а с  боков, остановились, поигрывая
нагайками в  ожидании,  когда старший  натешится нравоучениями и  даст  знак
приступать  к делу. Они, казалось, не  замечали  мальчика,  который ползал у
ног, собирая мячики.
     -- Ты, поди, безбожник? А ну, кажи крест!
     Скоморох вынул из-за  пазухи медный  крестик на льняном гайтане, поднял
на уровень глаз старшего слуги и, неотрывно глядя в них, заговорил монотонно
и растягивая гласные:
     -- Смотри.  Внимательно  смотри. Вот сюда. В перекрестие.  --  Он повел
крестик чуть влево -- головы всех  трех "коршунов" повернулись в ту сторону,
повел  крестик  чуть  вправо -- головы  повернулись туда.  -- Видишь?  Крест
истинный, освященный. Не безбожник я. -- Старик покачал крестиком вниз-вверх
--  и "коршуны"  закачали головами,  точно  соглашались  с  ним.  -- Ты  уже
отхлестал меня нагайкой.  Пригрозил убить, если не  уберусь из  села. Можешь
возвращаться к хозяину и доложить, что приказ выполнил. Понял?
     -- Да-а,-- с трудом шевеля языком, вымолвил старший слуга.
     Скоморох убрал крестик за пазуху и тихо, но властно произнес:
     -- Забирай подручных и иди в терем, -- и громко добавил: -- Иди!
     Старший слуга  вздрогнул как  от пощечины, и с  удивлением уставился на
старика, не в силах понять, откуда здесь появился скоморох.
     -- Иди, -- шепотом повторил дед и закрыл лицо руками, словно только что
получил по нему нагайкой.
     --  Иди, --  повторил старший  "коршун", показал  нагайкой  помощникам,
чтобы следовали за ним, и вразвалку, с ленцой пошел к княжескому терему.
     --  Эк   он   тебя,  ирод!  --  посочувствовал  скомороху  плюгавенький
мужичонка, от которого  за версту  несло медовухой.  -- Рад выслужиться, пес
шелудивый!
     Скоморох опустил руки,  и мужичонка заметил, что на лице нет отметин от
нагайки, и  недоуменно  скривился.  Подергал  клочковатую бороду,  настолько
растрепанную,  будто только  что  за  нее  таскали, мужичок  произнес  менее
гневным тоном:
     --  Этот еще ничего, не  слишком  ретивый, жалость знает. Не служи он у
тиуна, золотой человек был бы. --  Он опять  подергал  бороду. -- Вот тиун у
нас --  этот воистину ехидна кровожадная!  По лику -- праведник, по делам --
отродье сатаны.
     -- Что ж князю не пожалуетесь?
     --  Били  челом  на  тиуна  --  а  толку?  -- Мужичонка  поскреб  снизу
подбородок --  Тиун так повернул,  что челобитчики и оказались виновными.  А
когда князь уехал, со свету  их сжил. Видать,  за грехи наши бог наказал нас
этим  отродьем. -- Он перекрестился  и  пошел  к  тому  ряду,  где торговали
медами.
     Мальчик отдал деду  пять монет -- две копейки  и три  полукопейки  -- и
произнес без обиды:
     -- И отсюда гонят.
     --  На  то  они  и  вольные  хлеба: вольно  и без  хлеба остаться,--  с
наигранной бодростью сказал скоморох.-- Что ж, пойдем дальше искать счастья.
     Они купили два калача и кринку топленого молока, которые съели тут  же,
вернув посудину торговке -- худой  и сутулой старухе с кривым носом. Походив
между рядами, скоморох поприценивался к разным товарам, поторговался  и даже
уговорил глуповатого  мужичка продать телушку  за  полушку, а  когда  пришло
время  бить  по рукам, рассмеялся  весело.  Засмеялись и те, кто любопытства
ради наблюдал за торгом,  и  начали подшучивать над мужиком, хотя перед этим
принимали все на полном серьезе и даже советовали не платить так дорого.
     С  базарной площади скоморох и мальчик  вышли на ту улицу,  по  которой
попали в село.  Впереди заворачивали к терему  три  "коршуна". Видимо, из-за
них и была пуста улица. Лишь кудлатая собака лежала в тени колодезного сруба
и  со страхом  поглядывала  на чужих.  Во дворе  напротив  колодца  с  шумом
распахнулись ворота, и собака, пождав хвост и уши, метнулась в кусты.
     Из ворот вылетел черно-коричневый  бык, широкогрудый, с налитыми кровью
глазами и обломанным левым рогом. В ноздре торчало кольцо, с которого свисал
обрывок толстой цепи.
     Со двора послышался крик мужчины, одновременно сердитый и испуганный:
     -- Стой, чертово семя! Стой, кому говорят!
     Бык  мотнул  головой,  притопнул копытом и,  наклонив  голову  и волоча
обрывок цепи по дороге, попер на деда и внука. Казалось, нет на  свете силы,
которая сможет остановить эту глыбищу.
     Скоморох скинул с плеч торбу, сунул ее мальчику и  загородил его собой.
Глубоко вздохнув,  он уставился в бычьи глаза, большие  и  красно-черные,  и
напрягся  всем телом так, точно  уже  столкнулся  с рассвирепевшим животным.
Буквально в сажени  от  человека  бык  словно бы налетел  на крепкий дубовый
забор, замер  на  месте и гневно забил копытами  и замотал головой и  цепью,
поднимая серую  пыль.  Скоморох  наклонил  голову  к левому плечу  -- и  бык
наклонил  голову, но к правому;  человек  наклонил  к  правому  --  животное
отзеркалило его движение;  тогда  старик  резко запрокинул голову,  будто от
удара по затылку,  -- бык  попробовал повторить, но не сумел  и сразу обмяк,
стал казаться ниже и худее. Человеческая рука опустилась на обломанный рог и
повела покорное животное к  распахнутым  воротам,  в которых стоял с  кнутом
босой мужик в рубахе навыпуск  и смотрел на быка  с подозрительностью, точно
ему  хотели  всучить  чужую  скотину  вместо   его  собственной.  Отпущенный
скоморохом,  бык прошел в дальний конец  подворья и остановился у столба, на
котором  висел  обрывок  цепи  и, тихий  и  послушный,  ждал,  когда прикуют
по-новой. Очнувшись, хозяин быстро подбежал к нему и сноровисто сделал это.
     -- Вернулся, чертово семя, -- с любовью приговаривал мужик; -- не успел
набедокурить!
     -- И часто он срывается? -- спросил скоморох.
     -- Частенько. И такой разбойник: двух человек уже  покалечил, а сколько
добра переломал -- не счесть! Совсем меня разорил!
     -- Продал бы его или забил.
     -- Продать -- никто  не покупает, знают  его норов, а забить -- рука не
поднимается: больно  люб он мне,  -- пожаловался  мужик, почесывая  быка  за
ухом, большим и заросшим длинной густой шерстью.
     Скоморох сочувственно покивал головой и, вспомнив что-то,  уставился на
хозяина  быка  пристальным,  тяжелым  взглядом.  Мужик   обмяк,  глаза   его
посоловели, а ноги подогнулись, словно вот-вот падет на колени.
     --  Цепь  тонковата, поменять надо, -- заговорил  скоморох монотонно  и
растягивая гласные. -- Ладно, в следующее воскресенье поменяю. Как служба  в
церкви закончится, тиун  будет проходить мимо моего  двора,  тогда и  раскую
быка,  чтобы цепь  поменять. Раскую, а бык  вырвется,  чертово семя. А пусть
побегает! Заплачу еще раз вино -- всего делов. Зато тиуна пуганет. Ферязь на
тиуне  красная  --  ох,  как  не  понравится  быку,  рассвирепеет!  А  пусть
свирепеет.  Не  я виноват буду,  а бык...  Не я  виноват  буду... Не  я... В
следующее воскресенье, после заутрени... После заутрени.
     Скоморох провел  рукой перед  лицом мужика  и другим голосом, громким и
печальным, произнес:
     -- Так, говоришь, нет молока на продажу, хозяйка все на базар снесла?
     -- Нет, -- быстро подтвердил мужик и  уставился на скомороха удивленно,
словно тот из-под земли появился.
     --  Нет так нет, -- развел  руками старик  и  повернулся к мальчику: --
Пойдем у соседей спросим.
     Хозяин быка проводил их  до  ворот и  надолго  замер  там,  глядя вслед
старику и мальчику и пытаясь вспомнить что-то очень важное.


     a_cherno@chat.ru

     Новую  книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно  приобрести в
издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73


















































     Ч У М А К


     Стоявшая  на вершине кургана  каменная баба  -- серо-желтая,  безносая,
безухая и  безглазая,  похожая на плохо ошкуренный,  толстый  пень, -- вдруг
загорелась  в  последних лучах заходящего  солнца робким, неярким, розоватым
светом, словно вытекающим из крупных оспин, сплошь изъевших ее. Она казалась
и величественной и понурой одновременно, вроде бы ничего не могла видеть и в
то  же  время  как  бы  смотрела  во  все  стороны:  и  на небо,  голубое  и
безоблачное, чуть подрумяненное на западе,  где  из  него выдавливался узкий
золотисто-красный  солнечный серпик, и на степь, распластавшуюся  от края до
края зеленовато-рыжей шкурой с седыми пятнами ковыля, и с  особым, казалось,
вниманием на обоз из  шести возов,  запряженных парами  лениво вышагивающих,
серых волов.
     В  шестом возе,  выстланном попоной из  воловьей  шкуры, лежал на боку,
подперев голову рукой, молодой чумак в надетой  набекрень соломенной шляпе с
широкими, обвисшими краями, в холщовой  белой рубахе навыпуск,  подпоясанной
коричневым кожаным ремешком, в серо-черных  портах с латкой на левом колене.
Он неотрывно смотрел на каменную бабу,  точно надеялся поймать ее  взгляд, и
на  его  вытянутом  скуластом  лице  шевелились, как бы  беззвучно упрашивая
посмотреть на него, чувственные, красиво очерченные губы.
     И вот  --  то ли на  самом  деле, то ли это была игра  света  и тени --
каменная баба чуть повернула  голову и уставилась  двумя глазницами-оспинами
на человека и будто всосала ими его  взгляд. Чумак, испугавшись, смежил веки
крепко,  до боли в висках, а потом и рукой прикрыл глаза. Какая-то невидимая
сила попробовала оторвать ладонь,  но не  смогла и медленно убыла.  Человек,
убрав руку, долго смотрел на каменную бабу, окруженную колеблющейся, розовой
дымкой. Дымка постепенно исчезла, и баба превратилась в неумело обработанный
камень. Чумак вытер тыльной стороной ладони  капельки пота со  лба и висков,
покачал головой и тихо вымолвил:
     -- Да-а...
     -- Чего? -- обернувшись к нему,  спросил  возница -- пожилой  мужчина с
длинными усами, похожими на метелочки ковыля.
     -- Померещилось, --  нехотя ответил молодой  чумак и, перевернувшись на
спину, потянулся до хруста в костях. -- Эх, пожевать бы чего-нибудь!
     --  Потерпи:  за  курганом  свернем налево,  спустимся  в балку  и  там
остановимся на ночь.
     -- Пока доплетемся, пока сварим кулеш... Отрежу я хлеба краюху, а?
     -- Ну, отрежь, -- разрешил возница и передал лежавшую у его ног торбу.
     Молодой чумак развязал торбу, достал  из  нее  каравай  ржаного хлеба и
узелок  с солью,  отрезал  краюху обоюдоострым  ножом  с  деревянной  резной
рукояткой, которой вынул из висевших на ремешке  ножен. Посыпав краюху серой
крупной солью, откусил чуть ли не половину.
     Примерно в  версте от обоза над травой  поднялся  столбик черного дыма,
закрутился вокруг  своей оси,  быстро вырастая и раздаваясь в ширину, отчего
стал  похож  на  огромную  воронку, которая  стремительно, будто подгоняемая
ураганным ветром, понеслась к последнему возу.
     -- Гляди! -- удивленно-испуганно крикнул возница, показывая на нее.
     Молодой  чумак  посмотрел  в  ту  сторону  --  и  чуть  не  поперхнулся
недожеванным хлебом. Уронив краюху, он неотрывно, как перед этим на каменную
бабу, смотрел на вертящийся  столб пыли. Когда  воронка добралась до  воза и
возница  зажмурил   глаза,  закрестился  и  забормотал:  "Господи,  спаси  и
сохрани...", молодой чумак, инстинктивно защищаясь, метнул в нее нож.
     Нож  встрял, как в  мягкое  дерево, и  послышался  то ли скрип,  то  ли
скрежет, то ли сдавленный, сквозь зубы,  вскрик, а из-под ножа, как из раны,
хлынула  кровь,  выкраснившая дым.  Воронка  замерла на  месте, стала быстро
уменьшаться, словно вверчивалась в землю,  а потом стремительно понеслась от
обоза -- и сгинула.
     Молодой  чумак спрыгнул с воза, подошел к  тому месту, где остановилась
нечистая сила.  Земля и синевато-серые кустики  полыни были забрызганы бурой
кровью, причем травинки, на которые попали капли, пожухли, будто припаленные
огнем.
     -- Во как! -- показывая такую травинку, сказал молодой чумак.
     -- Заколдованное место, -- перекрестившись,  сказал  возница,  --  едем
отсюда быстрее.
     -- Сейчас, нож найду. Он у меня особый, заговоренный.
     -- Заговоренный? -- переспросил возница. -- Ну, тогда не найдешь его, в
теле ведьмака торчит. Будет маяться с ножом, пока не помрет.
     -- Жаль, хороший  был ножичек,  сам рукоятку  ему  делал,  --  произнес
молодой  чумак. Заметив, что остальные пять возов  продолжают ехать как ни в
чем ни бывало, воскликнул: -- Гля, а они что -- не видели?!
     -- Наверное нет, а то бы остановились.
     --  Во  дела,  да?!..  Ну,  расскажу  им  на  привале  --  то-то  будут
удивляться!
     -- Не  поверят, --  сказал  возница и стегнул кнутом волов, трогаясь  с
места.
     -- Как не поверят?! -- возмутился молодой, запрыгнув в воз на ходу.  --
Мы же с тобой оба видели! .. Или ты не подтвердишь?
     -- Подтвержу, -- пообещал напарник
     Обоз спустился  в  широкую  и  глубокую  балку,  пологие склоны которой
поросли степной вишней, терновником и шиповником. На ночевку расположились у
родника с чистой и холодной водой. Волов выпрягли и пустили  пастись ниже по
течению  ручейка,  вытекающего из родника,  насобирали  хвороста на склонах,
разложили  костер  и повесили над огнем огромный  медный  котел,  в  котором
варился кулеш.  Чумаки  расположились вокруг костра -- кто сидел, поджав под
себя  ноги, кто лежал --  и слушали рассказ  о вертящейся черной  воронке. В
наступившей   как-то  сразу,  без  перехода,  темноте,   человеческие  лица,
освещенные пламенем, казались сложенными из кусочков, черных и серо-красных,
которые смещались влево-вправо, вверх-вниз, уменьшались или увеличивались, и
невозможно  было  понять, какое чувство вызывает  услышанное, верят или  нет
рассказчику.  А  когда   он   закончил  и  посмотрел  на  напарника,  ожидая
подтверждения,  заговорил  вожак  -- старый мужчина с  седыми,  желтоватыми,
трехвершковыми усами, похожими на льняную кудель:
     -- Да, места  здесь  нечистые.  Когда  я еще парубковал, тут неподалеку
хутор был, старуха в нем жила. Сколько ей лет было -- никто не знал, но  все
помнили дряхлой.  Не любила она,  чтобы обозы у нее на ночь останавливались,
зато одиноких путников привечала. Переночует у нее человек  -- и просыпается
порченный: или убьет кого, или на себя руки наложит. А то  и вовсе  пропадал
бесследно. Спросят у старухи: "Ночевал у тебя? -- Ночевал. --  А куда делся?
--  Ушел  поутру.  А  куда  --  кто его  знает,  степь  большая". Долго  так
продолжалось, пока один обоз не наткнулся в степи на замордованного парубка.
Успел  он перед  смертью  сказать:  "Старуха  с  хутора".  Чумаки  долго  не
разбирались: подъехали к дому, подперли  дверь колом и подожгли. Когда крыша
рухнула,  из пламени  вырвался столб  черного  дыма,  завертелся воронкой  и
унесся в степь. Наверное, с ним вы и повстречались.
     Вожак  зачерпнул деревянной ложкой из  котла, попробовал.  По его знаку
два чумака сняли котел с  огня, установили в заранее вырытую ямку, чтобы  не
перевернулся. Все  расселись вокруг котла с ложками и ломтями хлеба в руках,
вожак  произнес  молитву,   перекрестился,   подождал,  пока   перекрестятся
остальные, заправил кончики усов за уши и первым зачерпнул кулеш. За  ним по
очереди,  по ходу  солнца,  остальные чумаки. Ели молча,  слышны  были  лишь
сопение и плямканье, а поев, облизали ложки.
     -- Твой черед, -- сказал вожак молодому чумаку.
     Тот помыл котел в ручье, повесил на ближний к костру воз.
     --  Будет  сильно  смаривать,  меня  разбуди,  подежурю,  --  предложил
напарник молодому чумаку.
     -- Чего там, справлюсь сам. --  Он  сел  у  костра,  подкинул  в  огонь
несколько прутиков.
     На небе  появился  ролная  луна,  высветила  затихшую степь. Прямо  над
балкой пролег широкий Чумацкий шлях. Казалось, именно с него, сдутая ветром,
упала звездочка. Чумак проследил за ее полетом, загадав не заснуть до  утра.
Но дрема накатывала волнами, клонила голову к земле, и он встал, размялся.
     Громко  и вроде бы испуганно  мыкнул вол,  за ним второй, третий. Чумак
заметил, как между животными мелькнуло что-то светлое. Посмотрев на спящих в
возах  товарищей,  решил  не  будить,  пошел  к волам  один.  Они  стояли  с
задранными  мордам,  будто  любовались  звездами, и,  казалось,  не замечали
гибкую  стройную  девушку, поглаживающую их по шее. Она  была  одета в белую
сорочку до пят, вышитую по вороту и подолу черной змейкой и  перехваченную в
талии черным пояском, поблескивающим в лунном свете, а длинные густые черные
волосы ее были  распущены  и скрывали лицо,  которое --  почему-то  верилось
чумаку -- должно быть удивительно красивым. Она  потрепала по холке комолого
вола. После каждого ее  прикосновения он задирал голову  все выше, непонятно
было, почему до сих пор не хрустнули шейные позвонки.
     -- Причаровываешь, красна девица? -- подкравшись к ней, спросил чумак.
     Она не испугалась и не обернулась, но убрала руку с холки вола.
     -- Лучше меня причаруй! -- попросил шутливо чумак.
     --  Могу  и тебя!  --  задорно произнесла  девушка хрипловатым голосом,
оборачиваясь и убирая волосы с лица.
     На чумака глянули черные глаза,  огромные, в  пол-лица, и  холодные,  и
словно  бы втянули в себя тепло из него, отчего ему стало зябко и  жутко,  и
тут же из них, как бы взамен, хлестнула обжигающая волна, окатившая с головы
до ног и наполнившая  легкостью и любовной истомой.  Чумак почувствовал, что
готов выгибать шею, как это  делал комолый вол, только бы к  ней прикасались
девичьи руки. Сдерживая дрожь в голосе, он попросил:
     -- Причаруй...
     Тонкие  губы  ее  тронула  легкая  улыбка,  девушка  отпустила  волосы,
скрывшие  лицо, развернулась и  плавной  походкой  -- казалось, маленькие  и
белые босые ступни ее не касаются земли, --  пошла по балке  прочь от волов,
от  чумацкого  табора. Отойдя  шагов на тридцать, оглянулась и  еле заметным
движением поманила за собой чумака. Он глупым телком затрусил за ней.
     Девушка  села на  камень-песчаник у куста шиповника,  обхватила  колени
руками. Длинные волосы точно черным платком  укрыли  ее всю, видны были лишь
маленькие  ступни, казавшиеся серебряными в лунном свете. Чумак наклонился к
ней, попытался разглядеть сквозь густые волосы лицо, чудные глаза, не смог и
потянулся к ним рукой.  Голова девушки чуть  дрогнула, выражая  негодование.
Чумак отдернул  руку и, винясь, припал губами к девичьим стопам, холодным  и
скользким, будто вырубленным из льда. Маленькая рука  потрепала его по щеке,
перебралась на шею, сжала ее  очень больно, а  потом погладила нежно. Пальцы
ласково бегали по позвонкам вниз-вверх и будто размягчали  их, превращали  в
податливую глину: чумак все круче загибал голову, но не  чувствовал ни боли,
ни  того, как слетела  шляпа.  Прямо  над собой  он увидел огромные  провалы
девичьих глаз, в которых вспыхивали красные искорки и падали  в  его  глаза,
перекатываясь в сердце. Оно вдруг перестало биться, раздулось  и взорвалось,
наполнив тело сладким блаженством.
     -- Люба ли  я тебе?  -- Хрипловатый  голос  шел непонятно откуда,  ведь
девушка не размыкала тонких губ, сложенных в грустную улыбку.
     -- Ой, люба!
     -- Тогда поцелуй меня.
     Чумаку  показалось, что  голова его отделились от  шеи  и, как поднятая
ветерком тополиная пушинка, плавно, полетела к голове девушки, жадно припала
к губам, поддатливым и холодным, мигом потушившим жар в его теле.
     -- Обними меня, -- попросила девушка.
     Руки  чумака, тоже  словно  бы  отделавшись  от  туловища,  обняли  ее,
маленькую и хрупкую.
     -- Крепче...
     Непонятным  образом оказалось, что она  лежит на спине,  а чумак  -- на
ней. Она извивалась,  медленно, лениво, точно пыталась выползти из-под него,
но руки ее,  маленькие,  проворные, как  бы не  давали, вопреки ее  желанию,
сделать это, цепляясь за его шею.
     Вот она поймала руку чумака, приложила к своему животу.
     -- Там застежка, -- обдав его ухо горячим дыханием, прошептала девушка,
-- расстегни ее.
     Застежка была странной, продо