лговатой  формы  и располагалась не  вдоль
тела, а как бы  торчала  из него. Чумак  потянул ее  и сразу же остановился,
потому что девушка вскрикнула и напряглась.
     -- Тяни! -- с болью в голосе попросила она.
     Чумак,  перехватив  застежку  поудобнее,  удивился,  что  она покрылась
чем-то липким  и  теплым.  Слишком  знакомо, привычно  лежала она в  ладони.
Внезапно  осенившая  догадка  заставила  чумака   отпрянуть  от   девушки  и
одновременно  вогнать  нож  еще  глубже  да  так,  что  рукоятка  воткнулась
наполовину в ее живот.
     --  У-у-у!  .. --  завыла  девушка,  извиваясь на  земле  и  царапая ее
ногтями.
     --  Свят-свят-свят! --  осенил чумак  себя крестным знамением. -- Сгинь
нечистая сила!
     Девушка  застыла,  широко  раскинув  руки  и  ноги.  На  белой  рубашке
расплывалось  темное  пятно,  вскоре  вымочившее  ее   всю.  И  тут  девушка
произнесла скрипучим, старушечьим голосом:
     -- Не  хочешь по-хорошему -- сделаешь по-плохому! Сам ко мне прибежишь!
-- Она вдруг задымилась сразу вся -- и пропала.
     Чумак перекрестил то место, где только  что лежала девушка, и побежал к
табору, к еле заметному огоньку потухающего костра.
     Волы  стояли сбившись  в кучу  и наклонив  головы, будто  приготовились
отбиваться от  волчьей стаи. Чумак хотел обогнуть их слева, но волы, потеряв
обычную неповоротливость, быстро  перестроились, загородив ему дорогу. Чумак
попробовал обогнуть справа -- и опять ему помешали.  Волы наступали на него,
оттесняя  от табора  к  широкой прогалине  на поросшем  кустами  склоне,  по
которой обоз спустился в балку. Чумак побежал по прогалине, а когда добрался
почти до верха, увидел темный силуэт каменной бабы на кургане. Казалось, она
звала его к  себе, обещая  защитить от волов. Чумак кинулся было  к кургану,
чувствуя,  что бежать становится все  легче, будто  кто-то подталкивал его в
спину,  но  тут  же,  догадавшись,  что  поступает  неправильно, метнулся  к
зарослям степной вишни. Упав  на четвереньки,  он пополз в кусты, не обращая
внимания  на  колючки,  которые  впивались в его тело, удерживая  на  месте.
Позади хрустели ветки, ломаемые  волами,  но погоня  отставала все больше, и
вскоре послышалось недовольное  мычание  животных,  застрявших в  кустах.  А
чумак полз и полз, стараясь придерживаться середины склона, пока не скатился
в ложбинку, над которой ветки сплелись в такой плотный шатер, что невозможно
было  разглядеть ни единой звездочки на  небе. Чумак  перевернулся на живот,
прижался щекой к сырой земле, вдыхая успокаивающий запах прелых листьев.
     Волы перестали мычать, кусты немного еще потрещали, и наступила тишина,
тягучая,  тревожная. А  потом  со  всех  сторон послышалось  шуршание, точно
легким  ветерком  гоняло по склону ворох  опавших листьев. Что-то  маленькое
сползло  в  ложбину,  добралось  до  скованного  страхом человека. Он затаил
дыхание и  мысленно повторил  несколько  раз: "Чур  меня, мое место  свято!"
Что-то холодное,  длинное  и  узкое вползло  на него, задержалось на миг  на
спине, соскользнуло  на землю  и тихо зашипело, словно призывая на помощь. В
ложбину спустилось еще  несколько  змей. Чумак  почувствовал, как по его шее
заскользила толстая и короткая, наверное, змея-куцехвостка, заелозила, будто
протирала своей жесткой кожей мягкую человеческую перед тем, как укусить, но
видимо  передумала и поползла под рубашку на спину, потом вернулась на  шею,
куда уже взобралась другая змея. Они  переплелись и  зашипели, то ли радуясь
встрече,  то  ли  пугая друг друга. К ним присоединились третья,  четвертая,
пятая  ...  Вскоре  змей  наползло  в  ложбину  так  много, что чумак не мог
вздохнуть  под их тяжестью.  Впрочем, если бы не  запах  прелых  листьев, то
решил  бы, что не  дышит вовсе.  Он лежал похороненный под  змеями, которые,
казалось, сползлись сюда со всей степи, а они злобно шипели...
     Вроде бы  неоткуда  здесь взяться  петуху, но  кукареканье,  звонкое  и
задорное,  прокатилось по степи.  Змеи замерли,  будто прислушались, а потом
зашипели громче и забились, точно им прищемили хвосты. Сперва чумак подумал,
что  они дерутся  между  собой,  но  вскоре  почувствовал,  что  дышать  ему
становится легче: гады уползали. Когда петух пропел во второй раз, последняя
змея, выскользнув из-под рубашки чумака, торопливо выбралась из ложбины.
     Чумак долго  лежал не  шевелясь, затем  открыл  глаза  и  осторожно,  в
несколько коротких движений, повернул голову. Шатер над его  головой посерел
и распался на отдельные  ветки и листья,  причем  листья казались пожухшими.
Чумаку подумалось, что и сам  он  пожух,  хотя  тело было влажным  и липким,
точно  гады  обтерли  об него слизь с себя. Выбравшись из ложбины, он пополз
вниз по склону.
     Солнце еще  не взошло, но уже было светло. Волы лениво щипали траву,  а
комолый,  фыркая, пил воду  из  ручья.  Они  даже  не  обратили внимания  на
человека, обогнувшего их.
     -- Где тебя черти носят?!
     Чумак испуганно вздрогнул, медленно обернулся и увидел обозного вожака,
который  гневно накручивал длинный  желтоватый ус на скрюченный указательный
палец.
     -- Костер потух, волы в мыле и  крови -- ты что, всю ночь по  кустам их
гонял?! Ах,  ты... -- Вожак вдруг дернул  ус,  будто хотел  вырвать  его,  и
удивленно уставился  на  голову молодого чумака. --  Так-так... -- понимающе
произнес он и смотал с пальца ус. -- Ты иди поспи, а кулеш я сам сготовлю.
     -- Не хочу, -- буркнул молодой и пошел к роднику.
     Вода  была  студеной, а  на вкус -- не оторвешься. Заныли зубы, и чумак
отпал  от родника,  перевел  дух.  Наклоняясь к воде по-новой,  увидел  свое
отражение  и  поразился тому, что волосы  от темени ко лбу  будто выстригли,
оголив белую кожу. Дотронулся: нет, не выстригли, вырвал одну  волосину. Она
была белой.
     Подойдя к своему возу, он  сел на землю, прислонившись спиной к заднему
колесу, пахнущему дегтем.  Напарник уже проснулся, но вставать не собирался,
кряхтел  и ворочался. Громко чихнув, он задал вопрос,  который молодой чумак
не  расслышал,  потому  что неотрывно  смотрел  на  каменную бабу на вершине
кургана.  Первые солнечные лучи выкрасили ее в  багряный  цвет, точно облили
молодой   кровью,    горячей,    испаряющейся,    образующей   вокруг   бабы
золотисто-красный  ореол  дивной  красоты,  который  манил  рассмотреть  его
вблизи.
     --  Ты куда?  -- окликнул вожак,  помешивая деревянной ложкой  варево в
котле.
     -- Туда, -- не оглядываясь, махнул молодой чумак в сторону кургана.
     -- Не долго, скоро снедать будем.
     Молодой чумак ничего больше не  сказал, побежал  быстрее. Поднявшись на
вершину кургана, он не увидел ореола, как будто баба всосала его оспинами, а
серо-желтая безглазая, безносая и безухая голова ее словно бы отворачивалась
от человека, боясь встретиться с ним взглядом. Чумак  медленно ходил  вокруг
нее, а она незаметно  отворачивалась.  Он  неожиданно даже для  самого  себя
рванулся вперед -- и заметил, как  громоздкий, вросший в землю истукан начал
поворачиваться, понял, наверное, что не успеет, и, скрипнув жалобно камнем о
камень, затих смиренно. Отворачивалась баба потому, что не хотела показывать
нож,  который  торчал  в  ней,  вогнанный глубоко,  даже  резная  деревянная
рукоятка  влезла  наполовину и покрылась чем-то бурым и  рыхлым, похожим  на
ржавчину. Чумак перекрестил  себя, затем -- рукоятку  и  опрометью кинулся к
табору.



     a_cherno@chat.ru

     Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик"  можно приобрести  в
издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73

















     Т О Л М А Ч


     На   деревянных   крепостных  стенах  собрались  почти  все   горожане:
вооруженные   мужчины   в   шлемах  и   кольчугах,  молчаливые   и  суровые;
встревоженные  женщины,  которые  часто   ойкали  плаксиво  и   обменивались
негромкими  фразами;  беззаботные  мальчишки, которые,  привстав на цыпочки,
выглядывали поверх  зубцов стены и  удивленно восклицали, тыча пальцем в то,
что  их  поразило,  или  сновали  у  костров,  на  которых  в  больших чанах
кипятилась  вода,  или  у  груд  оружия,  сложенных на  площадках  у  башен,
примерялись к двуруким мечам,  длинным и тяжелым,  пытались  натянуть боевой
лук, большой  и  тугой,  махнуть  булавой,  шипастой  и  с кожаной петлей  в
рукоятке, делая все это весело, не задумываясь о беде, нависшей над городом,
-- безбрежной, как  разлившаяся река, орде степняков на малорослых  мохнатых
лошадях. Басурманы с гиканьем  и  свистом сновали вокруг города и  поджигали
все, что попадалось на пути, и клубы  дыма казались частью орды и  вместе  с
ней приближались к крепостным стенам.
     Пока на крепостных стенах готовились к битве, на птичьем дворе она была
в  полном  разгара. Сцепились  два петуха  -- черный, без  единого  светлого
пятнышка, и красный, с радужным ожерельем на шее,  -- оба крупные, крепкие и
люто ненавидящие друг друга. Гордо выпятив грудь, они прошли по кругу против
хода солнца, злобно косясь, затем одновременно бросились, подлетев, в атаку,
столкнулись в воздухе, забили клювами и крыльями, и мелкие перышки, черные и
красные, плавно закачались в поднятой петухами пыли.
     За поединком наблюдали  птичник --  сухощавый  старичок, безбородый и с
крючковатым, хищным носом, отчего напоминал  изголодавшегося коршуна, одетый
в старый армяк  с латками на локтях  и в белых пятнах куриного помета  --  и
толмач  -- дородный  муж лет сорока, среднего  роста,  с  крупной,  лобастой
головой, темно-русыми волосами  и светло-русой бородой и усами, плутоватыми,
зеленовато-серыми глазами, которые  прятались в пухлых румяных щеках, одетый
в нарядный  темно-коричневый кафтан с золотыми пуговицами и шапку с собольей
выпушкой. Птичник все  время дергался, переступая с ноги на ногу, размахивал
руками и вскрикивал то радостно, то огорченно, и армяк мотылялся на нем так,
что казалось, вот-вот расползется  по швам и опадет на  землю.  Толмач стоял
неподвижно, засунув большие пальцы рук за кожаный с золотыми бляхами ремень,
и  на застывшем  лице  не  отражалось никаких  чувств, как будто без разницы
было, какой петух победит, только  глаза неотрывно следили за дерущимися,  и
когда красный давал слабину, малость прищуривались.
     Петухи расцепились, заходили по кругу, но  теперь уже по солнцу, потому
что  у  черного  исчез  передний  зубец  на гребне,  из  раны  текла  густая
темно-красная  кровь,  заливающая  левый глаз. Черный  петух  двигался  чуть
медленней,  чем раньше, и часто дергал  головой, наклоняя  ее к земле, чтобы
стряхнуть  кровь.  Увидев  это, толмач презрительно сплюнул, попав  прямо  в
середину гальки, что валялась в двух саженях от него.
     На птичий двор  забежал дружинник -- здоровенный  детина с  румянцем во
всю щеку, в кольчуге и шлеме и с мечом и булавой на поясе.
     --  Вот  он  где!  --  крикнул возмущенно  дружинник,  увидев  толмача,
подбежал к нему и схватил за плечо. -- Бегом, князь зовет!
     Толмач, продолжая наблюдать за  петухами,  левой  рукой сдавил запястье
дружинника,  вроде бы  не сильно, но  у  детины округлились от  боли глаза и
подогнулись ноги.
     -- Не суетись, -- тихо произнес толмач, отпуская запястье.
     Детина  поболтал  в  воздухе рукой,  погладил ее  другой,  снимая боль,
посмотрел на толмача с таким благоговением,  с  каким не глядел и на  князя,
стал чуть позади  и начал наблюдать петушиный  поединок,  не  решаясь больше
напомнить о спешном деле.
     Петухи, подлетев, снова ударились грудь в грудь, вцепились клювами друг
в друга  и  забили крыльями,  поднимая  пыль  и  теряя  перья.  Вскоре птицы
скрылись  в облаке пыли,  и  лишь по количеству вылетающих перьев можно было
догадаться, что бьются жестоко.
     Вот птицы выскочили из облака, боевито встряхнулись и вновь заходили по
кругу, но уже против  солнца, потому что  у черного петуха не стало  второго
зубца  на  гребне  и  кровь теперь текла на правый глаз. Черный двигался еще
медленней и  осторожней, чаще останавливался  и  тряс  головой, кропя  землю
густыми  каплями, а  красный  задиристей  выпятил грудь,  распушил  радужное
ожерелье и будто стал выше и толще. Толмач опять презрительно сплюнул, попав
в центр той же самой гальки.
     Подловив  черного петуха, когда тот наклонил голову, красный налетел на
него, оседлал, вцепившись клювом в гребень,  но прокатился самую малость, не
удержался, соскочил.  Черный  петух, лишившись  третьего зубца  в  гребне, с
залитыми кровью  обоими глазами пробежал вперед,  пока не ударился о  забор.
Здесь  он стряхнул кровь с  глаз и  трусливо  метнулся  к  приоткрытой двери
курятника.  Красный погнался за ним, правда,  не  особо  напрягаясь, а когда
противник исчез в курятнике, вернулся вальяжной походкой  на середину двора,
отряхнулся, поиграв радужным ожерельем, гордо вскинул голову и прокукарекал,
звонко и радостно.
     Толмач  удовлетворенно  хекнул  и  скосил плутоватые глаза на птичника,
ссутулившегося и неподвижного.
     --  Знай  наших! -- произнес  толмач ехидно  и пригладил  усы  согнутым
указательным пальцем.
     -- Князь зовет, -- напомнил дружинник,  бессознательным жестом погладив
запястье.
     --  Успеем, -- ответил толмач. -- Сейчас рассчитаюсь с  этим, -- кивнул
на птичника, -- и пойдем. Ну-ка, заголяй лоб!
     Птичник скривился, точно отведал кислицу, соскреб ногтем пятно помета с
рукава, потом тем  же  ногтем  почесал  затылок и только  тогда снял  шапку,
оголив лысую  голову  с  седыми  перьями волос на  затылке. Он  наклонился и
оперся  руками  в  полусогнутые   колени,   подставив  лоб,  морщинистый,  с
дергающейся жилкой над правой бровью. Толмач положил на лоб  широкую ладонь,
оттянул другой рукой средний палец.
     -- Не лютуй! -- взмолился птичник
     -- А не спорь больше! -- насмешливо произнес толмач.
     -- Каюсь, лукавый попугал! -- скулил птичник и пытался отодвинуться.
     -- Ладно, уважу, в полсилы щелкну, -- благожелательно сказал толмач, но
придвинулся ровно настолько, насколько отодвинулась жертва.
     Палец  его с громким ляском врезался в  голову птичника, который, охнув
коротко,  шмякнулся   на   задницу.  Продолговатая   шишка  вспухла  посреди
покрасневшего  лба и  как  бы  вобрала в  себя  морщины. Птичник  захныкал и
приложил ко лбу обе руки, а седые перья на затылке возмущенно вздыбились.
     -- Ирод проклятый! -- плаксиво ругнулся он. -- Обещал в полсилы!
     --  Если  бы в  полную  врезал,  твоя  пустая  голова  треснула бы, как
перезрелая тыква, -- возразил толмач.
     Схватив  птичника  за  шиворот,  он   рывком   поставил  его  на  ноги.
Проигравший  покачался  вперед-назад,  послюнявил  шишку,  убедился,  что не
кровоточит и больше не растет, и нахлобучил на голову шапку.
     -- Вот  видишь, в прошлый раз тебя дважды пришлось  ставить на ноги,  а
сегодня  с  первого удержался, значит,  не  обманул я,  -- насмешливо сказал
толмач. -- С тебя причитается.
     -- Нету у меня ничего, -- буркнул птичник, потирая кончик хищного носа.
     -- Ан, врешь! --  лукаво подмигнув,  возразил  толмач. -- Дело твое, но
запомни: не последний раз спорим!
     Птичник погладил  шишку, покряхтел, почесал затылок и, отчаянно  махнув
рукой -- гори все синим пламенем! -- направился в пристройку к курятнику  --
узкую хибару,  в  которой  едва  помещались  печь,  лавка и стол, заваленный
грязной посудой и  обглоданными куриными костями,  окружавшими полу-ведерный
бочонок с медовухой. Птичник сперва сам попробовал хмельное, отлив малость в
расписной  ковшик,  а последние капли  плеснул  на шишку  и  перекрестил ее,
наверное, чтобы  не болела,  затем нацедил  гостям в медные кубки,  давно не
чищенные, позеленевшие.
     --  Не жадничай!  -- прикрикнул на  птичника  толмач, заметив,  что тот
наполняет  кубки на две трети, заставил  долить до краев, поднял свой. -- За
твое здоровье! -- пожелал он и  добавил с усмешкой. -- И чтоб спорил со мной
почаще!
     Выпил толмач одним духом  и осторожно поставил кубок на стол. Промокнув
тыльной стороной ладони светло-русые усы и бороду у рта, дружелюбно  хлопнул
хозяина по плечу, отчего птичника перевесило на один бок
     -- Жаль, дела ждут, а то бы селезней стравили, еще бы разок врезал тебе
по  лбу!  -- сказал  толмач, лукаво подмигнув  птичнику, и  на  ходу толкнул
плечом дружинника,  как  бы  нарочно,  однако молодца словно  припечатало  к
тонкой дощатой стене, а кубок вылетел из рук
     Дружинник восхищенно  крякнул, будто сам двинул плечом толмача и тот не
устоял на ногах, и пошагал за ним следом.
     В гриднице было людно: кроме князя, сидевшего на возвышении, воеводы  и
попа,  стоявших одесную и ощую, и бояр, разместившихся на лавках вдоль стен,
у входной двери толпилось десятка два дружинников. Все смотрели на сидевшего
на  полу  посреди   гридницы   посла   --   маленького   толстого  степняка,
круглолицего,  с  раскосыми глазами-щелочками, черной бороденкой  в  десяток
волосин и кривыми ногами, одетого в необычайно высокий колпак из серо-рыжего
меха  степной  лисицы и бурый  халат  из  толстой ворсистой ткани,  а на шее
висело ожерелье из волчьих и медвежьих клыков и черепов маленьких  грызунов,
наверное,  сусликов. Руки он  спрятал в  рукава -- левую  в правый, правую в
левый, -- и казалось,  что вместо рук  у нехристя что-то вроде перевернутого
хомута,  соединяющего  плечи.  Сидел он  смирно  и как бы не замечал  людей,
наполнивших  гридницу,  но  из-за  раскосости создавалось  впечатление,  что
подмечает все, даже то, что у него за спиной творится.
     Толмач  протиснулся  между  дружинниками, остановился в  трех  шагах от
возвышения, снял шапку и поклонился князю -- вроде бы старался пониже, но то
ли полнота помешала, то  ли  позвоночник  не гнулся,  то ли еще  что, однако
получилось  так,  будто  равный поприветствовал равного, -- и,  пригладив на
макушке непокорно торчавшие вихры, спросил:
     -- Зачем звал, князь?
     Князь показал глазами на посла:
     -- Узнай, чего он хочет?
     Толмач  повернулся  к басурману, посмотрел сверху вниз, прищурив глаза,
точно рассматривая  что-то ничтожно малое,  презрительно скривил губы, точно
попробовал это что-то на  вкус  и  остался недоволен. Засунув большой  палец
правой руки  за  ремень (в левой держал  шапку)  и  выпятив грудь, он зычным
голосом, будто через поле переговаривался, задал вопрос на половецком языке.
Нехристь  не  ответил  и  не  пошевелился,  даже  голову  не  поднял,  чтобы
посмотреть на  говорящего. Толмач  повторил вопрос на хазарском,  ромейском,
варяжском  и  еще  на каком-то, одному ему ведомо каком,  языке.  И опять не
дождался ответа.
     --  Ишь, морда  басурманская,  никаких  языков  не  знает! --  обиженно
доложил князю толмач. -- Может, он немой?
     И  тут посол заговорил, тихо, но внятно,  и длинная речь его напоминала
то  клекот орла, то рычание раненого зверя, то шипение змеи. Толмач какое-то
время  прислушивался, пытаясь  выхватить хотя бы одно знакомое  слово, потом
хекнул и покачал головой: откуда ты такой свалился на мою  голову?! Басурман
замолк и все уставились на толмача.
     -- Грозится, харя некрещеная, -- после паузы  сказал толмач и пригладил
согнутым указательным пальцем усы
     -- Это и без тебя поняли, --  произнес воевода. -- Если он пришел сюда,
значит, хочет без боя получить дань. Спроси, чего и сколько?
     -- Если не  много запросит, дадим  -- добавил князь, -- а если  меры не
знает...
     --...тогда посмотрим, кто кого, -- закончил воевода.
     -- На господню волю положимся, -- дополнил поп, откормленный, с красным
в синих прожилках носом.
     Бояре и дружинники  загомонили,  забряцали  оружием, правда,  не  очень
громко.
     Толмач подумал  малость, достал из кармана золотую  монету и кинул ее к
ногам посла. Басурман, высвободил руку из рукава и грязным  пальцем с черным
ногтем  отшвырнул  монету, которая  прокатилась по