говорить о "тактике Фронтона".
   Он был  глупцом.  Сорок  восемь  лет!  Он  мог  прожить  еще  тридцать.
Проклятый Восток! Какое ему, Фронтону, дело  до  Нерона  и  Суры?  Ему  не
следовало заражаться бессмысленной энергией глупцов,  окружавших  его.  Он
усмехнулся, в этой усмешке был юмор отчаяния.  Флавии,  значит,  правильно
утверждали в своем "Наказе": в случае  сомнения  лучше  воздержаться,  чем
сделать ложный шаг.
   Его снова вырвало, он заметался,  застонал.  Последние  слова,  которые
удалось  уловить  вернувшемуся  лейтенанту  Люцию  в  предсмертном  лепете
стонавшего, плевавшего кровью Фронтона, были:
   - Правильно или неправильно... Все гной и дерьмо...
   Когда Варрон узнал о победе под Сурой и о смерти Фронтона, его  бросило
в жар и холод. Значит, и Фронтон, холодный, расчетливый  Фронтон,  перешел
на его сторону. Перешел на его сторону и умер. Это была издевка  судьбы  -
подарить ему друга и вместе с ним важную пограничную крепость Суру,  но  в
тот же момент отнять этого друга, единственного, который понимал его.
   Он думал о том, как много прошло времени, прежде чем разговор,  который
он мысленно вел с Фронтоном многие годы, вылился  в  слова,  произнесенные
вслух. Он думал о том, как сдержанно, намеками выказывал ему  свою  дружбу
Фронтон, как много понадобилось времени  -  это  время  длилось  до  самой
смерти Фронтона, - пока его  дружба  претворилась  в  действие.  Ясно,  до
мельчайших  подробностей,  видел  он  перед  собой  человека   с   седыми,
отливающими сталью волосами,  видел,  как  он  машинально  передвигал  мяч
ногой, обутой в светло-желтую сандалию, в  сферистерии  фабриканта  ковров
Ниттайи, как он задумчиво прислушивался к его, Варрона,  словам,  улыбался
ему. Так живо чувствовал Варрон присутствие друга, что  он,  дальнозоркий,
невольно откинулся назад, чтобы лучше видеть Фронтона. И с  ним  произошло
то,  что  бывало  с  ним  очень  редко:  он  почувствовал  раскаяние.   Он
раскаивался, что не  насладился  этой  дружбой.  Ему  было  жалко  каждого
упущенного часа, который он мог бы провести с покойным.
   Не он один потерял друга. Что будет с Марцией теперь, когда Фронтона не
стало?
   Раньше, чем он собрался к дочери, к нему явилась испуганная служанка. С
императрицей творится что-то неладное. Девушка не знала, что  делать.  Она
не смела доверить то, что видела и слышала, никому, кроме самого  Варрона.
Дело в том, что с Марцией, когда она узнала о смерти полковника  Фронтона,
приключился  припадок,  она  стала  истерически   смеяться,   пронзительно
вскрикивать,  это  продолжалось  долго.  Когда  припадок   кончился,   она
заперлась, и вот уже несколько часов она сидит, ничего не ест, не отвечает
на вопросы. Но служанка слышала, как она разговаривает сама с собой.
   - Что же, - спросил Варрон, когда  девушка  запнулась,  -  что  же  она
говорит?
   - Вот в этом-то и дело, - колеблясь, ответила  девушка.  -  Я  не  смею
никого впускать в соседнюю комнату. Она говорит такие странные вещи.
   - Что же? - нетерпеливо настаивал Варрон.
   Девушка отвернулась.
   - Это... это неприлично, я не все понимаю, и  трудно  даже  представить
себе, чтобы императрица говорила такие непристойности.
   Варрон пошел сам узнать, в чем дело. И действительно,  сквозь  запертую
дверь доносились слова, непристойные слова. Циничные, грубые, ласкательные
имена. Это были имена, которыми покойный  называл  Марцию  в  часы  любви.
Марция обменивалась  словами  ласки  со  своим  умершим  другом,  покойный
говорил с ней, как он привык, и она отвечала по-своему.
   Отцу не удалось проникнуть к Марции. В конце концов  пришлось  взломать
дверь. Марция была в оцепенении,  она  потеряла  рассудок,  и  когда  отец
попытался приблизиться к ней, она начала истерически кричать.
   Варрон, таким образом, остался один, как перст.
   Он страдал. Но если бы боги позволили ему снова обрести друга и дочь  с
условием отказаться от Суры, он удержал бы Суру и отказался бы от дочери и
друга. С тех пор как корабли были сожжены, он, очертя  голову,  ринулся  в
борьбу. Он поставил на карту свои деньги и  имущество,  достоинство,  имя,
принадлежность к западной цивилизации, свою дочь и своего  друга  и  готов
был, если придется,  пожертвовать  еще  большим:  ногой,  рукой,  глазами,
жизнью.
   Вернувшись с  похорон  Фронтона,  он  достал  из  ларца  с  документами
расписку о взносе шести тысяч сестерций.  В  графу  "Убыток"  он  записал:
"Марция сошла с ума. Фронтон погиб", в графу "Прибыль": "Завоевана Сура".



2. НЕВЕРУЮЩАЯ

   После завоевания Суры оба берега Евфрата и все Междуречье, от армянской
границы и  до  самой  арабской,  формально  признали  римским  императором
варроновского Нерона.
   Среди всеобщего ликования голоса скептиков раздавались редко.  Но  была
женщина, которую и самая блестящая победа не могла бы заставить  поверить,
что боги будут долго еще покровительствовать мнимому императору.  То  была
женщина, с которой жил Нерон, пока ему  угодно  было  оставаться  в  шкуре
горшечника Теренция: Кайя.
   Кайя, со времени последней своей встречи  с  Теренцием,  точно  забитое
животное, жила  в  полном  уединении,  растерянная,  впавшая  в  отчаяние.
Всеобщее торжество, мнимая милость богов выгнали ее из норы, в которую она
забилась, ибо она  была  уверена,  что  это  кажущееся  счастье  -  начало
катастрофы.
   Она явилась в дом сенатора Варрона. Ему не было неприятно ее посещение.
Теперь, когда господство его Нерона было закреплено, по  крайней  мере  на
несколько месяцев, у него оставалось  достаточно  досуга,  чтобы  заняться
внутренним положением, теми опасностями, которые  крылись  в  природе  его
"создания". Угар победы мог завлечь "создание" в  такую  бездну  глупости,
что оно возмутилось бы против своего "создателя", - такая  возможность  не
была исключена, На этот случай не  мешало  обезопасить  себя,  подготовить
путы, которыми в случае  надобности  можно  было  бы  связать  "создание".
Поэтому Варрон принял Кайю.
   Женщина производила впечатление обезумевшей, одичавшей.
   - Что вам нужно от моего Теренция? - набросилась  она  на  сенатора.  -
Мало вам того, что вы тогда в Риме сбили  его  с  толку?  Зачем  вы  снова
втягиваете его в свою игру?
   Варрон спокойно выслушал ее.
   - О ком ты, собственно, говоришь, добрая женщина? - спросил  он.  -  Об
императоре Нероне? Знаешь ли, что по закону тебя  следовало  бы  за  такие
слова подвергнуть бичеванию и казнить?
   - Убейте меня, - крикнула Кайя, - пусть глаза мои не видят, что вы  тут
натворили!
   Сенатор был удивлен.
   - Ты не веришь, - спросил он, - что он - император Нерон?
   Кайя взглянула на него с ненавистью, прохрипела:
   - Не напускайте туману. Меня вы не одурачите!
   - Послушай-ка, милая Кайя, - серьезно и настойчиво  сказал  сенатор.  -
Ведь тебя и твоего Теренция я знаю с давних пор, и я лучше, чем кто-нибудь
другой, знал и императора Нерона. И вот, - он подчеркивал каждое слово,  -
Теренцию известны такие вещи, которых, кроме  императора  Нерона  и  меня,
никто знать не мог.
   - Значит, все-таки кто-то третий знал о них, - упрямо ответила Кайя.  -
А Теренций подслушал их и подхватил. Да не говорите же вы со мной,  как  с
какой-нибудь идиоткой! Ведь быть того не может, чтобы такой  человек,  как
вы, дал обвести себя вокруг пальца.
   - А разве не может быть, - терпеливо продолжал уговаривать ее Варрон, -
что человек, который вернулся тогда из Палатинского дворца,  был  в  самом
деле император?
   - Этому вы и сами не верите, - резко ответила Кайя. - Ведь он  спал  со
мной и до того и после того, и это был тот же  самый  человек.  Точно  так
поворачивал меня Теренций, когда кое-чего от  меня  хотел,  -  это  бывало
довольно-таки редко, - и точно так щипал меня за правую грудь. Откуда  мог
знать император Нерон, как это проделывал мой Теренций? Объясните мне это,
пожалуйста. И чтобы я больше не  давала  ему  белья  с  зелеными  пятнами,
сказал он мне в ночь смерти Нерона. Трудно  поверить,  чтобы  император  в
последнюю ночь на Палатине именно об этом разговаривал с  ним.  А  как  он
грубо бранился за то, что я положила слишком  мало  чесноку  в  жаркое  из
козьей ноги, и что, мол, это уже в четвертый раз  за  месяц,  -  настоящий
Нерон не мог бы так ругаться, да и знать об этом не мог.
   - Это не лишено  некоторого  смысла,  -  признал  Варрон  после  хорошо
разыгранного размышления. - Об этом и в самом деле надо подумать. Покамест
оставайся у меня в доме. Мне придется еще часто об этом говорить с тобой.
   Кайя сказала:
   - Обещайте мне, что  с  ним  не  случится  ничего  плохого,  когда  все
кончится. Однажды вы оказали ему покровительство. Этого я не забуду.  Если
вы дадите мне такое обещание, я останусь у вас в доме и буду  делать  все,
что вы найдете нужным.
   Варрон обещал. Он был доволен, что может приютить у  себя  эту  женщину
как  свидетельницу,  которая  пригодится  ему,  если  "создание"  в   один
прекрасный день взбунтуется.



3. ДВА ПРИЯТЕЛЯ

   Был еще один человек, которого,  как  это  ни  странно,  именно  в  тот
момент,  когда  всеобщее  ликование  достигло  наивысшего  предела,  стали
одолевать сомнения насчет судьбы Нерона. Это был Кнопс. Он знал жизнь, его
чутье подсказывало ему, когда вещи или люди  начинали  загнивать.  Тот  же
инстинкт, который так долго заставлял его верить в счастливую  звезду  его
господина, теперь говорил,  что  вершина  достигнута,  что  Теренций,  как
перезрелый плод, начинает попахивать гнилью.
   То, что горшечник Теренций вот уже несколько  месяцев  был  для  целого
края императором Нероном и держал в страхе обширную территорию  вплоть  до
резиденции Тита, само по себе было достаточно фантастично и  противоречило
здравому смыслу. Он, Кнопс, вправе похвалить себя, что  вовремя  счел  это
невозможное возможным и на эту карту поставил свою жизнь. Но теперь телега
взобралась на гору, а когда она перевалит через вершину, не  покатится  ли
она слишком быстро под гору, не перевернется ли? Умному человеку  надлежит
своевременно высадиться и вместе со своей добычей  укрыться  в  безопасном
убежище. Он вспоминал о тех, которые,  по  древнему  сказанию,  доверились
своему счастью, зазнались и были настигнуты жестокой карой, - о Ниобее,  о
Поликрате.
   Но беда была в том, что Кнопс  отведал  сладость  власти,  власть  была
приятна на вкус, трудно было от нее отказаться. Он уже разнюхал опасность,
но у него не хватало сил отступить. Ведь может он позволить себе подождать
еще немного, совсем немного. Он  поставил  себе  срок.  Как  только  Нерон
завоюет Антиохию, столицу Сирии, он, Кнопс, тотчас же даст ходу.
   Пока надо было понадежней спрятать возможно  большую  долю  завоеванной
добычи. Через третьих лиц он перевел деньги и  ценные  вещи  в  безопасное
место. Затем он принял решение насчет девочки Иалты.  Все  произошло  так,
как он и  предвидел.  Он  взял  Иалту  к  себе,  стал  спать  с  ней.  Она
понравилась ему. Она не жеманничала. Ей, очевидно, было приятно то, что он
делал с ней, и она  этого  не  скрывала.  Она  стонала,  учащенно  дышала,
вскрикивала. Красивой ее нельзя было назвать, - Иалта была даже,  пожалуй,
грубовата, но она нравилась ему. Ему хотелось выказать  великодушие.  Отец
Иалты, его друг Горион, не осмелился и пикнуть, когда Кнопс стал  с  видом
знатока распространяться о прелестях Иалты, он лишь смущенно улыбнулся.  А
Кнопс благосклонно похлопал его по плечу и покровительственно сказал:
   - Ну, старик, теперь ты увидишь, что за  человек  Кнопс.  Я  женюсь  на
твоей Иалте.
   Горшечника Гориона охватил блаженный испуг. Конечно, ему было  досадно,
что слова Кнопса оправдались и он действительно спал с его дочерью. Но  за
эту досаду он был с избытком вознагражден выгодами  и  почестями,  которые
принесла ему связь Кнопса с Иалтой. И  если  Кнопс  еще  женится  на  этой
вшивой девчонке,  то  это  поднимет  горшечника  Гориона  на  недосягаемую
высоту.
   В  глубине  души  Кнопс  гордился  скромностью,  которую  он   проявил,
обручившись с Иалтой, и надеялся, что такая неприхотливость  зачтется  ему
богами. Не следовало  пренебрегать  и  тем,  что  связь  с  простолюдинкой
вызовет еще большую симпатию к нему со стороны черни, среди которой он уже
и без того был популярен благодаря своему проворному, острому языку.
   Один только человек не одобрил этого обручения. Капитан Требон, хотя  и
ценил хитроумие Кнопса, хотя и был  заодно  с  ним,  в  особенности  когда
вспоминал о знатных господах, но в глубине души всегда завидовал ему и его
способности к живой, острой шутке. Требон  ничего  не  боялся:  иногда,  в
пьяном виде, он осмеливался даже приводить пословицу о "трех К, от которых
тошнит".  Намерение  Кнопса  жениться  на   безродной,   вшивой   девчонке
тщеславный  Требон,  который  чванился  своими   отличиями   и   титулами,
воспринимал как упрек самому себе и как позор для всего двора  Нерона.  Он
решил высказать свое мнение Кнопсу.
   Они сидели в своем любимом кабачке "Большой  журавль".  Низкая  комната
пропахла дешевым салом, чесноком  и  едким  дымом  от  очага.  За  грубыми
столами  густо  сидели  мелкие  торговцы,  ремесленники,   невольники,   а
полуголый хозяин с деловым видом бегал от одного к другому; Кнопс был одет
просто. Но Требон даже здесь носил одежду хоть и поскромнее,  чем  обычно,
но все же украшенную пурпуром и всякими металлическими побрякушками. Кнопс
пил, пил и Требон.
   Не понимает он, злобно сказал Требон,  как  человек,  подобный  Кнопсу,
может опуститься так низко. Не далека та пора, когда они вступят в  Рим  и
смогут выбрать любую из дочерей высшей аристократии. Тут найдется не  один
лакомый кусок. Когда к белому и нежному женскому мясцу, которое столетиями
для тебя выращивали и холили, будут еще приложены деньги и знатное имя, то
все это будет совсем по-особому горячить кровь,  это  вознаградит  за  все
тяготы  жизни.  Совершенно  не  к  чему  портить  себе  такие   заманчивые
возможности, как это собирается сделать Кнопс. А может быть, Кнопс  просто
хочет сам себя некоторым образом кастрировать, подобно  сирийским  жрецам?
Говоря кратко, между мужчинами: обручение Кнопса для его друзей -  большое
огорчение и даже обида.
   Кнопс бросил на Требона быстрый злой взгляд.
   Если женщина в постели удовлетворяет требованиям такого бывалого парня,
как он, ответил Кнопс, то ей не нужны деньги и знатное имя,  -  он  и  без
того со своим делом справится. Он не знает, кто из них более  требователен
в известных положениях, - он, Кнопс, или его друг Требон. Но одного он  не
терпит: когда вмешиваются в его отношения с женщинами.  Если  ему  что  по
вкусу, он не станет считаться  со  вкусами  других.  Он  женится,  на  ком
захочет. Если, впрочем, ему придет охота спутаться с аристократкой, то  он
сделает это, невзирая на брак с простолюдинкой.
   Кнопс пил, Требон пил, и они  смотрели  друг  на  друга  пристально,  с
вызовом, как враги, как друзья, как сообщники.
   Но постепенно взгляды их утрачивали злобное выражение.  Слишком  многое
их соединяло: происхождение, общность их судьбы с судьбой  Нерона.  Требон
пил, Кнопс пил. Требон еще немного поворчал, но вскоре умолк. Они обнимали
друг друга, горланили песни, спали с одними и теми же  женщинами,  держали
себя друг с другом по-приятельски и смертельно друг друга ненавидели.



4. КАКОЙ ВЕЛИКИЙ АРТИСТ...

   "Какой великий артист погибает!" -  будто  бы  сказал,  умирая,  Нерон.
"Какой великий артист  живет  во  мне!"  -  говорил  Нерон-Теренций  своим
приближенным, делая вид, что находит  полное  счастье  в  обладании  своим
императорским титулом и своим талантом. Но, несмотря на все  свои  успехи,
он не был вполне счастлив. Лишь тогда, когда  он  выступал  перед  толпой,
ораторствовал,  Теренций  обретал  уверенность  в  себе,  чувствовал  себя
"императором до самой сердцевины",  как  он  уверял  себя  словами  одного
классика. Но перед отдельными лицами, перед Марцией, перед Варроном, перед
царем Филиппом, он все еще чувствовал  себя  иногда  угнетаемым  сознанием
своей безродности. Он рад был, что умер, по крайней мере. Фронтон;  ибо  в
присутствии Фронтона его временами  подавляло  сознание  чудовищности  его
собственных дерзаний.
   Больше  всего  пугала  его  одна  встреча,  которая  рано  или   поздно
предстояла ему,  -  встреча  с  его  союзником  Артабаном,  великим  царем
Парфянским. Он, разумеется, говорил всем и самому  себе,  что  всей  душой
радуется этой встрече и глубоко сожалеет, что Артабан, втянутый  в  данное
время в трудную борьбу со  своим  соперником  Пакором  и  удерживаемый  на
рубежах крайнего востока своей страны, все откладывает эту встречу. Но  на
самом деле для Нерона-Теренция эта отсрочка была  облегчением.  В  глубине
души этот человек, чувствительный ко всякому  внешнему  блеску,  испытывал
страх перед "ореолом", перед врожденным достоинством великого  царя,  царя
царей, перед светом, который он излучал: в виде символа, впереди него даже
несли всюду, где он ни появлялся, огонь. Теренций-Нерон боялся, как  бы  в
блеске этом не обнаружилось его собственное темное, низкое  происхождение,
как бы он не предстал перед миром во всей своей наготе.
   Однажды он отвел в сторону своего опаснейшего друга Варрона. Он схватил
его за полу, как это  делал  обычно  Требон,  и  таинственно,  вполголоса,
сказал ему:
   - Знаете ли, мой Варрон, странный был со мной случай. Я сошел недавно в
Лабиринт, чтобы обдумать, как построить там свою гробницу. Мне  захотелось
остаться одному, и я отослал факельщиков.  Было  темно,  и  тут-то  оно  и
произошло.
   Он приблизил свою голову к голове Варрона,  еще  более  понизил  голос,
придал ему еще больше таинственности.
   - Пещера, - шепнул он, - осветилась. Свет исходил от моей  головы,  это
был мой "ореол", в пещере стало совершенно светло.
   Он не смел взглянуть на Варрона. Что  делать,  если  Варрон  улыбнется?
Ничего другого не остается Теренцию, как убить его или самого себя. Однако
Варрон не улыбался. В душе Варрон содрогнулся.
   Но император Нерон был сыт и счастлив. Его внешнее  счастье  уже  давно
обратилось у него в привычку, и так как оно уж немного прискучило ему,  то
это пресыщение сделало его еще более похожим  на  Нерона.  Однако  теперь,
когда Варрон без улыбки выслушал его рассказ о случае  в  пещере,  чувство
счастья проникло в самые скрытые тайники его души.
   Да, Нерон грелся в лучах милости богов. Аполлон оделил его более щедро,
чем остальных смертных. Марс даровал ему непобедимость в сражениях и друга
- Требона, Минерва дала ему добрый совет и друга - Варрона, Гермес  одарил
хитростью и другом - Кнопсом.
   Порой, правда, донесения его советников были не особенно  благоприятны.
Они, например, рассказывали ему, что  некоторые  речи  Иоанна  из  Патмоса
проникали  в  народ  из  пустыни,   куда   скрылся   этот   проклятый,   и
восстанавливали  массы  против  императора.  Толпа  тосковала  по  Иоанну,
называла его без всякой иронии "святым артистом", ибо император, святой  и
артист - это были три высшие формы,  в  которых  толпа  представляла  себе
своих любимцев. Поэтому странные пророчества Иоанна об Антихристе и Звере,
который явится или уже явился, чтобы поглотить  мир,  возбуждали  народ  и
сеяли смятение. Но Нерон смеялся  в  ответ,  он  смеялся  над  Иоанном  из
Патмоса, произносившим эти речи, и над его богом - Христом.
   Он смеялся и над тем, что все в большем  количестве  появлялись  списки
трагедии "Октавия", в которой ужасы царствования Нерона изображены были  в
столь патетических стихах и которая послужила поводом для  первой  овации,
устроенной Теренцию. Все эти хулители не могли причинить ему вреда. С  тех
пор как Варрон не посмел улыбнуться, Нерон сам уверовал  в  свой  "ореол".
Когда Кнопс приказал предать  публичному  сожжению  экземпляры  "Октавии",
которыми ему удалось завладеть, и некоторые други