здание Одеона было переполнено  взбудораженной  толпой,  когда
Иоанн вышел на  подиум.  Здесь  были  офицеры  римского  гарнизона  и  все
эдесские  друзья  римлян.  Но  лояльные  сторонники  императора   Тита   с
беспокойством и неодобрением заметили, что  среди  слушателей  было  много
известных врагов Флавиев - клиенты Варрона, с его управляющим Ленеусом  во
главе, даже известный всем Теренций и ряд его друзей из цеха горшечников.
   Иоанн сбрил  бороду  и  оделся  по-праздничному,  как  это  предписывал
обычай. Странное впечатление  производило  это  оливкового  цвета  лицо  с
могучим лбом и темными миндалевидными глазами над белой одеждой, спадавшей
волнистыми складками. Он читал наизусть. Своим мрачным,  глубоким,  гибким
голосом произносил он страстные, обличительные стихи трагедии "Октавия", в
которых  изображались  ужасающие  деяния  императора  Нерона.  Голос   его
принимал то оттенок  нежности,  то  кристальной  твердости,  он  передавал
малейшие нюансы ненависти, сострадания, гордости, жестокости, страха. Люди
по  эту  сторону  Евфрата,  не  привыкшие  к  большому   искусству,   были
благодарной аудиторией. Иоанн из Патмоса  привел  в  восторг  даже  врагов
"Октавии". Безмолвен был громадный зал во время чтения. Лишь изредка можно
было услышать чье-нибудь сдавленное, напряженное дыхание, люди возбужденно
смотрели в рот говорившему или опускали в самозабвении  голову  на  грудь.
Когда он кончил - для большинства слишком скоро,  -  они  пришли  в  себя,
глубоко вздохнули. Грянула чудовищная буря рукоплесканий.
   - Привет тебе, Иоанн из Патмоса, прекрасный, великий артист! -  неслось
со всех скамей.
   Но неожиданно этот хор  прорезали  другие  возгласы,  все  громче,  все
явственнее. Те, кто  с  ликованием  приветствовал  актера,  встревожились.
Сначала им показалось, что они ослышались. Но мало-помалу они поняли,  что
не ошиблись: да, в самом деле, здесь, среди этих лояльных, преданных  Риму
и его императору Титу политических деятелей,  военных,  землевладельцев  и
коммерсантов Эдессы,  несколько  сот,  а  потом  и  более  тысячи  человек
осмелились выразить мнение улицы, восклицая:
   - Привет тебе, прекрасный, великий император Нерон!
   Впоследствии никто не мог  сказать,  как  произошла  эта  демонстрация,
которая,  без  сомнения,  была  неприятна  большей  части  публики.  Дело,
вероятно,  обстояло  так:  толпа  была  взволнована  искусством   великого
артиста, чувства людей искали выхода, стремились  вылиться  наружу,  людям
захотелось кричать. И так как возгласы в честь артиста постепенно стихали,
а возгласы "Привет  тебе,  великий,  прекрасный  Нерон!"  становились  все
неистовее, то все больше людей поддавалось порыву, присоединялось к общему
хору.
   Никто уже не смотрел на подиум. Все  смотрели  -  одни  -  восторженно,
широко  раскрыв  рот,  другие  -  с  удивлением,  третьи  -  колеблясь   и
беспомощно, некоторые - со страхом и неудовольствием - на того человека, к
которому явно относились эти возгласы, - человека, просто одетого, скромно
занимавшего одно из самых незаметных мест. И все  люди  в  большом  здании
вдруг увидели яснее, чем могла бы разъяснить самая лучшая речь, что здесь,
среди них, сидел некто с лицом и манерами императора Нерона. Ибо тот,  кто
здесь сидел, и в самом деле был уже  не  горшечник  Теренций,  а  человек,
который, подчиняясь неудовлетворенной потребности, тренируясь в уединении,
впитал в себя дух исчезнувшего императора, без  остатка  перевоплотился  в
Нерона. Спокойно сидел он здесь,  с  рассеянной,  почти  детской  улыбкой,
несколько пресыщенный, но в гордой, царственной позе.  Все  оглушительней,
все неистовее звучали клики приветствия императору. Он медленно  встал  со
своего места, словно его это не касалось, словно весь  этот  шум  никакого
отношения к нему не  имел.  Но  перед  ним  -  как  бы  самопроизвольно  -
образовалось  пустое  пространство,   он   прошел   между   двумя   рядами
благоговейно расступившихся людей, с  высоко  поднятой  головой,  гордо  и
безучастно улыбаясь. Многим из присутствовавших здесь римских офицеров  не
раз  приходилось  слышать  эти  клики,  самим  приветствовать  императора,
собственными глазами видеть подлинного Нерона. Их точно громом поразил вид
этого человека, казалось, еще минута, и  они  воздадут  ему  установленные
обычаем почести.
   Позади Теренция - на некотором расстоянии - шло несколько  его  друзей.
Он повернул к ним голову: он хотел, очевидно, что-то сказать им.  Во  всем
большом здании стало необычайно тихо. Но Теренций, как будто он  ранее  не
слышал приветствий, а теперь не замечал тишины, непринужденно сказал через
плечо своим друзьям, все еще с едва заметной усмешкой:
   - В сущности, Нерону следовало бы, потехи ради, самому продекламировать
эту "Октавию".
   И тихо, точно вскользь, прибавил:
   - Какой артист снова явился бы миру!
   Ведь весь свет знал,  что  для  императора  Нерона  важнее  было  слыть
великим актером, чем великим  правителем,  что  император  Нерон  умер  со
словами; "Какой великий артист погибает!" Когда  теперь  этот  человек,  с
походкой императора, повернул голову жестом императора  и  сказал:  "Какой
артист снова явился бы миру!" - да еще голосом Нерона, по всей толпе в три
тысячи человек пробежал трепет, и даже  инициаторы  демонстрации  на  одну
минуту поверили, что император Нерон собственной особой покидает театр.



15. СОЛДАТ - И К ТОМУ ЖЕ ХРАБРЫЙ

   Полковник  Фронтон,  комендант  римского  гарнизона  в  Эдессе,  будучи
человеком осторожным, не пошел в Одеон на чтение  "Октавии",  ссылаясь  на
нездоровье. Его офицеры тотчас же после спектакля сообщили ему  об  овации
Нерону-Теренцию, с любопытством ожидая, что он  скажет  по  этому  поводу,
какие  отдаст  распоряжения.  Но  Фронтон  разочаровал  их.  Он  задал  им
несколько вопросов, вежливо поблагодарил и отпустил.
   Оставшись один, он сел за письменный стол, стал размышлять.  Неподвижно
сидел он, легко  опираясь  головой  на  руку,  статный  сорокавосьмилетний
человек, с широким  лбом  под  коротко  остриженными,  отливающими  сталью
волосами. Как быть? Не дожидаясь приказа из Антиохии, решительно выступить
против этого "Нерона" и сыграть  роль  своего  рода  спасителя  отечества?
Перейти на сторону Нерона и стать маленьким цезарем?  Будь,  например,  на
его месте какой-нибудь Варрон, какие бы тут разыгрались дела!  Фронтон  не
менее ясно, чем Варрон, видит открывающиеся возможности. Но так как он  не
Варрон, а Фронтон, то события не  разыграются.  Он  ограничится  тем,  что
пошлет этим идиотам  в  Антиохию  корректный  доклад,  запросит,  как  ему
действовать, будет выжидать.
   Выжидать. Это, к сожалению, стало девизом его жизни. Полковник  Фронтон
считался одним из самых одаренных офицеров своей армии. Некоторые  разделы
"Учебника военного искусства", написанного им, приобрели известность среди
специалистов. Но, несмотря  на  то,  что  он  участвовал  в  парфянской  и
иудейской войнах, ему никогда не привелось претворить свою теорию в жизнь.
Если представлялась интересная тактическая или стратегическая задача,  тут
как тут оказывались всякие глупцы, бравые посредственные офицеры. Его  же,
Фронтона, держали в отдалении, то ли по злой воле  военного  командования,
то ли по прихоти коварного случая. "Кабинетным полководцем"  прозвали  его
товарищи.  Для   Флавиев,   которые   сами   были   всего   лишь   бравыми
посредственными офицерами, его теории были слишком смелы и современны. Они
послали его не на Запад  или  на  Север,  где  для  деятельности  военного
теоретика и  практика  был  большой  простор,  а  сплавили  его  сюда,  на
периферию, в один из тупиков Востока.
   Не то чтобы восточная жизнь пришлась не по душе Фронтону. Он приехал  в
эти края еще в ранней  молодости.  Запутанность,  глубина,  необузданность
Востока, нерасчетливость его жизни, его древняя культура с  самого  начала
пленили Фронтона. Он всей душой откликнулся на идеи нероновской  политики,
он воодушевлен был перспективой органического слияния  Востока  с  Римской
империей. Но когда Нерон погиб, а новые властители  резко  повернули  курс
римской политики, он не решился встать на путь, которого требовали от него
его политические убеждения, и расстаться со службой. Фронтон любил Восток,
он убежден был, что только нероновская политика  способствовала  здоровому
росту Рима, а убогая, бескрылая политика новых владык,  их  ориентация  на
Запад была для Рима пагубна. Но, с другой  стороны,  за  ним  был  большой
служебный стаж, и у него не хватало духу отказаться от прав, которые  стаж
этот давал, от всей своей карьеры, от перспективы получить хороший участок
земли и большую пенсию, прослужив еще восемнадцать лет. Таким образом,  он
похоронил свои мечты о красочной  жизни,  о  слиянии  Востока  с  Западом,
глубоко замуровал в себе свои идеи, подчинился новым правителям.
   А они его не любили и не особенно  щедро  отблагодарили.  Он  домогался
места командующего гарнизоном в  Самосате  -  доходный  пост  в  приятном,
крупном городе  с  высокой  культурой.  Но  туда  послали  неуча  капитана
Требона, а его назначили в Эдессу, в этот полудикий  город  на  периферии,
конечно,   под   почетным   предлогом,   что   здесь   нужны    недюжинные
дипломатические способности. Это было верно.  Но  верно  было  и  то,  что
служебный путь здесь был усеян шипами, что пост Фронтона  был  сопряжен  с
большой ответственностью, с неблагодарной работой и не  сулил  успеха.  От
Эдессы вверх путей не было.
   Фронтон, очень умный человек, глубоко запрятал жгучую обиду на Флавиев,
замариновавших  его  здесь.  Но  сегодня,  в  уединении  своего  кабинета,
услышав, что "Нерон" снова всплыл на поверхность,  он,  несмотря  на  весь
свой ум, рассудительность и тренировку,  искусал  себе  до  крови  губы  и
втихомолку скрежетал зубами.
   Нет,  теперь  уж  нет  смысла  чего-либо  домогаться.  Появление  этого
"Нерона" уже не принесет ему  никакой  пользы.  Все  давно  решено.  Когда
явились новые правители, у него была свобода выбора, но  он  принес  тогда
Веспасиану присягу  в  верности  и,  следовательно,  раз  навсегда  выбрал
благоразумие, подчинение, право на пенсию. Выбор  правильный.  Лишь  очень
редко Фронтоном овладевает сожаление  и  почти  никогда  -  раскаяние.  Но
сегодня, после нелепых событий в Одеоне, его грызет раскаяние. Быть может,
все же Варрон оказался более умным? Он сразу провел грань  между  собой  и
новыми хозяевами, не побоялся впасть в немилость у Палатина и  с  тех  пор
ведет свою собственную политику.
   Хотя у Фронтона нет ни малейшего намека на какое-нибудь доказательство,
он уверен, что за этим Нероном-Теренцием тоже скрывается  Варрон.  С  того
момента, как он впервые услышал о появлении Нерона, он почувствовал за ним
Варрона. Он знает сенатора с юных  лет.  Они  вместе  прибыли  на  Восток,
вместе мечтали о новых великих переживаниях, которые даст им  эта  страна.
Теперь они во враждебных  лагерях.  Он,  Фронтон,  представляет  в  Эдессе
трезвую милитаристскую политику  Флавиев,  Варрон  тысячами  тайных  путей
продолжает  смелую,  сложную  политику  Нерона.  Фронтон  завидует  ему  и
восхищается его дерзостью, его страстностью, его энергией, хотя  рассудком
его не оправдывает. В официальных отношениях с  Варроном  он  обнаруживает
сдержанность, с какой и  подобает  относиться  офицеру  Флавиев  к  такому
двусмысленному человеку. Но при всяком  удобном  случае  он  дает  Варрону
почувствовать, что по-прежнему питает к нему  глубочайший  интерес.  Кроме
того, он не может отказать  себе  в  том,  чтобы  по-своему  -  сдержанно,
благовоспитанно, но очень явно - ухаживать  за  дочерью  Варрона,  строгой
белолицей Марцией. Он не знает и не хочет знать, до какой степени этот его
интерес к Марции существует сам по себе и насколько  он  служит  для  него
только предлогом быть поближе к Варрону.  Для  него  ясно,  что  Варрон  -
человек, самый близкий ему, Фронтону, на всем свете.  Он  одержимый,  этот
Варрон, и добром не кончит. Если  его  смелость  оправдает  себя,  то  для
Фронтона это будет осуждением, вечным упреком, ядом для его старости.  Тем
не менее, в глубине души он - друг Варрона. Он ждет  результатов  политики
Варрона, ждет неизбежной плачевной развязки  с  напряженным  интересом,  к
которому, неизвестно почему, примешиваются тоска и страх.
   Быть может, появление "Нерона" будет способствовать этой развязке?  Он,
Фронтон, мог бы тоже способствовать ей, ускорить ее или замедлить. Было бы
соблазнительно показать это тому или другому - Дергунчику или Варрону.  Но
нет, он ничего не предпримет против Варрона. Варрон - приятный человек, он
любит Варрона. Он предоставит судьбе доказать, что ведь в  конечном  счете
прав был он, Фронтон, и неправ сенатор.
   Итак, он воздержится от выступления против "Нерона".
   Но не рискованно ли это - бездействовать? Не упрекнут ли его за  это  в
Антиохии или Риме? Нет. Наказуемого деяния горшечник Теренций не совершил.
Его  ли  вина,  что  другим  померещилось,  будто  они   видят   покойного
императора? Кроме того, он, как и его патрон, не только римский подданный,
но и гражданин Эдессы. Надо иметь точные, неопровержимые улики, прежде чем
принимать против него меры. С злой  усмешкой  фронтон  вспоминает  "наказ"
флавианских  императоров,  их  напутствие  уезжающим  офицерам:  в  случае
сомнения лучше воздержаться, чем сделать ложный шаг.
   Он, следовательно, воздержится. Пошлет рапорт в  Антиохию  и  затребует
оттуда указаний. Интересно, какие инструкции дадут ему эти  идиоты.  Он-то
знает, как справиться с этим "Нероном" и  теми,  кто  за  ним  скрывается.
Насилия ни при каких обстоятельствах в ход пускать нельзя.  Раз  население
Эдессы убеждено в том, что Нерон жив, следовало бы попробовать потихоньку,
осторожно подкопаться под это убеждение и вырвать его с корнем, иначе  оно
будет снова и снова оживать. Но после того, как в Антиохии  в  целом  ряде
случаев игнорировали его осторожные советы,  у  него  нет  охоты  наводить
Дергунчика на путь истинный. Он, напротив, ограничится рапортом и  не  без
злорадства будет наблюдать, как умный, хитрый Варрон обводит вокруг пальца
неуклюжего Цейона с его деревянными военными методами.
   На этом Фронтон обрывает свои размышления. Он зовет секретаря, начинает
диктовать донесение в Антиохию.
   В эту минуту ему приносят срочное письмо от верховного  жреца  Шарбиля.
Шарбиль настоятельно просит его о немедленном свидании.
   Фронтон, взволнованный, отправляется в дом жреца.  Старец  в  цветистых
словах заговаривает с ним о неприятном положении, в  которое  попал  город
Эдесса вследствие события в Одеоне. Гор