промолчи. Но я надеюсь, ты понимаешь, что  это  вздор.  Я  не
такой уж идеалист, но если бы мной  не  руководила  идея,  я  не  стал  бы
действовать. Полусознательно, полубессознательно я был  слугой  идеи.  Все
равно: не я - другой явился бы и совершил попытку  восстановления  царства
Нерона. Если бы я не  сфабриковал  этого  Нерона,  другой  сфабриковал  бы
другого Нерона: может быть, более  корыстный  фабрикант  более  бездарного
Нерона.
   В сущности,  -  сказал  в  заключение  этот  легкомысленный  человек  и
оптимист, - хотя исход дела в мою пользу не говорит, я действовал  все  же
правильно и разумно. Идея устранения различий  между  Западом  и  Востоком
выросла и окрепла во всем мире, и в этом росте ее есть и моя лепта. Вполне
логично, что я теперь окончательно растворюсь в Востоке.  Я  не  жалею  об
этом.
   Марцию, молча слушавшую отца, охватил хаос мыслей и  воспоминаний.  То,
что отец погружается в это нелепо пестрое  море  Востока,  последовательно
завершает его беспутную, безрассудную  жизнь.  Ее,  Марции,  бессмысленное
одиночество - такая же логическая развязка ее жизни.  Так  должна  кончить
жизнь женщина, которую  готовили  сначала  в  весталки,  потом  в  супруги
какого-нибудь претора, консула, губернатора и которая вместо этого провела
краткие годы своей молодости среди полулюдей, полуживотных Востока и стала
женой импотента, мошенника и раба. До этого пункта она мыслила еще  четко.
А дальше в мыслях и чувствах  Марции  начинался  хаос,  запутанный  клубок
представлений о жизни  и  смерти,  весталке  и  продажной  девке,  Нероне,
Теренций  и  Фронтоне,  и  все  эти  обрывки  образов,  мыслей  и   чувств
перемешивались непристойными словами, которые  Фронтон  любил  говорить  в
минуты страсти. К концу этого монолога Марция улыбнулась  своей  странной,
безумной улыбкой и что-то тихо  запела.  Варрон  кончил,  а  она  все  еще
продолжала напевать. Варрону показалось, что на мотив песенки о горшечнике
она пела свои, какие-то непонятные слова. Слова эти,  монотонный  напев  и
образ загадочно улыбающейся Марции - было то последнее, что Варрон унес  с
собой в бродяжничество.
   Несколько дней спустя царь Артабан облачился в свою тяжелую  сверкающую
царскую мантию, нацепил золотую бороду, уселся за занавесом на трон, велел
подвесить над головой  у  себя  корону  и  обменялся  с  послами  римского
губернатора текстом договора, в котором изложены  были  условия  продления
дружеских отношений между его царством и Римской империей.
   Цейон, еще не дочитав  до  конца  письма  Варрона,  решил  просьбу  его
исполнить. Но это легче было  решить,  чем  сделать.  Марция  отказывалась
ступить на корабль, если ей не  разрешат  взять  с  собой  урну  с  прахом
Фронтона. Урна же эта была установлена в  Эдессе  и  свято  чтилась.  Царь
Маллук не хотел выдавать  прах  гостя,  которому  он  чем-то  был  обязан.
Шарбилю пришлось многократно обращать внимание царя на то, как сильно царь
эдесский компрометирует себя, отстаивая прах Фронтона; наконец Маллук  дал
согласие на выдачу его. И вот Цейон и Марция сели  на  корабль.  Руф  Атил
хотел было вежливо проводить на  корабль  эту  необычную  пару,  но  Цейон
поблагодарил и отказался.
   Едва он прибыл в Рим, как император вызвал его на аудиенцию. Свидетелей
на этой аудиенции не было, но известно, что молодой  император  любил  зло
поиздеваться над беззащитными партнерами. Надо полагать, что эта аудиенция
была  не  из  приятных  для  губернатора,  у  которого   оказалась   столь
несчастливая рука. Те, кто  видел  Цейона,  когда  он  вышел  из  рабочего
кабинета императора, где он  очень  долго  пробыл,  рассказывали,  что  он
шатался, как пьяный.
   О  дальнейшей  судьбе  Люция  Цейона,  консула  и   генерал-губернатора
императорской  провинции  Сирии,  и  Марции  Теренций,  супруги   Теренция
Максимуса, некоторое время называвшего себя Нерон-Клавдий  Цезарь  Август,
ничего неизвестно.



16. ЗАВИСТЬ БОГОВ

   За всю свою жизнь у Нерона-Теренция не было лучшего  периода,  чем  это
его  сорок  пятое  лето.  Великий  царь  парфянский  предоставил   в   его
распоряжение  прекрасный  замок  на  берегу  одного  из  каналов  Евфрата,
расположенного в часе езды от Ктесифона. К его услугам  был  также  пышный
двор - казначеи,  виночерпии,  стольники,  слуги  всякого  рода,  и  Нерон
затратил много труда, чтобы  соединить  воедино  греко-римский  придворный
церемониал с парфянским.
   То, что он потерял свое царство, угнетало его. Но  это  было  делом  не
его, а Варрона и Артабана - вернуть ему царство.  Если  он  завоевал  его,
когда Артабан поглощен был тяжелыми боями с соперником своим  Пакором,  то
вернуть его теперь, когда Артабан победил, было вдвойне легче.
   Правда, ему не хватало иногда его  прежних  советников,  но  он  быстро
примирился с этим. Кнопс спасовал в ту ночь, когда они покинули Эдессу,  а
Требон начал в нем, Нероне, сомневаться - это  Нерон  отлично  чувствовал.
Впрочем, и без них можно обойтись. Варрон в первое время пребывания Нерона
под Ктесифоном изредка его  посещал;  несколько  последних  недель  он  не
показывается. Нерона это беспокоило, но он не расспрашивал.  В  Эдессе  он
нуждался в услугах такого государственного мужа, как Варрон, здесь  же,  в
Ктесифоне, его обслуживает более могущественная особа, сам  великий  царь.
Раз  в  месяц  повелитель  Востока  и   повелитель   Запада   обменивались
официальными визитами государственного значения.
   В общем Нерон был доволен, что его теперь вместо прежних его советников
посещает царедворец Вардан. Он бывает у него примерно раз в две  недели  и
по поручению великого царя кратко докладывает  ему,  Нерону,  о  положении
дел. Нерон не любил разговоров о реальных вещах, и ему было  приятно,  что
больше его вопросами политики не утруждали.
   В веселой и мирной атмосфере этого  лета  для  Нерона-Теренция  созрела
неожиданная  радость.  Его  постоянно  грызла  досада,  что  греческое   и
арамейское "th" звучит у него недостаточно чисто. Десятки лет он добивался
безупречного произношения этого проклятого "th", иногда оно ему удавалось,
но чаще всего получалось не так, как следует, и никогда он  не  владел  им
так же свободно, как всеми остальными звуками в обоих языках.  Если  могли
возникнуть сомнения  в  его  подлинности,  то  исключительно  из-за  этого
неподатливого "th". И вот, наконец, в это лето  он  овладел  этим  звуком.
Надо было только приложить язык к зубам,  и  вот  уж  "th"  шелестел,  как
предписывало правило, колеблясь между звуками т, с и в. Теперь можно  было
отдохнуть  на  словах,  которые  он  раньше,  бывало,  старался  избегать,
например на слове, означавшем по-гречески "море" и "смерть"  -  thalata  и
thanatos, thalata, thalata - много раз  повторял  он,  смакуя  эти  дивные
звуки. Десять  тысяч  воинов  Ксенофонта,  вернувшись  из  сердца  Азии  и
увидевшие после полных  опасностей  скитаний  родные  берега,  восклицали,
вероятно, с меньшим энтузиазмом, чем он:
   - Thalata, thalata!
   Чудесное лето близилось к концу. И  вот  однажды  царедворец  Вардан  в
докладе своем сделал как бы мимоходом некое сообщение, способное  нарушить
покой императора. Римляне, сказал  он,  угрожают  великому  царю  Артабану
войной, если он не перестанет навязывать им императора,  которого  они  не
желают. Царедворец  Вардан  долго  думал,  пока  нашел  эту  формулировку,
рассчитанную на то, что Нерон начнет расспрашивать о подробностях.  Вардан
намерен был в осторожных словах намекнуть Нерону,  чтобы  тот  скрылся  из
Ктесифона. Артабан хотел оттянуть выдачу его и  полагал,  что  если  Нерон
скроется, ему, Артабану, удастся на некоторое  время  удержать  римлян  от
решительных шагов. Человеческие отношения  непостоянны.  Очень  скоро  они
могут сложиться так, что наличие под руками такого Нерона окажется  весьма
кстати. Но царь не  хотел  нарушать  буквы  договора.  Он  строго-настрого
наказал своему царедворцу, чтобы тот ни в коем случае не говорил о бегстве
прямо. Наоборот, царедворцу Вардану предложено было выражаться  туманно  и
деликатно, так, чтобы Нерон сам сделал вывод, что нужно бежать.
   Вардан был для такого задания человеком подходящим. Он выбирал  мягкие,
туманные, почтительные выражения, но всякий, кто захотел бы  проникнуть  в
тайный смысл этих слов, почуял бы, что  положение  становится  угрожающим.
Нерон понял, конечно, что Рим нажимает на Артабана  и  Артабан  предлагает
ему,  Нерону,  бежать.  Но  он  не  пожелал  серьезно  отнестись  к   этой
неожиданности. Пусть Артабан ломает себе голову  над  тем,  как  выйти  из
затруднительного положения. У Нерона одна лишь обязанность - излучать свой
"ореол", остальное его не касается. Это была дерзость со стороны  великого
царя - намекнуть на то,  что  Нерону  надо  исчезнуть.  Нерон  даже  и  не
помышляет о том, чтобы уступать прихотям царя.
   Он мирно уснул в эту ночь. Во сне ему было видение. С лугов  подземного
царства поднялась  и  стала  приближаться  человеческая  фигура;  крепкая,
решительная,  шла  она  по  призрачным,  бледным,  туманным  лугам,  и   с
умилением, с нетерпением, с любопытством и радостью всматривавшийся в  нее
Нерон узнал свою Кайю. Она заговорила с ним так, как говорила всегда.
   - Не делай глупостей, идиот! - прикрикнула она на него своим  въедливым
голосом. - Стоит на минуту оставить тебя одного, и ты сейчас же  натворишь
чепухи. Но теперь хватит. Вставай, дурень, и чтобы духу  твоего  здесь  не
было! Время не ждет.
   - Беги, улепетывай, - сказала она еще, как в свое время говорила ему  в
Риме и позже в Эдессе.
   Говоря, она  постепенно  обращалась  в  тень;  было  удивительно,  было
страшно занятно смотреть, как эта крепкая, пышнотелая  женщина  становится
призраком, но призраком плотным, дородным, объемистым, с сочным и  грубым,
въедливым будничным голосом, повторяющим:
   - Беги, улепетывай.
   Но тихо-тихо, издевательски и  грозно  сопровождали  этот  голос  звуки
струнных инструментов и барабаны, и на самом деле Кайя говорила стихами:

   И тут конец тебе придет,
   Он штучку вовсе оторвет,
   И ты повиснешь.

   Нерона не встревожило это видение, скорее развеселило. Она,  значит  не
превратилась в летучую мышь, а осталась его славной, прежней Кайей, и худа
ей не было оттого, что он  послал  ее  в  царство  теней.  Это  обрадовало
Нерона, и он не рассердился на Кайю за то, что она по-прежнему считает его
маленьким  человеком.  Ума  в   подземном   царстве,   видно,   людям   не
прибавляется. А предостережения Кайи его только  рассмешили.  Еще  столько
было не сделано из того, что боги определили ему  совершить;  бесчисленное
количество  непроизнесенных  речей,  неисполненных  ролей,   непостроенных
зданий ждали своего воплощения. Боги ни за что не  допустят,  чтобы  погиб
человек, которого они избрали для выполнения такой  многообразной  миссии.
Слова его Кайи "Беги, улепетывай" были попросту смешны.
   Песнь о горшечнике, вернувшаяся вместе с Кайей, была не столь  забавна.
В последнее время  эта  муха  оставила  его  в  покое;  досадно,  что  она
вернулась. Он вступил с песней в жестокий спор, он издевался над  ней:  "И
тут конец тебе придет", - какая ерунда... Много лет тому  назад  ему  тоже
говорили, что мол, поздно уж  теперь  усваивать  произношение  "th";  если
ребенком не усвоить, то никогда не произнести как следует этот звук. Ну, и
что же? Выучился он произносить этот звук или нет? И, злорадствуя, звучно,
чисто и красиво, он бросил в ночь: thalala, thalata.
   На этот раз царедворец Вардан очень сократил  промежуток  между  своими
посещениями, он был у Нерона уже на  следующее  утро.  Снова  заговорил  о
войне, которой римляне угрожают его господину  и  царю,  если  царь  будет
упорствовать  в  своем   признании   Нерона.   Вардан   говорил   вежливо,
почтительно, но настойчивей вчерашнего. Нерон же не слышал того,  чего  не
хотел слышать.
   Еще через несколько дней явился посланный великого царя и  торжественно
пригласил Нерона во дворец Артабана, где царь  в  присутствии  двора  имел
сделать Нерону некоторые сообщения.
   Это встревожило Нерона  больше,  чем  донесения  царедворца  Вардана  и
предостережения Кайи. Ему вдруг стала ясна игра Артабана. Угроза  войны  с
Римом - это  лишь  предлог.  На  самом  деле  великий  царь  просто  хочет
избавиться от него, Нерона, опасаясь, как бы "ореол" Нерона не затмил  его
собственное жалкое парфянское величие. Возможно, что Артабан предложит ему
переселиться в более отдаленную резиденцию, в Сузу  или  еще  куда-нибудь;
возможно, он собирается сократить его двор или даже сплавить его,  Нерона,
в  один  из  своих  замков  на  крайнем  Востоке,  где  он  будет  окружен
цветнокожими вместо цивилизованных людей. Когда какой-нибудь царь начинает
завидовать "ореолу" другого, от него можно всего ожидать.
   Нерон стал думать, как помешать Артабану осуществить свое намерение. Он
нашел  способ.  Аудиенция  произойдет  в  присутствии  всего   двора.   Он
произнесет перед всеми этими блестящими сановниками речь, которая заставит
Артабана отказаться от своих низких планов, он напомнит повелителю  парфян
в сдержанных и тем не менее сильных словах о долге гостеприимства.
   Он тотчас же принялся за разработку речи. Вернуть задумавшего злое дело
царя на путь,  который  предписывал  великий  долг  гуманности.  Это  была
трудная, но возвышенная задача, которую мог  разрешить  только  Нерон.  Он
работал пылко. Писал, декламировал,  отшлифовывал,  запоминал,  исправлял.
"Речь о гостеприимстве" превратилась в мастерское творение.  Если  бы  он,
Нерон, решил устранить противника и тот  произнес  бы  такую  речь,  Нерон
привлек бы этого противника к себе на грудь, обнял бы его и, растроганный,
попросил бы у него прощения и дружбы. В уединении своего парка,  в  пустом
парадном зале он  репетировал  речь.  Речь  становилась  все  округленней,
звучней, значительней, трогательней. Он чувствовал почти  благодарность  к
Артабану за то, что тот дал ему повод для этой речи.
   И вот он стоит в тронном зале  в  Ктесифоне  в  состоянии  праздничного
возбуждения, но все же нервничая больше обычного. Древние персидские  цари
на фризе, опоясавшем зал, всадник Митра на мозаике  купола  будут  слушать
сегодня его мастерскую речь.
   Занавес раздвинулся, корона повисла над  головой  великого  царя.  Речь
Артабана была короткой.
   -  Снова  возникли,  -  сказал  он,  -  сомнения  в  подлинности  мужа,
воззвавшего к его, Артабана, гостеприимству. Уже и  раньше  были  моменты,
которые давали пищу этим сомнениям. Боги не только допустили,  чтобы  муж,
называвший себя Нероном, потерпел поражение,  он,  кроме  того,  бесславно
удалился  из  Эдессы,  своей  резиденции.  Эти  аргументы,  однако,   были
опровергнуты свидетельством Варрона, мужа, который в свое  время  завоевал
доверие и дружбу великого Вологеза. Теперь же Варрон исчез, быть может, из
огорчения, что он ошибся в личности мнимого Нерона, а  вместе  с  Варроном
исчезла  и  вера  в  подлинность  этого  Нерона.  Западные  люди  заявляют
решительно и единодушно, что они никогда не признают  этого  Нерона  своим
императором, и даже грозят ему, великому царю, войной, если он по-прежнему
будет покровительствовать самозванцу. Из всех этих  соображений  он  видит
себя вынужденным препроводить человека, который называет себя Нероном,  на
границу своего царства. Дальнейшее он должен предоставить богам. Если этот
человек действительно Нерон, боги явят тому доказательство.
   Когда Нерон услышал первые слова Артабана,  он  обрадовался,  что  речь
Артабана  так  суха  и  прозаична,  -  отличный  фон  для   его,   Нерона,
выступления. То, что он приготовил, не является ответом  на  доводы  царя:
его речь трактует лишь вопросы этики и гуманности.  Это  и  был  в  первую
голову вопрос гуманности - может ли царь отказать в  защите  ему,  который
нуждается в защите. Но Артабан, видимо, был глух к таким вещам. Он говорил
исключительно о политике, об  этой  ничтожной  политике,  вопросы  которой
Нерон всегда предоставлял решать своим советникам, об этой низшего порядка
дисциплине, которой царям не пристало обременять себя.
   И вдруг - и сердце у Нерона замерло - ему пришло в голову: может  быть,
и в самом деле выдача его Риму всего лишь  вопрос  политики,  может  быть,
Артабан живет в мире реальном, а он, Нерон, в  мире  грез.  Он  тотчас  же
отмахнулся от этой мысли. Нет, нет, этого не могло быть, это  не  так,  не
может быть, чтобы они говорили на разных языках. В конце концов,  Артабан,
рожденный царем, повелитель Востока, обладает "ореолом", он  не  может  не
понять его, Нерона.
   А если все-таки он не поймет его? Нет, Нерон не должен  такими  мыслями
сбивать себя с толку. Поддавшись таким сомнениям, он может испортить  свою
речь. Он попросту не будет  прислушиваться  больше  к  тому,  что  говорит
Артабан, ко всем этим "итак", и "следовательно", и "так  как",  и  "потому
что". Тут сплошная  логика,  противный,  сухой  рассудок,  он  же,  Нерон,
обратится к сердцам своей аудитории.
   Он старался не слушать. Но против воли ухо воспринимало слова Артабана,
и они проникали  в  мозг.  Несколько  реальных  прозаических  доводов  ему
все-таки следовало вплести в свою речь. Дион из Прузы, Квинтилиан, все они
пользовались прозаическими тезисами,  облекая  их  в  блестки  ораторского
искусства. Он досадовал, что не сделал этого. Стараясь не  показать  виду,
он следил за лицами сановников. Царедворцы внимательно слушали речь  царя,
явно сочувствуя ему. Эти лица ему,  Нерону,  предстоит  преобразить  своей
речью. Удастся ли ему?
   Внезапно, точно озаренный молнией, он понял  свое  положение.  Все  эти
царедворцы - сплошь недруги, а великий царь Артабан - исконный его враг, и
слова его - отравленные стрелы. Он же, Нерон, чистый и незлобивый,  пришел
в стан врагов,  пришел  без  панциря,  и  теперь  он  погиб.  Он  сидел  и
внимательно слушал, но сердце его неистово билось, и руки взмокли от пота.
   Но тут царь кончил свою речь, слово было за Нероном.
   "Я не знаю, - так строил он мысленно свою речь, - как обратиться мне  к
тебе, блистательный. Сказать ли мне: из праха смиренно возносится  к  тебе
мой голос, о сын богов? Или я смею еще сказать: склони ко мне ухо твое,  о
брат мой?"
   Это было хорошее вступление, и он отлично заучил  смущенную  улыбку,  с
которой следовало произнести  эти  первые  фразы.  В  эффекте  можно  быть
уверенным, нужно только сосредоточиться, и сейчас он начнет.
   - Я не знаю, - произнес он. Но что это? Кто сказал эти слова?  Он?  Его
ли это горло, из которого выходит хриплый шепот, затерявшийся  в  огромном
тронном зале раньше, чем его услышал ближайший сосед? Он откашлялся, начал
вторично, охваченный паническим страхом.
   - Я не знаю, - сказал он. Но это было  еще  хуже,  чем  в  первый  раз,
сплошное нечленораздельное урчание. Артабан затих на своем троне,  слушая,
вежливо ожидая. Царедворцы переглядывались, встревоженные. В третий раз он
начал:
   - Я не знаю. - Ни одного  внятного  звука  не  было,  одно  безобразное
кудахтанье.


   Он стоял, как человек, вокруг которого все рушится. В сердце и в голове
звучала  приготовленная  несравненная  речь.  Он  знал,  если  бы  он  мог
произнести ее, все эти враждебные лица вокруг засветились бы, сердце этого
холодного, занятого политикой царя, сердца всех парфян  устремились  бы  к
нему, весь народ парфянский взялся бы за оружие, чтобы  защитить  его.  За
все сорок пять лет его жизни всего два раза голос изменил  ему,  и  именно
сегодняшний день, именно этот решающий час избрали  боги,  чтобы  наказать
его хрипотой, погубить его. В одно мгновение  он  из  римского  императора
превратился в последнего, самого жалкого и смешного из смертных.
   Он стоял, облаченный в  царские  одежды.  Но  под  этими  одеждами  был
бедный, преследуемый римскими властями, дрожащий всем телом Теренций. И на
лице чел