погодой -- хоть с чем-то!  -- повезло, то ли, что до
сих пор не  потерял шапку,  и авось она  смягчит  удар об  землю,  если  его
нечаянно уронят.

     Спустя  две недели знахарь сидел  за  столом,  перебирал  семена  трав.
Плохие смахивал на пол, а хорошие раскладывал на три кучки: в двух набралось
помногу, а  в третьей  -- самая малость. На вид семена  были  одинаковые,  и
трудно было понять, почему знахарь не жаловал последнюю кучку. Перебирая, он
все  время подергивал  головой,  почти касаясь  носом  стола,  и создавалось
впечатление, что склевывает особо понравившиеся семена.
     В  избу  ввалился колдун, остановился у порога, тяжело переводя  дух  и
колыхаясь,  как потревоженный студень.  Не  поздоровавшись, он  неуверенными
шагами  добрел до стола, опустился на лавку напротив хозяина. Оплывшее  лицо
было  красным  и  в мелких  ранках, отчего  напоминало  опаленную квашню  --
подрумянившуюся, подсохнувшую и потрескавшуюся. Вывороченные  губы распухли,
как после долгого битья.
     Колдун заглянул в стоявшую на столе кринку, жадно сглотнул слюну.
     -- Медовуха?
     -- Да, -- ответил хозяин, не отрываясь от работы.
     -- На травах?
     -- Угадал. Можешь выпить.
     Колдун опасливо отодвинул кринку подальше от себя:
     -- Как-нибудь в другой раз.
     Он  сложил  на  животе  бледные  студенистые  руки,  скользнул  тусклым
взглядом  желтых глаз  по развешанным на стене пучкам  трав,  задержался  на
иван-да-марье.  Засохшие  цветы ожили,  зашевелились,  стараясь отодвинуться
друг  от друга, отчего  напоминали поссорившихся  влюбленных. Колдун перевел
взгляд на  руки знахаря.  Семена  вдруг начали артачиться, падать не в  свою
кучку или переползать в соседнюю. Хозяин  какое-то время возвращал беглецов,
а потом начал бросать семена так,  чтобы, подправленные  гостем, попадали  в
нужную кучку.
     Колдун понял, что козни его разгадали, потупил глаза.
     -- Что за семена? -- спросил он.
     -- Эти, -- знахарь показал на дальнюю большую кучку, -- от страха. Эти,
-- показал на ближнюю  большую, -- от тоски-печали. А эти, -- накрыл ладонью
маленькую, -- ума-разума прибавляют.
     -- А чего третьих так мало?
     -- Люди считают, что от ума-разума и прибавляются страх и тоска-печаль.
Дураком веселее жить.
     --  Веселиться они умеют, -- согласился  колдун. -- Староста уже неделю
гуляет,  всю деревню поит: сына женил. На той, на  нищенке, --  и  с упреком
посмотрел на знахаря.
     --  Поговаривал  он,  что  если  выздоровеет,  совсем  другим человеком
станет. Но  чего  только со  страху  не  наобещаешь?! Кто же  думал, что  он
сдержит слово!
     -- А на счет сына не сдержал слово.
     -- Хоть маленько, да согрешил -- тебе зачтется.
     --  Не зачтется.  Там, -- показал  гость  пальцем  в пол,  -- по-своему
оценивают  поступки наши.  Черт меня  всю ночь мучил, обещал,  что  если  до
восхода новой луны не загублю  какую-нибудь душу, то  он загубит мое тело. И
будет терзать до тех пор, пока не передам кому-нибудь дело свое  или пока не
перенесут меня через огонь очищающий. А кому передашь, кто с чертями захочет
связываться?! -- Он посмотрел на хозяина. -- Может, тебе?
     -- Мне хватает своего.
     -- Не хочешь  --  не надо. Да и не  собираюсь я  отдавать.  Такой  грех
сегодня на душу возьму, что на всю жизнь чертям отработаю.
     Колдун  достал из-за пазухи  узелок,  развязал  его, положил,  на стол,
показывая  зернышки,  маленькие,  круглые и черные,  похожие на  маковые. От
зернышек исходило синевато-зеленое свечение.
     --  Лукавый  дал.  Говорит, от них мор  будет пострашнее, чем от  чумы.
Высыплю  в колодец. Через месяц  все  перемрут  в деревне,  потом  зараза по
другим деревням  пойдет, по всему свету. Столько народу загублю, что черт до
конца дней моих ко мне не заявится.
     Знахарь  наклонился  к  зернам,  подергивая носом, будто  принюхивался,
протянул  к  ним  руку.  Колдун  накрыл  зерна  уголком  тряпицы,  не  давая
прикоснутъся. На оплывшем, обветренном лице появилась мстительная улыбка
     -- Славные зернышки, да?! -- произнес он.
     Знахарь пожал плечами: мол, может, и славные, да видали и получше.
     --  Вон та трава  -- показал  знахарь на висевший под  потолком  позади
колдуна пучок желтых цветов, -- противоядие от этой заразы.
     --  Какая? --  Гость развернулся,  подошел  к  указанному пучку,  понял
руками, попробовал на вкус.
     Пока  он  делал  это,  хозяин  пересыпал чертовы  зернышки в  кринку  с
медовухой, а вместо них положил в тряпицу семена из маленькой кучки.
     -- Не поможет, -- объявил колдун, возвращаясь к столу.
     -- Я заговор сильный добавлю.
     -- Твой против моего не потянет, -- с усмешкой сказал колдун  и показал
на пучок травы, висевший  позади хозяина: -- Вот если той травы добавить, то
справился бы.
     -- Какой? -- Знахарь обернулся.
     --  Прямо  перед твоим носом,  слишком  длинным,  -- произнес колдун  и
всадил знахарю  в спину  длинный узкий нож с костяной рукояткой, выхваченный
из складок одежды. -- Не будешь совать его в чужие дела.
     Ойкнув, знахарь упал ниц, похрипел чуть и затих.
     --  Одного  загубил,  --  вытерев  пот со  лба, сказал  колдун. Завязав
узелком  тряпку, в которой должны были лежать чертовы  зернышки,  спрятал за
пазуху.  Двумя руками он взял со стола кринку, опорожнил зараз и шваркнул об
стену, разбив. -- Теперь пойдем остальных изводить.
     Едва за  гостем закрылась дверь,  как  хозяин  медленно  и стараясь  не
делать резких  движений,  пополз  в  дальний от  печи  угол  избы.  Костяная
рукоятка  ножа, всаженного в спину,  покачивалась  в  такт  движениям  тела,
словно сама себя расшатывала, чтобы полегче  было высвободиться, и на рубахе
все шире расплывалось  ярко-красное  пятно. В углу  знахарь  обхватил  двумя
руками кувшин с узким горлышком, полежал, набираясь  сил. При  выдохе из его
рта  с  присвистом  вытекала  струйка  крови,  а при  вдохе  что-то надсадно
клокотало в  горле. Вытянув  чоп, знахарь наклонил кувшин.  Темно-коричневая
вязкая  жидкость неспешно  вытекла  из горлышка,  упала  на  щеку  человека,
заползла в уголок рта. Бледный язык помог ей попасть в рот. Знахарь с трудом
сглотнул.
     Костяная рукоятка вдруг  подалась вверх,  точно выдавливаемая из спины,
появилось тонкое  узкое лезвие, чистое, поблескивающее, словно и не касалось
окровавленного мяса. Нож полностью вылез из человеческого тела,  скатился на
пол.
     Знахарь  еще раз глотнул жидкость из кувшина  --  и подскочил  на ноги,
бодрый и здоровый.  Сняв рубашку, он долго рассматривал дырку и пятно крови,
неодобрительно качал головой. Рубашка была единственная, поэтому постирал ее
в  кадке, неумело  зашил дыру большими стежками и  повесил  сушится  у печи.
Ожидая, пока она высохнет, знахарь сел за стол и возобновил переборку семян.
Белая дряблая спина его была цела-целехонька, без шрама, не найдешь, где нож
торчал.
     Знахарь заработался до третьих петухов. Рубаха давно уже высохла  и  на
спине была с желтым пятном. Знахарь надел  ее, накинул поверх  зипун, снял с
гвоздя у двери шапку, нахлобучил на голову и вышел из дома.
     Вот-вот должно  было  взойти солнце,  а в дальнем  конце деревни еще не
спали, от избы старосты доносились смех и девичий визг. Знахарь, стараясь не
попасться никому на глаза, прошел огородами к  жилищу  колдуна. Большая изба
осела на ту  сторону, где  было  крыльцо, будто под тяжестью хозяина, целыми
днями  дремавшего на верхней  ступеньке. Крышу и деревья в саду  обсели тучи
ворон и воронов, за ними листьев не  было видно. Птицы сидели тихо, направив
клювы в одну точку, расположенную где-то внутри избы.
     Знахарь осторожно взошел  на  крыльцо,  бесшумно открыл  дверь. Посреди
горницы на столе лежал колдун. Руки его покоились на груди, как у покойника,
а изо рта вывалился, доставая  до пола, черно-синий язык, который извивался,
как змея, все сильнее выкачиваясь в пыли. Почти вылезшие из орбит глаза были
переполнены мольбой о помощи.
     -- Твое дело мне не нужно, -- ответил знахарь на немой вопрос, --  а от
мук избавлю, на то я и знахарь, перетащу через огонь очищающий.
     Он попробовал поднять колдуна.
     -- Эк, отъелся, не сдвинешь!
     Глаза колдуна забегали, моля не оставить в беде.
     -- Не бойся, придумаем что-нибудь, -- успокоил гость.
     Он обошел горницу, собрал все, что может гореть, сложил в кучу у стола,
у того конца, где была голова колдуна.  Взятым из печи угольком поджег кучу,
а когда языки пламени начали лизать крышку стола, знахарь схватил колдуна за
плечи, потянул на  себя. Толстое, тяжелое тело с трудом проползло  по столу,
пригнуло  знахаря почти  к  полу, и руки его оказались в  самом  огне.  Лишь
малость  поморщившись, знахарь  поднатужился и  рванул на себя еще раз. Тело
колдуна сползло со стола полностью, ноги упали в костер. Знахарь вытащил их,
потушил загоревшиеся штаны. Избу наполнила вонь подпаленной шерсти и мяса.
     Словно  привлеченные  этой вонью,  в избу  через  печную  трубу влетели
вороны и вороны.  Птиц набилось в горницу  так много,  что знахарь  оказался
прижатым к стене и не то, что пошевелиться, дохнуть не мог. Птицы каркнули в
один голос, оглушив знахаря, и  вылетели из избы, утаскивая с собой колдуна.
В  топку колдуново тело  протиснулось более-менее  свободно,  а вот  в трубе
пошло туго, развалило ее. Горница наполнилась клубами известки и сажи.
     Чихая и отплевываясь,  знахарь  выскочил из избы.  На  улице  было  уже
светло,  в  ближнем конце деревни  люди  затапливали печи,  доили коров, а в
дальнем было тихо, видимо, легли спать. Знахарь огородами добрался до своего
подворья, остановился там и посмотрел, как к пылающей избе колдуна сбегаются
люди, как пламя разгорается все сильнее, но никто не тушит его.




     a_cherno@chat.ru

     Новую книгу Александра Чернобровкина  "Чижик-пыжик" можно  приобрести в
издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73


























     Я Р Ы Г А



     Дождь  давно закончился,  однако с  крыши  стояльной  избы  еще  падали
тяжелые  капли, глухо разбиваясь о  землю и  со  звоном -- о воду в бочке со
ржавыми обручами, что стояла рядом с крыльцом, раздолбанным и почерневшим от
времени,   лишь  вторая   снизу  ступенька  была  не   стертой  и   светлой,
желтовато-белой, словно вобрала в себя чуток  холодного  пламени, которым  с
новой силой, омывшись,  горели листья кленов, растущих  во дворе  кабака,  а
воздух  был настолъко  пропитан  влагой,  что,  казалось,  не  пропускал  ни
сероватый, жидкий  свет заходящего  солнца, как  бы залепленного комковатыми
тучами, ни ветер, слабый и дующий непонятно откуда, ни редкие звуки, робкие,
еле слышные,  изредка нарушавшие  покой вымершей  улицы,  отчего создавалось
впечатление,  что они  чужие  и старые, утренние или даже вчерашние, ожившие
под дождевыми  каплями,  но  так  и не  набравшие былой  силы.  Дверь  избы,
набухшая и потяжелевшая, взвизгнула негромко  и коротко, будто поросенок под
колесом телеги, вмявшим его рылом  в жирную грязь, и открылась наполовину от
толчка изнутри. В просвет с  трудом  протиснулся боком толстый целовальник с
лоснящимся  лицом,  обрамленным  растрепанной,  темно-русой  бороденкой.  Он
тащил, держа под  руки, пьянющего мужичонку с разбитыми губами, невысокого и
хилого, одетого в старые порты, латанные-перелатанные, и  желтоватую рубаху,
разорванную  до пупа и  покрытую пятнами жира,  вина и  крови,  а на  впалой
безволосой  груди ерзал  на  грязном, почерневшем,  льняном  гайтане  медный
крестик, почти незаметный на загорелой коже, вялой и дряблой. Следом за ними
на  крыльцо  вышел  холоп, помятый и  с рачьими глазами,  осоловелыми, будто
только что свалился с печи  и никак не поймет,  зачем это  сделал, надо было
дрыхнуть и дальше.  Целовальник блымнул на него такими же выпученными, но от
натуги,  глазами,  промычал что-то маловразумительное. Однако холоп  понял и
привычным жестом  поднял  ноги  пьянющего  мужичонки,  босые  и  грязные,  с
оттопыренными вбок  большими пальцами,  перехватил повыше, чтобы оторвать от
досок  тощий  зад,  почти  полностью оголенный  сползшими  портами.  Малость
запоздав,  холоп качнул  тело  мужичонки  не в  такт  с  целовальником, зато
сильнее, и отпустил раньше, поэтому пьяный, полетев сначала головой вперед и
спиной книзу,  перевернулся  в  воздухе и шлепнулся в грязь лицом,  ногами к
воротам,  не  издав при этом  ни  звука и не пошевелившись,  точно  мертвый.
Целовальник недовольно  покачал головой -- как ты  мне  надоел!  -- плюнул в
пьяного,  попав на новую ступеньку крыльца, вытер с  лоснящегося лица  капли
пота. Стараясь  сохранить  степенное выражение, он  с  трудом протиснулся  в
просвет  приоткрытой двери,  причем  живот заупрямился,  решив  остаться  на
свежем воздухе  и надулся пузырем,  а затем опал  и  проскочил внутрь  избы.
Холоп лениво помигал, будто соглашался с невысказанной вслух мыслью хозяина,
зябко  передернул покатыми  плечами  и  шустро  юркнул  в дом.  Рачьи  глаза
выглянули в просвет, убедились, что пьяный не шевелится, очухается не скоро,
и  исчезли,  задвинутые  захлопнувшейся  дверью.  Пьяный всхрапнул надрывно,
точно  обрадовался,  что  избавился  от назойливой опеки,  и перевернулся на
спину после пары робких и неудачных попыток, которые, видимо, нужны были для
того,  чтобы  отлепиться  от  грязи.   Из-за  раскинутых  в  стороны  рук  и
распахнутого, окровавленного рта, казалось, что мужичок распят за грехи свои
и  не  имеет  права  жаловаться  на боль  и  просить о  помиловании.  Грязь,
выпачкавшая лицо, делала его более скорбным,  зато жиденькую бороденку и усы
--  густыми, такие под стать степенному  человеку. Кончиком языка, покрытого
толстым  слоем желтоватого налета, пьяный облизал разбитые  губы, столкнул с
нижней комок грязи. На это, наверное, ушли последние силы, потому что больше
не шевелился и, казалось, не дышал. Начавшаяся морось быстро припорошила его
мелкими холодными каплями, скопившись лужицами в глазницах, таких  глубоких,
словно в них не было глаз, а веки прикрывали раны.
     В  воротах появились два стрельца  примерно  одного  возраста,  чуть за
тридцать, одинакового сложения и  одетые похоже: в  черные кафтаны, порты  и
яловые сапоги; левую руку оба держали на рукоятках сабель, а правой похожими
жестами вытирали капли дождя с лица; и лица их казались похожими, хотя  один
был светло-русый  и голубоглазый,  а  другой -- темно-русый  и сероглазый, у
первого борода была  округлой  и средней  длины,  а у второго  -- длинная  и
лопатой. По  промокшей  до  нитки  одежде  и  хмурым  лицам  не  трудно было
догадаться, что ходят давно и все бестолку, но люди подневольные, роптать не
привыкли, отшагают, сколько потребуется, и приказ выполнят.
     Обойдя лужу,  что собралась  посреди кабацкого двора,  они остановились
перед пьяным, одновременно вытерли похожими жестами капли с лица, посмотрели
на мужичонку недоверчивыми взглядами, словно сомневались, тот ли это, и если
тот,  то  жив  ли?  Светло-русый  стрелец  чихнул  тоненько,  визгливо,  как
девчонка, и произнес, потирая нос и поэтому немного гундося:
     -- Я  же  говорил, с  этого конца надо было начинать, зря только полдня
грязь месили.
     Темно-русый  кашлянул  басовито,  будто  признавал  свои  неправоту,  и
произнес  не то, чтобы удивленно, а скорее с трудом соглашаясь, что  и такое
возможно:
     -- Другой бы давно загнулся, а этого никакая зараза не берет!
     Светло-русый опять  чихнул,  теперь погрубее,  как и положено  мужчине,
вытер нос и спросил нормальным голосом, правда, с нотками сомнения:
     -- Потащим или купанем?
     Темно-русый  оглядел  мужичонку  наметанным глазом  и ответил уверенно,
точно всю жизнь тем и занимался, что пьяных таскал:
     -- Тяжел больно. Протрезвлять будем.
     Стрельцы  постояли молча, успев  по два раза  стереть дождевые капли  с
лица, а  когда голубоглазый  вновь чихнул  и  вытер  нос,  оба наклонились к
пьяному, подхватили под руки и подтащили к бочке. Не обменявшись  ни словом,
но и  не  сделав ни  одного  лишнего  движения,  сноровисто  окунули пьяного
головой  в бочку. Вода  плеснула через край, залив стрельцам  сапоги, и  так
мокрые,  поэтому оба не обратили  на это внимания,  продолжали  смотреть  на
жиденькие волосы  на  голове пьяного,  словно ожившие,  устремившиеся вверх.
Волосы заколыхались из стороны в сторону, точно пытались  проколоть пузырьки
воздуха,  что  устремились изо рта мужичонки, который задергался,  заколотил
босыми,  грязными  ногами  по  клепкам.  Стрельцы покивали  головами,  точно
соглашались, что обручи на  бочке  крепкие, просто  так не  сломаешь, рывком
вытащили пьяного из воды и, решив, что сделали слишком много, отпустили его,
позволив плюхнуться мордой в лужу, натекшую из бочки.
     Пьяный  шустро вскочил на четвереньки и,  судорожно трясясь и дергаясь,
выблевал все, что было у него в желудке, а потом зашелся в кашле, тяжелом и,
казалось, бесконечном.  В  наступившей  как-то  вдруг  темноте  напоминал он
крупную больную собаку, которая, пошатываясь  на подогнутых лапах, облаивает
бочку и  стрельцов. Наконец-то затихнув, он с трудом оторвал от земли правую
руку с посиневшими от холода, грязными пальцами, провел ею по лицу, медленно
и осторожно, словно проверял,  на месте  ли  оно,  убедился, что на месте  и
почти  не  разбито,  сдавил  щеки и рот,  собрав в  пучок жидкую  бороденку,
выжимая из нее воду.
     Едва  его рука вновь коснулась земли,  стрельцы подхватили  мужичонку и
опять макнули в бочку, на этот раз ненадолго, до первых  пузырьков. Отпустив
пьяного, они одновременно отшагнули от бочки, вытерли руки о полы кафтанов и
замерли с отсутствующими лицами,  точно давно уже стоят здесь,  переговорили
обо всем на свете и теперь дожидаются смены, которая придет не скоро.
     Пьяный обхватил бочку руками и медленно опустился на колени, прижавшись
щекой к ржавому обручу. Он покашлял малость, брызгая слюной и  каплями  воды
из  легких  и постукивая  головой по  клепкам и обручу.  Сжав  нос  грязными
пальцами, высморкался, вытер их о порты, пробурчал без злости и обиды:
     -- Ироды... креста на вас нет...
     -- Ан врешь, есть! -- весело ответил светло-русый стрелец.
     -- А ты  как зто до сих пор свой-то не пропил?!  -- наигранно  удивился
темно-русый  и  вытер  глаза,  словно  никак  не  мог поверить, что крест не
пропит.  --  Помочь? --  спросил он,  заметив,  что мужичонка  схватился  за
верхний край бочки и пытается встать.
     Пьяный   ничего  не  ответил,   поднатужился   и  поднялся  на   широко
расставленные ноги, чуть согнутые  в коленях, подтянул  одной рукой сползшие
порты, а другой попробовал запахнуть разорванную до пупа рубаху.

     -- Пойдем, воевода кличет, -- сказал светло-русый стрелец.
     -- Он еще испить хочет, водица понравилась! -- пошутил его напарник.
     --  Ироды...--  повторил   мужичонка,  отпустил  верхний  край   бочки,
пошатался малость  на  нетвердых  ногах и  пошел со  двора  прямо  по  луже.
Стрельцы, пристроившиеся к нему по бокам, чтобы не сбежал,  тоже должны были
шагать по  луже, а  потом месить грязь, потому  что мужичонка выбирал дорогу
как  можно  хуже,  а  стоило   им  отойти  от   него  больше,  чем  на  шаг,
останавливался и бурчал: -- Воевода кличет... погулять не дадут...

     В гриднице, освещенной дюжиной свечей в четырех тройных подсвечниках на
высоких подставках темного  дерева,  было жарко натоплено, однако  князь  --
шестидесятичетырехлетний старик  с узким  скуластым лицом,  седыми  бровями,
такими  кустистыми,  что, казалось, достают до расшитой золотом  и  жемчугом
тафьи,  прикрывающей  макушку наголо  бритой  головы, и  черными,  наверное,
крашеными усами и бородой -- зябко кутался в горностаевую хребтовую шубу и с
недоумением и завистью смотрел на подрагивающего  то ли от холода,  то ли  с
похмелья, мокрого и босого