ь покоем,
рассказывал  случайным  спутникам  сложную   глубокомысленную   сказку   о
человеке, который был горшечником, но  по  велению  звездных  богов  Ауму,
Азиза и Дузариса стал на время повелителем мира.



18. СМИРЕНИЕ И ГОРДОСТЬ

   Преступные  христиане,  приведенные  к  претору,   представляли   собой
довольно значительную  кучку  людей,  в  большей  своей  части  маленьких,
невзрачных, простых. Их специально обрабатывали  для  процесса,  истязали,
всячески запугивали. Они и в самом деле дрожали. Но  только  телом.  Душой
они уповали на своего бога. Их священники и старейшины убедили их, что бог
явил им особую милость, сделав их мучениками. Многим действительно удалось
сохранить стойкость и в смирении и уповании  на  бога  неизменно  отрицать
свою вину. Были, конечно, и такие, которые кричали  и  молили  о  милости,
готовые признаться во всем, что от них требовали. Впрочем, в этом не  было
надобности.  Некоторые  губернаторские  чиновники,  во  главе  с   писарем
Аристом, и другие лица, застигнутые на  месте  преступления,  со  мздой  в
суме,  заранее  зная,  что  им  будет  оказано  снисхождение,  давно  дали
требуемые  показания.  Заговор  был  таким  образом  вскрыт  во  всех  его
разветвлениях.
   Кнопс с  удовольствием  предвкушал  свое  выступление  на  суде.  Секта
христиан, вместо могучего существа избравшая богом  несчастного  распятого
человека, издавна представлялась ему в высшей степени смешной, он от  всей
души презирал ее. Рожденный  рабом,  он  испытывал  огромное  благоговение
перед  силой,  могуществом,  и  ему  казалось  идиотизмом  прославлять   и
обожествлять бедного и угнетенного человека. От природы острый, иронически
злой ум Кнопса всегда стяжал ему большой успех, когда Кнопс избирал  своим
объектом Христа. Кнопс отлично  знал  душу  черни.  Он  был  убежден,  что
изобразить христиан  как  лицемерно  кроткую,  а  по  существу  преступную
братию, которая с удовольствием потопила бы  весь  мир,  совсем  нетрудно.
Больше всего Кнопса радовало, что он разделается с Иоанном. Но прежде  чем
раздавить его, он хочет хорошенько позабавиться: только поиграв с ним, как
кошка с мышью, он прикончит его.
   Он позаботился о том, чтобы допрос Иоанна происходил в его присутствии.
В этот день ворота судебного зала были широко раскрыты и площадь перед ним
черна была от народа, которому хотелось услышать,  как  знаменитый  артист
будет держать  ответ  перед  претором  и  Кнопсом  за  содеянное  страшное
преступление.
   Но говорить начал Кнопс. Он обратился к Иоанну с присущей  ему  ехидной
вежливостью:
   - Так, мой Иоанн, а теперь скажите мне, зачем, в сущности,  вы  и  ваши
люди устроили наводнение - потопили храм Тараты?
   - Совершенно о том же я хотел  спросить  у  вас,  Кнопс,  -  с  мрачным
удовольствием ответил Иоанн. - Зачем в самом деле мне или  кому-нибудь  из
нас нужно было бы учинять подобное идиотство,  которое  только  на  пользу
тебе и тебе подобным и твоему так называемому императору Нерону?
   - Ну, дорогой мой Иоанн, - кротко, чуть ли не весело возразил Кнопс,  -
на это могло быть очень много причин. Вы  могли,  например,  сделать  это,
чтобы лишить богиню Тарату ее храма, изгнать ее  из  страны  и  тем  самым
оставить сирийский народ без покровительницы. Вы могли также предположить,
что такое разрушение, такой преступный акт ненависти послужит сигналом для
всех вредных элементов в стране и они, как те воды, которые вы разнуздали,
ринутся на законного императора Нерона. Возможно также, что вы это сделали
просто из ненависти  к  цивилизации,  собственности,  порядку,  семье,  из
ненависти ко всем богам, кроме вашего распятого.
   Слова Кнопса  произвели  впечатление.  Иоанн  решил  говорить  на  суде
возможно меньше. Но он видел, что его единоверцы, обвиненные вместе с ним,
ждут его ответа, видел, что толпа слушателей не отрывает глаз от его  губ.
Он должен был ответить.
   - Мы не осуждаем чужих взглядов, - начал он спокойно и  с  достоинством
поучать своего противника  и  свою  аудиторию,  -  даже  если  считаем  их
ошибочными.  Придет  пора,  и  бог  наш  без  нашего   участия   искоренит
неправильные вероучения. Мы также не противники  цивилизации.  Но  что  мы
действительно ненавидим, это роскошь, обжорство, неумеренность. По-нашему,
цивилизация - это чувство меры, цивилизация - это  жизнь  по  божественным
законам. Мы никого не хотим лишать его бога.  Да  сохранит  каждый  своего
бога, а нам оставит нашего.
   - Скажи-ка, на милость, - ответил с коварной любезностью Кнопс,  -  вы,
значит, вовсе не враги собственности. Однако все же некий Иоанн  отказался
от собственности, роздал ее, выбросил вон.
   - Этого я тебе объяснять не стану, Кнопс, - презрительно сказал  Иоанн.
- Этого ты не поймешь своим мозгом раба.
   Кнопс не потерял спокойствия.
   - А я-то думал, - сказал он с благодушным удивлением, - что  вы  стоите
за бедных и угнетенных.
   - Так оно и есть, - ответил Иоанн. - Но есть и среди бедняков  и  рабов
такие, которых мы презираем. Это те бедняки, которые хотят разбогатеть,  и
те рабы, которые алчут власти. Наш бог и учитель имел в виду как раз такую
гадину, как ты, когда учил нас: "И раб да останется рабом".
   Но Кнопс не опустил глаз, а, наоборот, после секундной заминки  ответил
вежливо-ехидным, кротким голосом, который, однако, всем был слышен:
   - Я бы на твоем месте, Иоанн, не подчеркивал с такой надменностью,  что
небо, разделив мир на верх и низ, на господ и рабов, тем  самым  проявляет
свою волю и отмечает избранников. Ибо, если внешнее благополучие  является
знаком благоволения небес, то ты, Иоанн, к числу избранников уж, наверное,
не принадлежишь. Где сын твой Алексей,  Иоанн?  И  в  каком  виде  ты  сам
предстаешь здесь?
   Жгучий яд и глубочайшее торжество были в  этом  вопросе,  произнесенном
тихим голосом.
   Слушатели стояли,  затаив  дыхание.  В  душе  Иоанна  все  заклокотало.
Наклонив  огромную  голову  с  оливковым  лицом,  заросшим   всклокоченной
бородой, он метнулся к Кнопсу, сверкнул на  него  мрачными  миндалевидными
глазами, широкая грудь его вздымалась и опускалась. Но он сдержал себя.
   - Бедняга, - сказал он. - Это твои трофеи. Да, ты убил его, моего сына,
невинного отрока. И это - твое доказательство того, что мы открыли  шлюзы?
Бедняга! Однажды загорелся  Рим.  И  некий  Нерон  тоже  не  нашел  ничего
лучшего,  как  обвинить   в   поджоге   моих   братьев.   И   единственным
доказательством их виновности было то, что Нерон велел казнить их. Где  он
теперь, этот Нерон? Он погиб самой жалкой смертью.
   Иоанн, идя на суд, решил молчать. Но тут он поддался своему порыву.  Не
думая о логической последовательности своих мыслей, беспорядочно бросал он
в лицо этим судьям, этому  Кнопсу,  этой  толпе  слушателей  все,  что  он
перечувствовал и передумал.
   - Берегитесь, - обратился он к судьям, - вы все, пришедшие сюда  судить
нас именем жалкой тени Нерона, который, по  крайней  мере,  был  подлинным
императором. Не судите да не судимы будете. Ибо предстоит еще великий суд.
Мир, - обратился он снова к Кнопсу, - в  котором  судьями  являются  такие
существа, как ты и твой господин, печальная копия великого изверга,  такой
мир должен погибнуть. Он придет скоро, он  скоро  придет,  последний  суд,
страшный суд! Тогда предстанут перед судьями те, кто действительно  открыл
шлюзы  жестоким  водам,  а  те,  кто  теперь  принижен  и  угнетен,  будут
свидетельствовать на суде. Ты же, Кнопс, и  тебе  подобные  будете  стоять
жалкие и трепещущие во всей наготе, в какой вы родились.  Бедные,  бедные,
гонимые и осужденные будете вы стоять, ты, и твой Теренций, и твой Требон.
   Он говорил, не повышая  голоса.  Он  не  бранился,  но  в  его  гибком,
тренированном  голосе  так  живо   проступало   презрение,   смешанное   с
брезгливостью сострадание, на изборожденном морщинами лице  его  так  ярко
написаны были эти чувства,  что  все  -  судьи,  обвиняемые,  слушатели  -
устремили на Кнопса взгляды, полные физически ощутимого ужаса и неприязни.
   Кнопс,  представший  во  всем  своем  ничтожестве  и  наготе,  не   мог
сдержаться: вся его важность, все его взятое напрокат великолепие  слетело
с него. Побагровев, срывающимся голосом он стал  орать  и  сквернословить,
как в кабаке:
   - Собака, падаль, попрошайка, ублюдок! Ты думаешь, мы испугались твоего
жалкого бога, этого распятого? Ты скоро явишься  перед  ним,  разбойник  и
лгун, перед ним и перед его страшным судом. Ты думаешь, наверно, что  тебя
ждет райское блаженство? Скоро, очень скоро ты увидишь твой рай,  узнаешь,
чем он пахнет и каков он на вкус! Каждую пядь его сумеешь измерить.  Велик
он не будет. Один локоть в ширину и три локтя в  длину,  не  больше  и  не
меньше того, что займет твоя проклятая  туша  на  свалке,  где  ты  будешь
смердеть на всю округу.
   Он долго еще ругался, не в силах остановиться.
   Толпа почтительно расступилась перед ним, когда  он  покинул  судилище,
никто не произнес слова осуждения вослед ему, наоборот,  некоторые  громко
приветствовали его:
   - Да здравствует Кнопс, наш добрый, наш великий судья!
   И все же он в бессильной ярости чувствовал, что уход  его  из  судилища
отнюдь нельзя назвать победоносным.



19. СОПЕРНИКИ

   Само собой разумеется, что Иоанн вместе с  остальными  обвиняемыми  был
приговорен к смерти.
   Ожесточенный своей неудачей на суде, Кнопс изыскивал  такую  казнь  для
ненавистного Иоанна, унизительней которой еще  свет  не  знал.  Кнопс  был
"голова" и быстро нашел требуемое.  На  цирковых  игрищах,  которые  Кнопс
устраивал в честь победы императора над его врагами, Иоанн, в соответствии
со  своей  профессией,  даст  последнее,  великое   представление.   Будет
изображен потоп, которым Зевс уничтожил поколение Медного века. Осужденные
христиане, по  плану  Кнопса,  будут  представлять  обреченное  на  смерть
поколение, арена медленно наполнится водой, а  христиане  самым  настоящим
образом захлебнутся и пойдут ко дну во  главе  с  Иоанном,  привязанным  к
скале,  беззащитным,  так,  чтобы  все   видели,   как   он   корчится   и
захлебывается.
   К сожалению, план этот  встретил  возражения.  На  заседании,  где  под
председательством  императора  обсуждалась  участь   осужденных,   господа
аристократы,   Варрон   и   царь   Филипп,    решительно    воспротивились
надругательству над артистом. Они заявили, что  казнить  подобным  образом
столь великого артиста,  как  Иоанн,  значит  посеять  недовольство  среди
населения.
   - Я нахожу это предложение столь же неудачным, сколь  и  безвкусным,  -
кратко сформулировал свое мнение Варрон. - Иоанн уже на процессе  произвел
впечатление на массы. Если же мы предадим его такой грубой казни, то народ
и после смерти Иоанна будет любить и оплакивать его, а нас  будет  считать
варварами.
   А царь Филипп, с присущим ему спокойствием, обратился непосредственно к
Кнопсу и наставительно сказал ему:
   -  Вы  не  услугу  оказываете,  а  только  вредите   императору   такой
неприкрытой ненавистью к Иоанну.
   Кнопс, когда речь заходила об Иоанне, утрачивал свою  рассудительность.
Гневный, оскорбленный, он  заявил,  что  нельзя  всякими  гуманистическими
бреднями сводить на нет успех Апамеи. Требон бурно поддержал  его.  Варрон
холодно заметил, что "Неделя ножа и кинжала" кончилась, а  сейчас  полезно
было бы показать, что снова наступила пора  милосердия  и  справедливости.
Кнопс резко возразил, что в данном случае сила и справедливость совпадают:
пощадить  артиста  -  значит  не  милосердие  проявить,   а   слабость   и
несправедливость. Многословно, бесконечно повторяясь, приводил он  все  те
же доводы. Все смотрели на Нерона.
   Он был в нерешительности. Он ненавидел Иоанна и готов был  примкнуть  к
Кнопсу и Требону. С другой стороны, он был чувствителен к возвышенному,  и
возражения  аристократической  части  его   совета   произвели   на   него
впечатление. Подобно Варрону и Филиппу, он считал варварством так  позорно
казнить великого артиста; он соглашался с ними, что артист не должен  быть
судим  по  законам,  обязательным  для  рядовых  людей.  Ему  хотелось   и
натешиться над ненавистным Иоанном и  вместе  с  тем  показать  Варрону  и
Филиппу, что он - из тех, кто даже во враге уважает служителя искусства.
   Но был ли  действительно  Иоанн  великим  артистом?  Вот  в  чем  суть.
Сомнение  это  можно  было   использовать   как   довод   против   позиции
аристократов. И он начал хулить искусство Иоанна, доказывать, как бездарно
исполнение Иоанном большого монолога Эдипа, который начинается словами:

   Что было здесь, то было справедливо,
   И никогда меня в противном ты не убедишь.

   Подробно разбирал он и другие роли Иоанна, показывая его  неспособность
возвыситься до истинного пафоса. Но в вопросах искусства  царь  Филипп  не
терпел лицеприятия. Он  видел  в  Иоанне  величайшего  актера  Востока,  а
возможно, и всего мира. Он  возразил  императору,  твердо  отстаивая  свое
мнение. Совет министров грозил превратиться, к досаде Кнопса и Требона,  в
диспут по вопросам эстетики.
   Однако Варрон, отлично знавший своего  Теренция,  привел  новый  довод.
Если император, сказал он, велит так позорно утопить Иоанна,  то  Цейон  и
обитатели Палатина скажут несомненно, что он это сделал  исключительно  из
зависти и актерской  ревности.  Теренций,  правда,  тотчас  же  запальчиво
ответил, что обитатели Палатина - варвары и мнение их  его  совершенно  не
интересует; тем не менее видно было, как задели его слова Варрона, и Кнопс
встревожился. Вся эта затея с Иоанном оказалась неудачной: и император,  и
все остальные, разумеется, уже невольно  вспомнили  о  попытке  подлинного
Нерона сжить со свету мать,  организовав  с  этой  целью  кораблекрушение.
Черт, с этим проклятым Иоанном Кнопсу вообще не  везет.  Но  прежде  всего
нужно отвести удар Варрона. И, чтобы положить конец  спору,  Кнопс  извлек
наиболее ядовитое оружие: он напомнил, что Иоанн обвиняется в  оскорблении
величества. Сам-то он, сказал о себе  Кнопс,  скромно  вступая  в  спор  о
мастерстве  Иоанна,  мало  смыслит  в  вопросах  искусства.  Все   же   он
осмеливается утверждать, что  Иоанн  не  обладает  истинным  призванием  к
искусству. Ведь этот проклятый  богами  человек  издевается,  по-видимому,
искренне  над  императором.  Он  ведь  говорил,  что  горшечник   Теренций
одинаково бездарен и как артист и как император. Его Нерон жалок.
   Иоанн был неправ. В ту же  минуту  подтвердилось,  что  Нерон  Теренция
отнюдь не жалок, что он подлинен до мозга костей. Теренцию удалось сделать
рукой жест, точно он  что-то  стер,  милостиво-добродушно,  очень  свысока
улыбнуться и даже, как будто  его  забавлял  этот  чудак  Иоанн,  помотать
головой. Затем он спокойно попросил своих советников несколько  потерпеть.
Он хочет вынести решение о судьбе Иоанна лишь после того, как  боги  через
его, императора, внутренний  голос,  его  Даймонион,  заговорят  с  ним  и
подадут ему совет.
   Варрон и Филипп были, однако, уверены, что стрела Кнопса попала в  цель
и что совет богов совпадает с его предложением.



20. ОТКРОВЕНИЕ ИОАННА

   Иоанн между тем  сидел  в  своей  камере,  изолированный  от  остальных
осужденных, исполненный горя и отчаяния.
   Он вспоминал свое поведение на суде и осуждал себя.  Все  это  не  было
угодно богу: и то, как он  держал  себя  перед  претором,  и  то,  как  он
расправился с этим жалким Кнопсом. Он, Иоанн, не уподобился тем  пророкам,
которые, проникшись духом своего бога, гневно изобличали людей и взывали к
покаянию. Нет, он "играл", он играл пророка, он был актером,  может  быть,
актером божеским, но, в  сущности,  ничем  не  лучше  этого  горшечника...
Подобно тому, как тот играет императора, он играл пророка. В чем  разница?
Оба комедианты. Каждый "играет", каждый кого-то  изображает,  вместо  того
чтобы быть попросту таким, каким сотворил  его  господь,  -  ничтожеством,
которому приличествует смирение, а не гордыня.
   Суета сует. Царство антихриста. Антихрист принял крайне опасный  облик,
облик актера, спекулирующего на  глупости  мира.  Раб  играет  императора,
плохой актер - плохого актера, а мир верит этому  комедианту,  копирующему
другого комедианта,  рукоплещет  ему,  открывает  в  его  честь  шлюзы,  и
страшные воды поглощают храм, города, самое человечество. Какой триумвират
мерзости: этот горшечник, копирующий, как обезьяна, императора, по  правую
руку от него - жирный, страдающий манией величия  фельдфебель,  полевую  -
маленький, продувной, разъедаемый тщеславием мошенник, черпающий всю  свою
силу в убеждении, что  люди  еще  глупее,  чем  думает  самый  закоренелый
скептик! И самое безобразное: перед этим трехглавым цербером мир в экстазе
склоняется в прах.
   Почему  бог  создал  мир  таким  жалким?   Может   быть,   из   желания
позабавиться, как этот сенатор Варрон забавляет себя своим Лже-Нероном? Но
мы - печальное, беззащитное орудие этой забавы. Частичка этого балагана  -
я, Иоанн, и Алексей, сын мой. О Алексей, юный, нежный, робкий  и  все-таки
сильный Алексей! Он растоптан, он брошен на свалку, как  падаль,  и  кровь
его выпущена из него, как прокисшее вино. Что есть человек?
   Иоанн сидел, согнувшись, в своей  камере,  сотрясаемый  муками  Иова  и
сомнениями Экклезиаста, но он не гордился этим, он не рядился в  актерскую
мантию из отрепьев их одежд. Иоанн не казался себе  лучше  других  оттого,
что он больше страдает и глубже сознает свою муку. Чем ты  отличаешься  от
других? У тебя нет ничего такого, что возвышало бы тебя, ничего, чем бы ты
обладал один,  будь  то  твои  страдания,  или  твои  сомнения,  или  твое
тщеславие. Даже лицо человека принадлежит не ему  одному,  как  доказывает
пример этого проклятого императора и его обезьяны, горшечника Теренция.
   Мы, как муравьи или как пчелы, неотличимы друг от  друга,  мы  обречены
трудиться, не зная, для чего. Они - пчелы или муравьи - с  усердием  тащат
всякую всячину, крохи отбросов или же мед из цветов, и не знают, для чего;
над ними властвует таинственный закон. Закон этот гонит их повсюду, играет
ими, заставляет каждого вечно нести свое бремя. Каждое из этих  существ  -
ничто само по себе, оно лишь жалкая частица целого, обреченная на  гибель,
если отделить ее от ей подобных, обреченная на деятельность, смысл которой
ей недоступен, если она  остается  в  пределах  целого.  "Иди  к  муравью,
ленивец", - говорит пророк. Для чего? Если ты  будешь,  как  муравей,  что
пользы от того?  Добро  увядает  и  гибнет.  Зло  же  живет  вечно.  Нерон
бессмертен.
   Иоанн углубился в свои думы. Он спросил своего бога:
   - Почему мир отдан во власть язычникам и дуракам?
   И он испугался, ибо ему  было  откровение.  Он  услышал  голос  господа
своего. Таинственным был ответ его бога.
   - Мир, - сказал он ему, - стареет,  молодость  его  миновала.  Я  решил
обновить его. Близится смена времен.
   Иоанн погрузился в таинство этого ответа. Его  посещали  страшные  сны,
видения конца состарившегося мира и видения смены  времен.  О,  тропы  его
века стали узкими, печальными и трудными! Но самое страшное, пожалуй,  это
был переход из его века в следующий,  ибо  переход  этот  и  был  страшным
судом.
   Он все глубже окунался  в  эти  жуткие  видения  страшного  суда  и  до
нестерпимой боли наслаждался их ужасом. Никто, говорил он себе, не мог  бы
и секунды прожить больше, знай он, что его ждет. Только  домашний  скот  и
дикие звери могут ликовать,  ибо  их  минует  суд.  Если  даже  мне  будет
даровано помилование, что мне в том, раз я обречен пройти  через  терзания
этого несказанно мучительного страшного суда? Несчастное поколение все мы,
богом покинутое поколение, где царствует антихрист и его обезьяна.



21. СУЕТА СУЕТ

   В  сны  эти  ворвалось  нечто  весьма  реальное  -  долговязый,  тощий,
закутанный в серое человек.
   - Вставайте, Иоанн из