человека, стоявшего перед ним с понурой головой.
     --  Это и есть твой хваленый ярыга? -- спросил князь воеводу, сидевшего
ошуюю.
     Воевода   --   рослый  широкоплечий  мужчина   лет   пятидесяти   пяти,
огненно-рыжий,  с двумя  сабельными шрамами на веснушчатом лице и окладистой
бородой, раздвоенной посередине, -- ответил:
     --  Он самый. Выглядит, конечно, не очень,  не того...--  повертел он в
воздухе конопатую руку с  растопыренными пальцами,-- ...однако дело знает, а
хватка -- сдохнет, но не выпустит.
     -- Ну-ну,-- недоверчиво буркнул князь.
     -- Больше  все равно никого нет,-- молвил  стоявший одесную казначей --
ровесник  князя  и  такой  же  узколицый, правда,  с  седой бородой и одетый
худенько, не по знатности.
     Князь  тяжело  вздохнул, плотнее  закутался в  шубу  и кивнул казначею,
чтобы говорил за него.
     --  Зачем звали  -- догадываешься?  -- спросил казначей, приблизившись,
прихрамывая на левую ногу, к ярыге и став боком, чтобы видеть и князя.
     Ярыга промолчал. За него ответил воевода:
     --  Откуда ему знать?! Посылал  я  его...-- воевода  гмыкнул,  прочищая
горло,-- ... по одному делу..
     По какому -- так и не смог придумать сразу, поэтому еще раз гмыкнул.
     -- А звали тебя вот зачем,-- казначей оглядел гридницу, будто проверял,
не  подслушивает  ли кто-нибудь,  хотя тайну  эту  знали все, кроме ярыги.--
Княжич захворал. Десятый день как слег и не встает, чахнет прямо на  глазах.
Знахарь не помог, говорит, порчу наслали. Каждый день в церкви по две службы
служат, святой водой  кропят -- не помогает.  Видать, очень сильное заклятие
наложили, чертово семя! Найди, чья это работа...
     --...а  дальше  мы  сами! -- перебив,  грозно пообещал  воевода  и  так
стукнул кулаками по лавке рядом с собой, что она жалобно скрипнула.-- Я ему,
вражине!..
     -- Справишься  -- не пожалеешь, одарим по-княжески,-- закончил казначей
и глянул на князя: все ли правильно сказал?
     Князь не замечал его,  смотрел на ярыгу  с такой тоской в глазах, будто
сам был при смерти.
     -- Один он у меня остался, последыш,-- произнес князь.


     В его словах было столько печали,  что ярыга поднял голову и  посмотрел
на  князя  прищуренными,  зеленовато-желтыми  глазами.   Вглядывался  долго,
пытливо, проверял, действительно ли так дорог сын отцу, а когда  убедился  в
этом, в глазах блеснули золотистые  искорки, и он пообещал хриплым, пропитым
голосом:
     -- Найду.
     -- Раз пообещал, сделает! - заулыбавшись, подтвердил воевода.
     -- Чем быстрее, тем лучше,-- напомнил казначей.
     -- Быстрее никто  не справится! --  с  обидой,  точно сомневались в нем
самом, произнес  воевода.--  Нужна  будет подмога,  все стрельцы -- твои,  я
предупрежу,-- сказал он ярыге.-- Ну, иди, не теряй зря время.
     -- Подожди.-- Князь повернулся к  ключнику.-- Одень.  Накорми. И  денег
дай.
     -- Денег не надо,-- вмешался воевода.- Потом,  когда  дело сделает, все
сразу и получит.
     -- Тебе виднее,-- не стал спорить князь.

     Ярыга вслед за хромым казначеем вышел из терема, поднялся  в клеть, где
хранилась одежда. При свете свечи,  толстой  и наполовину оплывшей, казначей
пересчитал  сундуки, проверил замки  на двух, видать, с самым ценным добром,
остановился  перед большим,  без  замка,  с  трудом поднял  дубовую  крышку,
окованную железом.  Из сундука пахнуло прелью  и  чем-то  сладковато-кислым,
напоминающим запах крови. Казначей подозрительно покосился на ярыгу, который
с безучастным видом смотрел на паутину  в дальнем верхнем углу клети, достал
из сундука кожу  водяной мыши, лежавшую сверху от моли и затхлости, принялся
рыться в  нем,  бормоча что-то себе  под  нос. После долгих  поисков вытащил
шапку с собольей выпушкой, в  которой  белели несколько залысин, и ферязь на
меху черо-бурой лисицы, не старую и не новую.
     Ярыга безропотно натянул на  голову шапку, оказавшуюся маловатой, надел
ферязь, слишком  длинную,  подол  волокся по  полу.  Спереди на  ферязи была
старательно зашитая прореха. Ярыга определил, что предыдущий  хозяин получил
удар  в сердце,  сокрушенно покачал головой и улыбнулся,  радуясь, что не он
был в этой одежке, когда ее подпортили.
     К  ногам его упали сапоги, почти не ношеные,  однако ярыга оттолкнул их
не меряя.
     -- Велики.
     -- Сена подложишь,-- посоветовал казначей, собираясь закрыть сундук.
     Ярыга будто не слышал совета, пялился на паутину.
     Казначей  недовольно  посопел,  забрал  сапоги,  помял  их,  недовольно
кривясь, посмотрел  на свои, старые и стоптанные, особенно правый, решая, не
обменять ли? Понял,  что и ему будут велики, кинул их  в  сундук,  порылся в
нем, достал другие, почти новые, и швырнул ярыге со злостью, будто от сердца
отрывал.



     Эти пришлись впору. Ярыга топнул одной ногой,  потом другой,  проверяя,
не  развалятся  ли  на  ходу.  Не   дожидаясь  казначея,  вышел   из  клети,
высморкался, сжав нос  пальцами,  и  собрался вытереть их о полу  ферязи, но
пожалел, помял порты на бедре.
     Казначей долго возился с замком клети,  потом стучал по нему, проверяя,
крепок ли.  Хромая  сильнее, чем раньше,  повел  ярыгу  к  поварне,  рядом с
которой стояла небольшая  избушка для  кого-то  из избранной  челяди,  может
быть, казначеева.
     В поварне  возле кадки  с  квашней  возилась  спиной к двери полноватая
девица с  длинной толстой косой,  одетая  просто,  если  не считать серег из
сканого серебра,  однако в плавных ее  движениях было столько важности,  что
можно было принять за боярыню. Ярыга стянул с головы шапку, поклонился:
     -- Бог в помощь!
     Девица обернулась, посмотрела  на казначея,  как на пустое  место,  и с
интересом, потому что раньше не встречала, -- на ярыгу. Лет ей  было немного
за тридцать, лицо, строгое  и надменное, уже  начало  терять красоту, но еще
притягивало взор  и  казалось  чужим  здесь,  в  поварне,  место ему было  в
светелке.
     Ключник  осторожно,  точно боялся,  что боднут,  и  с игривостью, плохо
вязавшейся  с его возрастом,  бочком подковылял  к поварихе,  протянул руку,
намереваясь пошлепать ее по заду, но так и не осмелился.
     --  Трудишься  все, лебедушка?  Совсем  не жалеешь себя, -- проблеял он
утончившимся голоском.
     -- Чего пришел? -- недовольно спросила повариха.
     -- Накормить  надо,-- казначей, кивнул  на  ярыгу,--  по спешному  делу
отправляется.
     -- По какому  ж это? -- она недоверчиво посмотрела на ярыгу, совершенно
не похожего на человека, которому можно послать по важному делу.
     --  Да  так,  по  хозяйственным  делам,-  ответил казначей  и  все-таки
осмелился дотронуться до ее крутого зада.
     И тут  же  получил  по руке. Мог  бы  и по морде  схлопотать,  да успел
отскочить.
     Повариха сходила в холодные сени,  принесла  оттуда оловянное  блюдо  с
кусками  холодного жареного мяса, продолговатый пряженый пирог рыбой и миску
похмелья  -- ломтики  холодной  баранины,  смешанные  с  мелко  искрошенными
солеными огурцами в подперченном огуречном рассоле и уксусе.



     Казначей  вороном  кружился  около нее, то  приближаясь,  то  удаляясь,
похваливал за красоту, хозяйственность, но так и не решился  больше шлепнуть
и  не  удосужился  ни слова, ни  взгляда. Ярыга понаблюдал за ними,  а потом
перевел взгляд в дальний, темный угол поварни,  где на растеленном на лавке,
большом,  овчинном  тулупе  спал мальчик лет девяти.  Нагулялся-набегался за
день, поужинал,  присел  на  лавку, поджидая мать - тут его и  сморило. Мать
стянула с  его  ног сапожки, ладные, сафьяновые, шитые золотом по червчатому
полю, таких бы не погнушались дети боярина. Статью мальчик пошел в повариху,
а лицом, наверное, в отца: больно худым оно было, и казалось знакомым, будто
недавно где-то видел. Ярыга перевел взгляд на девичью косу поварихи, почесал
свой затылок.
     --  Ешь,  -- сказала  ему повариха,  поставив  рядом с  блюдом и миской
солонку  с крупной  серой  солью и  положив початый каравай хлеба. -- Больше
ничего не осталось, раньше надо было приходить.
     -- И на том спасибо, -- сказал ярыга.
     Он жадно  выхлебал похмелье, съел  небольшой кусок пирога. Попробовал и
жареное мясо: долго и скучно жевал кусочек, наблюдая, как ключник обхаживает
повариху. Она занималась своими делами, не обращая на  ключника  внимания, и
лишь когда  приближался очень близко, отгоняла  взмахом руки, коротким  и не
быстрым,  как  от назойливой мухи, надоевшей,  но безвредной. Дожевав  мясо,
ярыга  вытер руки о скатерть и  сыто отрыгнул. Звук был такой  громкий,  что
повариха вздрогнула, а казначей вжал голову в плечи, будто на нее посыпались
бревна. Ярыга  отрыгнул еще раз,  намного тише, и,  не  обращая внимания  на
суровый взгляд поварихи, засунул в карманы остатки пирога и несколько кусков
мяса.
     --  Накормила -- спасибо тебе! -- поблагодарил он, вставая из-за стола.
-- А за похмелье -- особо!
     --  На  здоровье! --  у  уголков  глаз поварихи  появились  "смешливые"
морщинки.
     -- Пойду я, -- сказал ярыга и вышел из поварни.
     На крыльце он  высморкался, зажав нос пальцами, а потом вытер их о полу
ферязи.


     Серый, холодный свет утренних сумерек робко  проникал в церквушку через
узкое  слюдяное окошко,  бесшумно боролся  с  темнотой,  пропахшей ладаном и
гниющим деревом, отгоняя ее в дальние углы. Словно наблюдая за этой борьбой,
притихли  мыши,  не скреблись  и  не  пищали, деля застывшие  на полу  капли
сальных свечей. А может быть,  боялись человека,  который, стоя на коленях и
упершись  лбом  в  пол,  замер  перед иконостасом,  тусклым, будто  покрытым
плесенью.  Казалось,  и ярыга  должен  вот-вот  заплесневеть: так  долго  не
шевелится.
     Из  ризницы  вышел священник --  высокий  старик  с  седой  бороденкой,
трясущимися руками и слабой, шаркающей походкой -- облаченный для службы и с
лучиной  в  руке.  Узрев  ярыгу,  не удивился  и не испугался,  лишь головой
покачал: так я и думал. Медленно, будто сомневался, правильно ли делает,  не
забыл ли, он перекрестил ярыгу, затем себя и произнес дребезжащим,  немощным
голосом:
     --  Опять  ты.  --  Священник  зажег  свечу  перед  иконостасом,  задул
лучину.-- А  я  ночью  слышу -- спать плохо  стал, забудусь на чуток и сразу
очнусь,  -- ходит вроде  кто-то.  Пусть, думаю,  ходит, брать тут  все равно
нечего, а если и найдет что, значит, ему нужнее.
     -- А грех святотатства?
     -- Бог простит, он -- не люди... Много нагрешил?
     -- Да. И делами, и помыслами: гордыня обуяет.
     -- Каешься?
     -- Каюсь!
     -- Ну и иди с богом.-- Батюшка перекрестил его еще раз.
     Ярыга  с  трудом  разогнулся,  поймал  его руку,  сухую и  морщинистую,
поцеловал  разбитыми, потресканными  губами,  а  затем  припал  к  ней лбом,
холодным от долгого лежания на полу.
     -- Все были бы такими, как ты... -- глядя поверх головы ярыги, произнес
священник.-- Бога вспоминают, когда совсем беда. То  ли  было раньше!..  Ну,
иди, иди, сейчас народ на заутреню начнет собираться.
     Ярыга встал, переступил  с ноги на  ногу, разминаясь.  Лицо напряглось,
потеряло  мягкость, раскаяние,  а  на  кончике носа  заблестела  зеленоватая
капля.  Ярыга вытер ее  тыльной стороной ладони, а ладонь -- о полу  ферязи.
Выйдя из церкви,  перекрестился и нахлобучил на голову шапку, которую достал
из кармана ферязи,  а из другого - пирог и  куски жареного мяса и, присев на
паперти, стал жадно есть. Жевал торопливо, будто боялся, что сейчас отберут,
и не чувствуя вкуса, потому что напряженно думал о чем-то.
     В ближнем  от  церкви дворе  замычала корова,  напоминая, что  пора  ее
доить.   Дворов  через   пять  дальше  хлопнули   ворота   и  топот   копыт,
сопровождаемый  собачьим  лаем,   прокатился  по  улице  к  окраине  посада.
Взбрехнула  собака  и в ближнем дворе, но  без особой злости.  Лаяла  она на
нищего -- слепого старика в лохмотьях, простоволосого, с соломинками в седых
кудрях  и  бороде,  босоногого.  Он  остановился  у  паперти и  произнес, не
поворачивая головы к ярыге:
     - Хлеб да соль.
     Ярыга какое-то время жевал молча, думая о чем-то, затем ответил:
     -- Ем, да свой. Садись и ты поешь.
     Он взял  слепого за руку, помог сесть рядом с собой, отдал  ему остатки
пирога  и большую часть мяса. Нищий жевал еще быстрее, и получилось так, что
закончили трапезу  одновременно. Ярыга громко отрыгнул, поковырялся ногтем в
зубах.
     -- Хорошо, да мало,-- сказал он хриплым, пропитым голосом.
     --  Птичка  по  зернышку  клюет...--  нищий  не  закончил,  потому  что
обнаружил у себя на коленях несколько крошек, бросил их в рот.
     - Много в городе колдунов?
     -- В городе ни одного не осталось, позапрошлым летом всех вывели, когда
мор был, а в посаде парочка имеется.
     -- Кто?
     -- На безбородого скорняка люди грешат и на вдову  хамовника, горбунью.
А может, и наговаривают, но давненько обоих в церкви не было.
     -- Где они живут?
     --  Скорняк налево по  улице, на  этой стороне, почти  у окраины. Сразу
найдешь: тихо у него в доме и шкурами гнилыми воняет.
     -- А горбунья?
     -- Эта --  на противоположной  окраине.  На  деревьях  в  дворе воронье
сидит,  всех  прохожих обкаркивают, они вместо собак  у нее. И гарью воняет:
палили ее в  начале лета за то, что засуху наслала.  Подперли дверь  колом и
пустили  на крышу красного  петуха. Солома только занялась, как вдруг  среди
ясного  неба  загромыхало  и полило,  вмиг всех  до  нитки вымочило  и огонь
потушило. Больше не жгли, до следующей засухи оставили.
     -- Схожу проведаю их,-- сказал ярыга, вставая.
     -- На ходил бы,-- посоветовал слепой.
     -- Дельце у меня к ним есть.
     -- Да хранит тебя господь, добрый человек! -- пожелал нищий.
     --  На  бога надейся да  сам  не  плошай! -- Ярыга снял с головы шапку,
насунул ее слепому на седые кудри. -- Будет во что милостыню собирать.
     -- Не след тебе простоволоситься!
     -- Не впервой! Зато ломать ее ни перед кем не надо! -- произнес ярыга и
пошел  налево  по улице  бодрым, боевитым шагом.  Полы ферязи разлетались  в
стороны и опадали в грязь, напоминая крылья красного петуха.


     Во  дворе скорняка так сильно воняло гнилью  и падалью, что создавалось
впечатление, будто  в доме и хлеву передохло все живое и теперь  разлагается
незахороненное.  Ярыга прошел по двору,  заглянул в приоткрытую дверь сарая,
полюбовался  пустыми чанами  для золки шкур -- прямоугольными ящиками в  три
венца  колотых  плах,  вставленных  в  пазы вертикально  врытых  столбов. Не
заметив ни единой живой души -- ни собаки, ни кошки,  ни даже воробья, -- он
подошел к кривому  крыльцу, сколоченному из  подгнивших досок, того и  гляди
развалится.  Ярыга  перекрестился и,  наклонив  голову, точно  нырял в омут,
взбежал по  ступенькам. В сенях, пустых и темных, вонища была  послабее, а в
горнице, в которую падал мутный свет через бычий пузырь, вставленный в окно,
узкое и  кособокое, и вовсе не  чувствовалось ее. Горница была  чиста, будто
только что несколько женщин быстро и старательно навели здесь порядок. Везде
висели связки  шкур:  волчьи,  лисьи,  медвежьи,  беличьи,  куньи, бобровые,
соболиные -- все, на первый взгляд, без изъяна и хорошо выделанные. Огромное
богатство. Наверное, заказчики нанесли или без нечистой силы не обошлось. На
длинном столе,  приставленном  торцом к стене у окна, лежали недошитые шубы,
лисья  и  соболья, и несколько беличьих шапок,  в  которых торчали  иголки с
нитками,  как будто только что оставленные человеческими руками, несколькими
парами. А  рук-то как раз и  не было видно, даже одной-единственной  пары --
хозяйской.  Ярыга оглядел  горницу, не нашел  в красном углу иконы (может, и
была  там, но угол завешан связкой странных шкур, то ли кошачьих,  то ли еще
черт знает каких), однако на всякий случай перекрестился в ту сторону.
     С печи прозвучал стон, протяжный и болезненный, кто-то задергался  там,
точно выпутывался из  сети. Видимо,  сеть была накинута  удачно, потому  что
возня не прекращалась.
     -- Хозяин, слазь давай, а то еще раз перекрещусь! -- пригрозил ярыга.
     На печи застонали потише, на пол поползло одеяло из волчьих шкур, такое
длинное, что  казалось  бесконечным.  С  печи свесились  две ноги с  тонкими
кривыми  пальцами, ногти на  которых  по  форме,  цвету и размеру напоминали
медвежьи.  Скорняк  пошевелил  пальцами,  проверяя,  достают ли  до  одеяла,
сложившегося  у  печи в  высокую кучу.  Ногти  больших  пальцев  со  скрипом
поскребли  волчий  мех. Скорняк потянулся, зевнул  протяжно,  рыкнул, словно
сытый медведь, и свалился с печи на одеяло.
     Пока  он там  барахтался, ярыга  перевел взгляд  на стол и -- то ли ему
почудилось, то  ли было на самом  деле  --  заметил, как замерли двигавшиеся
иголки с ниткам, которые сами по себе шили шубы и шапки. Нет, не почудилось,
потому  что  одна иголка поднялась над  беличьей шапкой, протягивая нитку, и
так и  замерла  под  человеческим взглядом, а  потом поняла,  что  не должна
висеть в  воздухе,  не бывает  так у простых смертных,  и  плавно, стараясь,
чтобы, не заметили, опустилась на рыжий мех, а лежавший рядом короткий нож с
белой  костяной рукояткой бесшумно  просунулся по  столу и перерезал  нитку,
которая завязалась узелком. Ярыга зажмурился, перекрестился.
     Из одеяла послушался короткий стон, будто скорняка кольнули раскаленной
иглой. Хозяин дома вскочил и широко раскинул руки, будто хотел навалиться на
гостя и задавить его  в объятиях. Был он невысок и кряжист. В прорезь рубахи
выглядывала  седовато-рыжая шерсть, длинная, густая и  вся в  колтунах. Зато
голова  и  лицо  были безволосыми. Со лба  на лицо свисали складки землистой
кожи, закрывающие глаза, не рассмотришь, какого они  цвета и есть ли вообще,
хотя чувствовалось,  что они буравят ярыгу и как бы прикидывают, сгодится ли
его  шкура хотя бы на голенища. Недовольный рык, видимо, обозначал, что кожа
у гостя --  ни к черту, незачем о нее  руки марать. Скорняк поскреб  грудь в
прорези рубахи. От него воняло  кислятиной.  как от  старого  козла. Скорняк
запустил обе лапы дальше под рубаху и почесал спину, а может даже и крестец.
Когда он  высунул руки из-под  рубахи, оказалось, что они лишь самую малость
не  достают  до  пола, а  ногти почти такие же, как на ногах, только сильнее
сточены.
     --  Чего  надо?  --  рыкнул  скорняк,  садясь за  стол. Лавка  протяжно
скрипнула  под  ним  и сильно  прогнулась.--  Заказы  не  принимаю,  завален
работой, продохнуть некогда,--  добавил он и смачно зевнул,  показав длинные
клыки, торчащие вкривь и вкось.
     -- С моим заказом быстро управишься, -- сказал ярыга и тоже сел за стол
напротив хозяина и поближе к той  шапке, над которой видел висящую иголку.--
Слыхал, наверное, что княжич заболел?
     -- А мне какое дело?
     -- Как это какое?!  Молодой, здоровый парень -- и при смерти лежит! Тут
без порчи не обошлось. Не твоя ли работа?
     Скорняк презрительно фыркнул.
     -- Если не твоя, то знаешь, чья, -- напирал ярыга.
     -- И знал бы, все  равно не сказал! -- скорняк повернул голову к печи и
блаженно улыбнулся, вспомнив, наверное, как сладко спалось.
     -- Повисишь  на  дыбе, погреешь  пятки  на  раскаленных углях  -- сразу
вспомнишь! -- пригрозил ярыга.
     -- Может, и  вспомню, -- скривив  в  презрительной  улыбке губы, молвил
скорняк, -- а может, княжич  умрет до того,  как меня в оборот возьмут. Тебя
за это по головке не погладят -- правильно я рассуждаю?
     -- Не  погладят,-- согласился  ярыга и  положил руки  на стол, рядом  с
ножом.-- Значит, не хочешь подсказать, кто порчу наслал?
     -- Сказал же, не знаю и знать не хочу. Иди в другом месте спрашивай.
     -- Пойду  --  что  ж мне остается?!  Только  и тебя  без  присмотра  не
оставлю: вдруг твоих рук дело, -- ярыга взял нож и всадил его снизу в крышку
стола, а потом перекрестил трижды.
     Хозяин,  собиравшийся  потянуться