алунов  очаг.  В очаге  горел огонь,  дым  поднимался  к потолку  и  как бы
втягивался в расщелины. У огня сидел на скамеечке кудесник -- дряхлый старец
с длинными седыми волосами  и  бородой, свернувшейся, точно кошка, клубочком
на его коленях, напоминающий ликом  своим идола, голова которого была вышита
золотом на  его  белой рубахе, длинной, с  широкими рукавами  и подпоясанной
золотым ремешком.  Деревянной  ложкой  кудесник помешивал пунцовое  варево в
глиняной чаше, стоявшей  на  камне  у очага. От  варева шел пьянящий аромат,
одновременно  и сладкий  и горький, и мягкий и острый.  Девушка еле  заметно
пошевелила  ноздрями, втягивая дурман, который будто  бы сразу же  попадал в
зрачки,  наливая и  расширяя  их.  Руки,  прикрывавшие  грудь  и низ живота,
опустились,  словно подчинились  кому-то  ласковому  и настойчивому,  темные
соски набухли, а по плоскому животу пробежала судорога и будто бы запуталась
в  светло-русой  поросли  на  лобке,  ноги  раздвинулись,  чтобы  помочь  ей
выбраться --  и резко  сжались. Девушка обмякла, еще ниже  понурила  голову,
закрыла глаза и безвольно, точно во сне, но ни разу не споткнувшись, подошла
к кудеснику  и остановилась в той точке в двух шагах от  него, в которую был
направлен его  взгляд. Старец зачерпнул из  чаши варева, понюхал, болезненно
морщась, а  когда  отнес ложку  от носа, лицо его помолодело, посветлело,  в
расширенных  зрачках появился  блеск и  они невольно  покосились на девушку.
Раздраженно  отшвырнув ложку, кудесник поднялся, сложил  руки на животе, как
раз под головой  Дажьбога, словно  поддерживал  ее, сильнее нахмурил брови и
заговорил тихим, старческим, но еще твердым голосом:
     --  Мы,  русичи,  -- дажьбожьи  внуки,  а  ты  --  его  дочь,  денница,
полуденная  звезда.   Двенадцать  лет  ты   исправно  служила  своему  отцу,
поддерживая  по ночам огонь  в его очаге, и  Дажьбог  был  милостив к  своим
внукам. Служба  твоя  кончилась.  Этой ночью -- самой короткой в году --  ты
изменишь  ему, став женой  Месяца. --  Кудесник потрогал чашу: горяча ли? --
Через жизнь каждой  женщины  проходят  двенадцать  мужчин.  Каждый  забирает
частичку  ее  души  -- кто больше, кто меньше.  После них женщине уже нечего
отдавать, души  у нее нет. Нечего отдавать -- нечем любить, нечем  любить --
незачем жить. -- Он снова потрогал чашу и решил, что недостаточно остыла. --
Дажьбог  ревнив,  не прощает  дочерям измену  с  Месяцем.  Разгневавшись, он
перестанет помогать своим внукам: зной испепелит злаки и травы, высушит реки
и  озера --  наступят глад и  мор. В такой черный год умерли твои  родители,
братья и сестры. Чтобы не  случилась беда с  русичами, поутру ты предстанешь
перед очами Дажьбога и искупишь грехи, свои и всего племени.

     ~

     Кудесник  двумя  руками поднял чашу.  Пунцовое варево как бы трепетало,
переливаясь оттенками красного цвета, отчего казалось живым -- душой, только
что вырванной из человеческой груди.
     -- Любовный напиток. Он малое сделает  большим, а важное --  суетой, --
сказал старец, передавая чашу. -- Пей зараз до дна.
     Денница поднесла  чашу  к губам,  вдохнула трепещущими ноздрями сладкий
дурман.  Крупная дрожь  пробежала по телу девушки,  руки затряслись, едва не
расплескав напиток
     Кудесник напрягся, сжал  руки в кулаки,  глаза исчезли под нахмуренными
бровями.
     Денница уняла дрожь в теле и припала к чаше. Первый глоток дался тяжело
--  горяч ли был  напиток или горек? -- она  справилась с собой, глотнула во
второй раз, в третий... Лицо ее  начало наливаться пунцовым  румянцем. Выпив
чуть меньше половины, денница поперхнулась. Пунцовая капля вытекла из уголка
рта, пробежала по подбородку, спрыгнула на грудь, которая, казалось, набухла
еще больше и закаменела.
     Кудесник  испуганно дернул  головой, впился  взглядом  в  каплю,  будто
надеялся остановить ее. Капля, уменьшаясь, добралась  до пупка  и спряталась
там. Старец  подождал  немного,  убедился, что  не вьггечет и  не  упадет на
землю, облегченно вздохнул.
     -- И эта... -- глухо буркнул он и подстегнул денницу злым взглядом.
     Девушка  быстро  допила  чашу и  передала  ее старцу. На покрасневших и
будто припухших губах  денницы играла улыбка, сочная,  сучья, щеки  полыхали
румянцем, а глаза казались  двумя темно-синими кусочками весеннего грозового
неба. Когда ее пальцы ненароком дотронулись до руки старика, она одернула их
и впервые посмотрела на него, как на мужчину.
     Кудесник поднял чашу на уровень ее глаз, точно загораживался  от них, и
резким движением разломил пополам.  Обе половинки были  брошены в очаг,  где
занялись   синевато-зеленым   пламенем,   и   по   пещере  растекся  острый,
возбуждающий запах.
     -- Помни, -- слабеющим, но все еще  строгим голосом молвил кудесник, --
ночь эта коротка и бездонна, как любовь, а  там,  --  показал  он скрюченным
пальцем на выход из пещеры, -- смерть, черная  или белая, долгая или легкая.
-- Помолчав  немного, будто собирал  силы, чтобы произнести последние слова,
приказал: -- Ложись и жди.
     Денница, широко расставляя ноги, приблизилась  слабой, больной походкой
к ложу, оглянулась. В пещере больше никого  не было. Она села  на  ложе -- и
застонала томно:  прикосновение ягодиц и  бедер к  мягкому,  ласковому  меху
оказалось  необычайно приятным. Закусив нижнюю губу и  плотно  смежив  веки,
она,  вздрагивая  от наслаждения,  легла навзничь.  Деннице  показалось, что
чувствует, как от  очага катятся волны  тепла,  каждая следующая  --  теплее
предыдущей,  словно  пламя  разрастается  ввысь  и  вширь,   запахло  гарью,
послышались мужские голоса, пьяные и злые, и звон оружия...

     ...горело  где-то  рядом,  соседний,  наверное,  дом,  оттуда  и голоса
доносились. Никто не ожидал нападения среди  бела дня,  большая  часть селян
была в поле, а те, кто, как она, остались  присматривать за домом, не успели
убежать в  лес. Она, двенадцатилетняя девочка, залезла под лавку и накрылась
старым рядном, тревожно прислушиваясь к голосам, доносившимся со двора.
     -- Моя! -- крикнул молодой  мужчина, и ступеньки крыльца заскрипели под
его тяжестью.
     Сильный удар распахнул входную дверь, жалобно заскрипели петли, в сенях
загрохотал, покатившись,  пустой  бочонок. Свистнул меч, легко переполовинив
полог из волчьих шкур, и со вонзился в притолоку. Мужчина перешел из сеней в
горницу,  поддел  ногой  скамеечку,  которая  с шумом  покатилась  к лавке и
остановилась в полусажени от нее. Зазвенело железо о железо -- сбили замок с
сундука, стукнулась  крышка  о стену,  с тихим шорохом начала падать  на пол
одежда, штуки полотна.
     Девочка чуть приподняла угол рядна, посмотрела в сторону сундука. Возле
вороха вываленной на пол  одежды она увидела  сапоги,  большие и  стоптанные
наружу, о левое голенище бились ножны меча. Ноги торопливо сгребали одежду и
штуки  полотна  на  растеленный  рядом  платок  с желто-красными цветами  по
черному полю.  Руки схватили два  противоположные угла  платка, связали  их,
потянулись  за  двумя другими -- и девочка увидела лицо грабителя, молодое и
загорелое, с короткой русой бородкой и, кажется, серыми  глазами: разглядеть
не успела, потому что испуганно закрылась рядном.
     Грабитель подошел к лавке,  нащупал под рядном девочку, рывком  вытянул
ее. Спрятав  меч в  ножны, он  намотал на  левую руку девичью косу, а правой
разорвал  рубаху. Худенькое, угловатое тело с  едва проклюнувшейся грудью не
сильно заинтересовало его.  Какое-то  время  он  молча разглядывал  девочку,
затем помял грудь, бедра, одобрительно гмыкнул. Толкнув девочку на лавку, он
не спеша снял пояс с мечом.
     Девочка лежала неподвижно, хоть и боялась, но уже  не так, как  раньше,
потому что поняла: не убьют, сделают другое. В ноздри ей ударил запах чужого
тела  -- тяжелый дух пропотевшего мужчины. Шершавая, мозолистая  рука помяла
ее бедра, раздвинула, согнув в коленях, ноги. Твердое и упругое  вдавилось в
ее  промежность, наполнив  тупой  болью. Мужчина дернулся  и  хекнул, словно
рубил  дрова,  --  и  другая  боль, острая  и  короткая, пронзила  ее  тело,
заставила жалобно  вскрикнуть. Потом было  терпимо,  вот только  ноги начали
затекать.
     Скрипнув зубами, мужчина  замер и  напрягся, через какое-то время ослаб
телом и как  бы  потяжелел,  дыхание стало  реже  и  тише  и переместилось с
темечка девочки на ее щеку и  шею. Он отпустил ее ноги, и девочка осторожно,
боясь потревожить мужчину, разогнула  их  и облегченно вздохнула.  Грабитель
слез с нее, сел на край лавки. Шумно зевнув, он почесал через одежду  грудь,
пошел к  печи. Заслонка полетела  на  пол, из печи были  вытащены обе кринки
топленого молока, желтовато-белого, с темно-коричневой пенкой. Мужчина выдул
одну кринку и разбил ее о стену, из второй  выловил пальцем пенку,  а молоко
выплеснул в печь. Вернувшись к лавке, он подпоясался, вынул меч из ножен.
     Девочка, испуганно всхлипнув, отвернулась к стене, закрыла лицо руками.
Острие меча коснулось ее шеи,  поддело  косу. Грабитель другой рукой оттянул
косу и  перерезал ее мечом,  полюбовался  добычей, весело хохотнув,  сунул в
узел к награбленному добру и вышел из избы.
     Девочка слышала, как проскрипели ступеньки крыльца, как заржал во дворе
конь,  как мужчина  перекинулсл  с  кем-то короткими  фразами,  как  вдалеке
прокричали  зычно и  всадники поскакали туда.  В  деревне  стало тихо,  даже
собаки  не брехали, но девочка боялась  пошевелиться. Между ног было мокро и
липко, наверное, текла  кровь. И еще жалко было косу --  девочка дотронулась
до коротких и колючих прядей на затылке, --  без  которой хоть  из  дома  не
выходи. Она ткнулась лицом в подушку и заревела от стыда и обиды...

     ...пролились слезы и как бы размыли горе. Она еще  раз потрогала волосы
на затылке, упругие, отталкивающие ладонь, перевернулась на  спину и открыла
глаза. Огонь в очаге горел ярко  -- кто-то подкинул несколько поленьев  -- и
блики  бегали по неровным стенам пещеры, словно бы выгоняя темноту из трещин
и впадин. Возле очага валялись черепки от разбитой кринки, у  входа в пещеру
-- перерубленные волчьи  шкуры, а неподалеку от ложа -- сломанная скамеечка.
С поляны доносились звуки веселого пиршества и захлебистый, бесстыдный смех,
каким провожают из-за свадебного стола жениха и невесту...

     ..жених  стоял  с  самодовольной  улыбкой  на  красном  лице,  покрытом
крупными каплями  пота, и, не  замечая  невесту, неотрывно смотрел  на ложе,
словно сомневался, то ли  это или найдется  другое? Убедившись, что  другого
нет, подошел  к ложу,  сел на край и  как-то сразу растерял  самодовольство,
превратившись в усталого  человека, наконец-то обретшего тишину и покой.  Он
оперся  руками  о  колени  и  задумался  о  чем-то, затем  привычным  жестом
расстегнул  неподатливые  крючки нового кафтана, богатого,  шитого серебром,
потянулся к сапогам  и тут вспомнил, почему здесь  находится. Выставив  ногу
вперед, он скорее попросил, чем приказал:
     -- Разувай.
     Невеста  опустилась  перед  ним  на колени,  взялась  двумя  руками  за
остроносый сапог из мягкой  кожи,  потянула на себя. В нос  ей шибанула вонь
потной ноги, а  портянка  была такой мокрой, будто в ней  ходили  по  лужам.
Жених  пошевелил  бледными  пальцами  с толстыми  желтыми  ногтями, поставил
разутую  ногу на  холодный пол, блаженно застонал и протянул невесте обутую.
Пока она стягивала второй сапог, произнес извиняющимся тоном:
     --  Умаялся  в  них: нерастоптанные,  первый раз обул,  -- а  когда она
поднялась с коленей, похлопал ее по заду и радостно воскликнул: -- Жена!
     И сразу приободрился -- усталости как ни бывало! -- торопливо разделся,
роняя  на  пол  семена  хмеля и  ржи,  которым  гости  посыпали  молодых,  и
развалился на ложе.
     Невеста раздевалась медленно, стесняясь неотрывного мужского взгляда, а
легла так, чтобы  не  касаться мужа, и стыдливо  закрыла глаза. Он назвал ее
женой, выбрал из всех девушек деревни,  потому что любит, и она будет любить
его.  Влажными  полными  губами  припал  он  к  ее  сухим  губам  --  и  она
откликнулась   на   ласку.   По  телу   невесты  растеклась  теплая  истома,
приглушившая боль, хоть  и  не такую  острую, как тогда,  пять лет назад, но
тоже  неприятную, а когда стало полегче,  раздвинула шире ноги,  чтобы  мужу
было удобней.
     Вскоре он вцепился  зубами в ее шею  у ключицы, зарычал  сладострастно.
Потом зубы его медленно  разжались, а  тело будто расплылось  и стало мягче.
Муж лег рядом  с ней, повозился  малость, устраиваясь поудобней, и  замер со
скрещенными на животе руками.
     Опять  из  нее  что-то вытекало, наверное,  кровь,  надо  бы  подложить
что-нибудь,  но стеснялась,  ждала, когда муж заснет.  А он,  хоть  и  дышал
теперь ровно, засыпать не  собирался. Она почувствовала,  как волнами начала
расходиться  от  него  злость: первые  были  бледно-красными  и  невысокими,
обещали быстро  затухнуть, но  следующие вдруг стали  багроветь и вырастать,
побежали быстрее и чаще. Она догадалась,  что взбесило мужа, и придвинувшись
и прижавшись щекой к его плечу, собралась рассказать, как все случилось, что
не виновна,  что  блюла себя. Дальней рукой с маху  ударил муж ее  по  лицу,
отчего из ее глаз брызнули искорки, в ухе зазвенело, а скулу свело, если б и
захотела что-нибудь сказать,  теперь бы уже не смогла. Больше ее не били,  и
она потихоньку отодвинулась от мужа. В голове стоял тихий звон, какой издает
лишь пустота, и в сердце было пусто...

     ...и  в  пещере. Откуда-то  издалека, казалось,  с другого  края  леса,
доносилась   песня,   в  которой  трудно  было  разобрать  слова,  но  легко
угадывались грусть-тоска в высоком мужском голосе...

     ...пели за  околицей,  где  по вечерам собиралась  молодежь.  Пойти  бы
послушать,  но  замужней  женщине туда  хода  нет.  И  она сидела у  окошка,
смотрела на темную  улицу,  надеясь,  что молодежь  вздумает пройтись  через
деревню, и можно будет  наконец-то увидеть, кто поет. Вроде  бы так и должно
случиться:  песня зазвучала громче  и отчетливей, певец приближался к центру
деревни.
     За спиной  послышались шаги  -- вернулся муж.  Осторожно, словно  хотел
шутки ради испугать жену, подкрался он, обхватил ручищами и ткнулся холодным
носом  в  ее  шею.  Жена недовольно  пошевелила  плечами,  высвобождаясь  из
объятий.
     -- Пойдем спать, -- просительно молвил он, -- поздно уже, а мне до зари
надо встать, сама знаешь.
     Она  молчала  и  не  шевелилась,  прислушиваясь  к  песне,  пытаясь  по
отдельным понятым  словам догадаться, о  чем  в ней поется. Наверное, о том,
как тяжко жить с постылым мужем, как уходят годы, а вместе с ними красота. И
детей  нет  --  боги  не дали, -- и не  на  кого  истратить любовь,  которой
накопилось так много, что тесно ей в сердце, душит сама себя.
     -- Пойдем,  -- муж нежно, но требовательно  сдавил  ее плечо, заставляя
подняться.
     Она  сбросила  его руку и прильнула к окошку. Пели  уже  совсем близко,
сейчас будут проходить мимо их дома.
     ...Ой, собрались вороны --
     Почернело небо --
     И напали грозной тучей
     На добра молодца
     Долго бил их сизокрылый,
     От зори до зореньки
     Окропил сухую землю
     Кровью вражьей...
     Песня вдруг оборвалась, послышался веселый смех, постепенно  затихающий
-- молодежь пошла назад, к околице.
     -- Пойдем, а? -- скулил муж
     -- Ложись, я посижу чуток, -- ответила она.
     --  Подождешь,  пока  я  засну?!  Не  выйдет!  А будешь  упрямиться,  к
родителям отправлю, не нужна мне такая жена!
     -- Отправляй, -- промолвила она. Чем  так мучаться, пусть лучше  родной
отец убьет. А может, и к лучшему все обернется.
     Словно угадав ее мысли, муж спросил язвительно:
     -- Думаешь, другой возьмет в жены? Кому ты нужна, пустоцвет?!
     Она  вздрогнула, как от  удара, поникла головой. Глаза ее уставились на
живот, так  и не познавший материнства. Она покорно встала,  задула  лучину,
подождала, когда глаза привыкнут  к темноте. Перешла к лавке. Муж уже лежал,
нетерпеливо  ерзал. Пусть  помается,  и  чем  дольше,  тем  меньше  ей потом
мучаться под ним. Она легла на спину, раздвинула на самую малость ноги.  Ему
и так хватит, а ей все легче...

     ...огонь в очаге  догорал, еле  заметные язычки пламени  вырастали  над
углями и быстро  никли, почти не освещая пещеру. Денница лежала на спине и с
тоской  прислушивалась  к звукам, глухим  и непонятным, словно  истершимся о
стенки  пещерного лаза. Кажется, мужчины спорили о чем-то,  а может,  просто
разговаривали -- пьяные, поди их разбери! Сейчас кто-то из них вспомнит, что
наступил его черед, и попрется в пещеру. Пусть не спешит, здесь ему не шибко
рады. А с другой стороны -- скорей бы все это кончилось...

     ...она  лежала  лицом к  стене и прислушивалась к звучим  в  сенях. Муж
нетвердой походкой, перевернув по пути лохань, добрался до  двери в горницу.
Какое-то время он царапал дверь, как кошка, не мог, наверное, вспомнить, как
открывается. Вспомнил-таки и, споткнувшись о порожек, с грохотом ввалился  в
горницу. Пробурчав  что-то  невразумительное, но веселое, он на четвереньках
подполз к лавке.
     -- Слышь? -- холил он жену в плечо. -- А что я тебе принес!
     Она  не  отозвалась,  притворяясь спящей.  Муж долго рылся  за пазухой,
разыскивая подарок, а найдя, снова толкнул ее в плечо:
     -- Во, смотри!
     В  темноте  немного-то  и  увидишь,  но  любопытство  взяло   верх.  Не
оборачиваясь, жена ощупью нашла руку мужа, толстопалую,  с  грубой, шершавой
кожей, и бусы в ней,  снизанные из продолговатых твердых зернышек, наверное,
из "кошачьего  глаза", о таких давно мечтала, упрашивала купить. Она бережно
высвободила бусы из мужней  руки,  перебрала  зернышки,  гладкие  и  теплые,
приложила к шее, примеряя. Вроде бы впору, муж не дал толком померять, полез
целоваться. Она оттолкнула его:
     -- Погоди!
     Расстроенно вздохнув -- не даст ведь полюбоваться подарком, пока своего
не получит! -- она зажала бусы в руке и перевернулась на спину.
     Когда муж после долгих и,  кажется, бесполезных стараний  слез с нее  и
захрапел, негромко  и монотонно, убаюкивающе,  жена справилась  с  дремотой,
встала с  лавки, подбежала к окну. Месяц светил ярко, видно было, как  днем.
Она медленно разжала пальцы, подставив серебристому свету бусы, свернувшиеся
на  ладони темной  змейкой.  Зернышки не  вспыхнули  зеленоватым огнем, были
тусклы,  даже  лунный  свет как  бы сползал с них, не задерживаясь.  Дерево,
твердое дерево, может, бук или граб, но уж никак не "кошачий глаз"...

     ...угли  в  очаге покрылись  сероватым пеплом,  однако еще  не потухли,
еле-еле  подсвечивая   пещеру   бледным  красноватым  сиянием,   которое  не
задерживалось  на  тусклых деревянных зернышках бус, и денница сжала пальцы,
пряча в ладони  обманутую надежду.  Слезы,  крупные и горячие, покатились по
щекам, унося с собой и силу любовного напитка. Хотелось заснуть, забыться до
восхода солнца, пока не кончатся ее муки...

     ...она  с трудом открыла глаза, потому что веки  налились тяжестью,  по
пуду  в каждом. Много выпила вчера, надо было отказать от последней чарки, и
муж не советовал, но именно назло ему и приняла  ее. Распухшим  языком, едва
помещающимся во рту, облизала  сухие  губы, словно покрытые  рыбьей  чешуей,
попробовала  сглотнуть   слюну,  вязкую  и  кислую,  не  смогла  и  протяжно
застонала, стыдясь самой себя. И  тело болело,  особенно бедра и низ живота.
Она провела рукой по груди, животу, просунула в промежность, дотронувшись до
волосков, мокрых и слипшихся. Кажется, было. А  с кем? Что, если не с мужем?
Если и не с ним, то сам виноват: у хорошего мужа и жена хорошо...

     ...она  повернула  тяжелую,  одурманенную голову  к очагу.  Пламя,  еще
робкое,  еле заметное,  протискивалось  к  щели между серыми углями  и жадно
облизывало светлые березовые поленья, наваленные как