попало. Значит, было. А
с кем? Какая разница, пусть  и остальные  пройдут так же  незаметно! Деннице
вдруг  стало весело,  по телу  словно бы  пробежала  горсть горячих искорок,
сделав  его  легким  и  сильным.  Наверное,  опять  подействовал  кудесников
напиток, вторая, большая, часть его, выпитая после того, как поперхнулась.
     К  пещере  приближались  шаги,   твердые  и   неторопливые.  Идущий  не
сомневался,  что  получит  положенное  ему.  Получит,  но не  сразу,  сперва
попросит  хорошо, пока не решит, что напрасно старается, пока не перегорит в
нем желание, тогда она и уступит, чтобы награда показалась ему наказанием...

     ...он вошел в горницу,  снял шапку, тряхнул  русыми кудрями,  пригладил
курчавую бороду, улыбнулся, одновременно и задиристо и робко, показав ровные
белые  зубы,  глянул  зеленовато-голубыми  глазами  ей  в  глаза  и  проник,
казалось, прямо  в  самые тайные уголки ее сердца. И не  стало у нее сердца,
хотя и  билось что-то в груди, бешено и  гулко, оно словно бы растаяло,  как
воск  на  огне, и  перетекло из  ее глаз в мужские,  такие родные, будто всю
жизнь их  знала. Он  приоткрыл рот,  намереваясь что-то  сказать,  а она уже
знала,  какой  у  него голос --  тот, высокий  и чистый, цепляющий  за душу,
будящий щемящую грусть.
     -- Здравствуй, хозяюшка! Примешь гостя?
     При первых же звуках его речи что-то оборвалось и лопнуло у нее в груди
-- не сердце, того уже словно бы не было, -- и расплескалось жидким жаром по
всему ее телу, полностью обессилив, даже ноги подогнулись.
     -- Что молчишь? Али не рада? -- с наигранной обидой спросил он. -- А то
могу к соседям пойти!
     -- Оставайся, -- разрешила она тоном, больше  похожим на просьбу.  Щеки
ее полыхнули пунцовым румянцем: ведет себя, как потаскуха!  Она сложила руки
на животе, вцепившись одной  в другую,  и строгим голосом добавила: --  Если
ничего дурного в мыслях не держишь.
     --  Дурного? -- переспросил он, облизав сочные губы. --  Глядя на такую
красоту, можно думать только о хорошем!


Я
     Он подошел к ней вплотную -- отшагнуть бы ей, да не было моченьки! -- и
обнял крепко -- косточки  хрустнули! -- прижал к себе, заставив приподняться
на цыпочки.  Она обмякла, повисла на его руках, а  тело ее  словно  бы опало
бесшумно  на  пол,  как одежда,  оставив в мужских руках  лишь женскую душу,
исстрадавшуюся  без любви. Он поцеловал ее, затем подхватил на руки  и отнес
на  лавку, ловкими  и нежными  движениями раздел  ее,  застыдившуюся,  точно
впервые была с мужчиной. Целовал долго и неторопливо, будто собирал по капле
любовный мед, в который превратилось,  растаяв, ее сердце, и ей  захотелось,
чтобы  поскорее сделал больно, иначе выпьет до дна и нечего будет дать ему в
следующий раз. Она  верила, что они еще  встретятся,  много раз, больше, чем
поцелуев, которые она  уже получила  и еще получит этой  ночью.  И когда она
изнемогла от ласк, он сделал ей больно, однако боль была настолько приятной,
насколько  болезненно  жутким   своей  необъятностью,  глубиной  и  остротой
оказалось наслаждение, заставившее закричать ее не своим голосом.

     Она  словно бы выбиралась  из рдяной кудели, теплой  и мягкой,  не веря
еще, что все это было на самом деле, а не приснилось. Чуть скосив глаза, она
увидела лежавшего рядом мужчину с прилипшими  к потному лбу русыми  кудрями.
Прижавшись щекой к его горячему плечу, положила руку ему на грудь, в которой
надсадно билось  сердце, погладила, помогая  успокоиться.  Мужчина понял  ее
жест по-своему и, крепко сжав ее ослабевшую ладонь,  произнес тихо и твердо,
как клятву:
     -- Я вернусь. Обязательно вернусь...

     ...она  лежала с  закрытыми глазами и  вспоминала  то, что было  с  ней
совсем  недавно  и  вроде бы  много-много  лет назад, вновь переживала самые
приятные мгновения, пусть  и не так ярко,  как  было на самом  деле, зато их
можно повторять бесконечно.
     В пещеру доносились отголоски мужского пира, невнятные, точно  размытые
росой.  Вдруг  послышался  звон железа  о  железо --  опять  дерутся,  опять
какой-то женщине  плакать.  Протяжный, предсмертный  стон  комком  влетел  в
пещеру, побился о неровные стены и сполз, будто растаял в тепле, прекратился
и звон  клинков. Над  поляной повисла тишина, гнетущая, недобрая. Нарушил ее
мужской  голос,  высокий и чистый, но песню пел  грустную, словно прощался с
жизнью.
     ...Где кровь вражья капала,
     Земля загоралась,
     Покрывалась скалами --
     Клыками черными.
     Обессилел сокол ясный,
     Ослабели крылья,
     И упал широкой грудью
     На камни острые...

     ...она  стояла у лавки  и с тревогой прислушивалась к шуму во дворе.  У
крыльца часто всхрапывала и перебирала копытами лошадь, загнанная, наверное,
в мыле вся,  а бока западают глубоко и часто. Всадник спешился, заводил коня
по  кругу, не расседлав, делал  все неспешно, по-хозяйски,  как обычно и вел
себя муж,  сколько бы  долго  не был в отъезде. Конь ему  дороже,  чем жена.
Значит,  напрасно  надеялась  и  ждала,  не судьба ей  еще  раз свидеться  с
любимым.  Ноги  ее  подломились в  коленях, она  осела на лавку и  вцепилась
руками в крайнюю доску,  чтобы не упасть от дурноты, подкатившей  из глубины
живота к горлу. Не услышала она, как скрипнули ступеньки крыльца, как дважды
хлопнула  дверь,  открытая ударом кулака и закрытая толчком ноги,  как  шаги
пересекли  горницу,  но  почувствовала,  что  кто-то приблизился, и  подняла
заплаканное лицо, чтобы выложить мужу всю правду -- и умереть от его руки.
     -- Али не рада? -- спросил вошедший и тряхнул русыми кудрями.
     И  опять  в  ее  груди оборвалось  и  лопнуло  что-то,  по  всему  телу
прокатился  жар, от темечка до подошв,  и  она  ухватилась обеими руками  за
мужскую рубаху,  мокрую то ли от  росы, то ли  от крови и выскальзывающую из
пальцев.  Любимый подхватил ее на руки  и  заходил по  горнице, баюкая,  как
маленького ребенка, а она ревела навзрыд, не в силах остановиться.
     -- Не плачь, моя лада, -- произнес он, утешая, первую строку песни.
     И женщина затихла, чтобы  не услышать  продолжение  грустной  повести о
двух влюбленных, чтобы не накликать на себя такую же беду.
     -- Я люблю тебя, -- молвил он охрипшим голосом, -- и никому не отдам.
     -- И я, -- выдохнула она.
     --  Я увезу тебя  далеко-далеко, туда,  где никто не живет. Только ты и
я...
     -- ...и наши дети, -- добавила она.
     -- Не побоишься кары богов?
     -- С тобой я никого не боюсь.
     Он положил ее на лавку и поцеловал страстно, а она прижалась к нему, не
желая отпустить ни на миг. Он попробовал высвободиться из ее рук, неожиданно
сильных, цепких, не сумел и подчинился им, позабыв о том, что времени у него
нет..

     ...с  поляны  не  доносилось ни  звука: то ли пирующие  загляделись  на
что-то необычное и от удивления не могли произнести ни слова,  то ли упились
и спали. Где-то  вдалеке заржала  лошадь,  словно  в ответ  ей ухнула  сова,
коротко и грозно, и тишину разорвали истошные крики и звон мечей...

     ...она зажала уши руками и спрятала лицо в подушку, еще хранившую запах
мужской головы. Если бы все шло хорошо, не было бы шума: побег любит тишину.
Женщина беззвучно шевелила губами, призывая богов на помощь любимому, и если
уберегут его, она  больше не прогневит  их,  будет жить  с  мужем, храня ему
верность до конца жизни.
     Шум  стих внезапно,  словно дерущиеся окаменели по велению  богов.  Она
встала с  лавки, направилась  к окну, не  дошла  и замерла посреди  горницы,
спиной к двери,  к которой  приближались  шаги, неторопливые и  уверенные --
шаги победителя.  Она  знала,  что  ее  ждет,  поэтому  с  закрытыми глазами
повернулась  к  вошедшему  и  гордо  вскинула  голову. Холодное острие  меча
уперлось в  ее тело  чуть ниже левой груди, напротив сердца, которое стучало
часто  и еле слышно, ожидая, когда железо прорвет кожу, легко пронзит мясо и
располовинит маленький, трепещущий комочек, способный  любить и  ненавидеть.
Острие замерло,  словно  наткнулось  на кольчугу, жена  открыла глаза, чтобы
оскорблением  добавить мужу решительности, увидела на клинке темные пятна  и
подалась вперед всем телом.
     Муж ожидал этого. Он успел отдернул меч, спрятал в ножны и со всей силы
ударил ее  кулаком в лицо. Она, словно перышко, улетела на лавку, стукнулась
головой о стену и больше не  чувствовала боли, ни телесной, ни душевной, как
бы со  стороны наблюдала за происходящим. Муж  снял пояс с мечом, швырнул на
пол  с  тем  пренебрежением,  с  каким  избавляются  от  ненужной  вещи.  Не
разувшись, он залез  на лавку, рывком  перевернул женщину на живот и овладел
ею грубо и по-скотски, намереваясь посильнее унизить, но так и  не понял, не
услышав ни стона, ни плача, добился ли своего...

     ..добился-таки, однако плакать  начала  лишь  тогда, когда он  вышел из
пещеры,  а если  бы и остался,  все равно  ничего бы не заметил, потому  что
огонь  в очаге  почти  потух,  лица  ее не разглядеть, а рот зажимала  двумя
руками, чтобы не вырвалось ни звука.
     Обильные  слезы -- короткие  слезы, на смену им пришли мысли о мести, и
даже если за нее придется заплатить жизнью -- быстрее встретится с любимым в
мире мертвых...

     ...она  так  сильно  задумалась,  что не  услышала,  как  в  избу зашел
странник -- молодой мужчина, высокий и худой, как жердь, с изможденным лицом
и  большими, глубоко посаженными  глазами с длинными, на  зависть  женщинам,
ресницами.  Он,  не спросив  разрешения  у хозяйки,  подкинул дров в печь  и
протянул  к  огню руки,  маленькие,  с  тонкими  пальцами,  собрался  что-то
сказать, но зашелся в кашле, затяжном, чахоточном,  согнувшим его пополам, а
когда затих и распрямился, на  лбу и  на висках крупным  бисером  засверкали
капли пота, а глаза запали еще  глубже и стали больше и печальнее. На тонких
алых  тубах появилась робкая улыбка, извиняющаяся не только за болезнь, но и
за то, что пришел сюда.
     -- Я не хотел... -- начал он объяснять -- и опять согнулся в кашле.
     Она подошла к чахоточному, прижала  его склоненную голову к своей груди
и  погладила  по-матерински. Волосы  были необычайно мягки, казалось, к пуху
прикасаешься,  такие  бывают  у  маленьких  детей.  Откашлявшись,   странник
опустился  на колени, взял ее руку, покрыл поцелуями.  Не  отпуская руки, он
прижался лицом к теплым женским бедрам и всхлипнул, одновременно и жалобно и
блаженно. А  она свободной рукой перебирала его пуховые волосы, позабыв  все
обиды, причиненные ей мужчинами...

     ...рука ее  скользнула по  беличьему меху,  и  показалось, что  все еще
гладит мужские волосы, утешая, а заодно и  благодаря, что снял  коросту с ее
сердца.  В  очаге  задорно  потрескивали  поленья, и  теплый  воздух волнами
накатывался на ее тело,  разомлевшее от мужских ласк,  нежных и  утонченных.
Хоть и  не был  он похож  на ее  любимого,  все равно  чудилось, что эти два
мужчины -- две половинки одного целого. Как  бы там ни было, а  теперь она в
каждом будет видеть своего любимого, представлять, что целуется именно с ним
-- и так оно и будет...

     ...муж был настолько пьян, что  умудрился удариться о дверной  косяк  и
правым и левым плечом. Остановившись посреди горницы, он почесал оба плеча и
спину  между  лопатками, отрыгнул  громко  и  смачно,  наполнив  избу густым
запахом перегара и лука.
     --  М-м... -- замычал  он,  то  ли  от удовольствия,  то  ли поняв, где
находится, добрался на  заплетающихся  ногах до  лавки и рухнул  на нее, как
подкошенный, придавив жену.
     Жена оттолкнула его на край и потерла ушибленное бедро и бок. Следовало
бы высказать мужу все, что  думает о  его беспробудном  пьянстве, но он  уже
захрапел. Она стянула с его ног сапоги и мокрые от пота портянки, швырнула в
сени, снова  легла и, когда муж во  сне перевернулся на спину и откинул руку
ей на живот, толкнула его в бок что есть мочи.
     -- М-м... -- промычал он и повернулся к жене лицом.
     Широко  распахнутые  глаза  долго  всматривались  в женщину, наконец-то
узнали,  и  тогда в ход пошли руки, помявшие грудь  и ягодицы.  Муж  еще раз
мыкнул и требовательно раздвинул женины ноги.
     Она  покорно  подчинилась и  начала  думать  о любимом, однако никак не
могла сосредоточиться на воспоминаниях, мешали вонь перегара  и  лука.  Жена
прикрыла  нос  ладонью,  это  не  помогло,  тогда  принялась  в  уме  делать
завтрашние дела по  дому: доила корову, растапливала  печь,  шла  за  водой,
готовила обед... Вроде  бы  все переделала, а  муж  еще  пыхтел на  ней,  не
столько от  удовольствия,  сколько из  упрямства, не любил оставлять  работу
недоделанной.  Тогда жена  перешла  к  послезавтрашнему  дню,  и  когда  она
собиралась накрывать  стол  к  ужину,  муж  добился  своего  и слез  с  нее,
моментально захрапев.
     Жена оттолкнула  его, чтобы не  дышал в ухо  перегаром и луком,  да так
сильно, что муж свалился на пол.
     --  М-м...  --  послышалось из-под  лавки, муж  встал на четвереньки  и
пополз к двери, наверное, по нужде захотел...

     ...около входа в пещеру пожурчала, разбиваясь о камни,  мощная струя, и
нетвердые шаги  удалились в  ту  сторону, где  шел  пир. Оттуда  послышались
веселые и насмешливые  голоса, грохнули раскаты безудержного хохота.  Пьяные
--  почему бы  и не посмеяться?! Пирующие в очередной раз  позвенели чашами,
затихли ненадолго, и к пещере начали приближаться шаги -- не совсем трезвые,
но  и пьяными  не назовешь,  неторопливые и  усталые,  как  у пахаря в конце
рабочего дня...

     ...он сел на  лавку, широкорото  зевнул, потянулся,  хрустнув  костями.
Заметив,  что жена не спит, похлопал ее с  грубоватой  лаской по  заду. Рука
его, тяжелая и твердая, словно  вытесанная из дубовой доски, погладила женин
живот и замерла, потому что муж задумался  о чем-то невеселом, судя по тому,
как кривились  его  губы. Он махнул  рукой, будто отгонял  неприятные мысли,
разулся, аккуратно  повесив портянки на  сапоги, лег, крепко обнял жену. Она
прижалась  к  нему всем  телом, поцеловала  в губы,  уколовшись о  короткие,
недавно  подстриженные  усы. Любил он жену ни быстро, ни медленно, с щадящей
силы сноровкой и добросовестностью, с какими пахал землю...

     ...на кровати рядом  с  ней еще сохранилась впадина от  мужского  тела,
тяжелого и сильного, денница взъерошила там мех, влажный, слипшийся в острые
сосульки, отчего напоминал ежика, и сразу пригладила, чтобы не укололся тот,
кому предстоит здесь лежать...

     ...он устало смотрел на жену и крутил рукой свои седые волосы над ухом,
будто  хотел намотать  на  палец  и  выдернуть,  но  слишком  коротки  были,
соскальзывали. Тогда он, кряхтя и сопя, стянул сапоги, долго разглядывал их,
мял  руками,  напоминая  покупателя,  собравшегося  по  дешевке   приобрести
добротную вещь. Товар не понравился и  был отброшен к печи, муж лег  на бок,
спиной к  жене, и  затих. Через какое-то время перевернулся на  другой бок и
погладил жену по голове, нежно, как ребенка.
     Она сразу отозвалась на ласку, придвинулась к нему,  поцеловала в щеку,
поросшую  жесткой бородой, наполовину  уже  седой,  отыскала  губы  и  жадно
припала к ним. Муж не откликнулся,  но и не оттолкнул, и тогда она погладила
рукой его живот, пах,  бедра. И таки расшевелила  его. Муж крепко обнял  ее,
навалился  грузным телом. Она задвигалась, помогая ему, и  получалось у  них
так ладно,  что уже одно это доставляло удовольствие. Жена  сдерживала себя,
растягивая  блаженство,  а  когда  стало совсем невмоготу, когда решила, что
пора, муж вдруг замер и постепенно  ослаб. От обиды  она вцепилась ногтями в
перину и с громким скрипом пробороздила ее...

     ...она поднесла руки к  глазам и  повыковыривала  из-под ногтей  рыжие,
беличьи шерстинки,  собрала на ладони  и  дунула  на  них, отправив медленно
опускаться на землю.  Вот так и на денницу скоро дунут  боги и улетит она из
этого мира в  другой,  где встретится  с родителями, братьями и сестрами и с
любимым.  Жаль,  что так  рано это случится, когда  тело  еще не  разучилось
чувствовать, но, с другой стороны, нет и желающих любить это тело.
     Кто-то  приподнял закрывающую вход бычью шкуру и в пещеру  проник  свет
утренних  сумерек и  робкий посвист ранних птиц.  Шаркающей  походкой  вошел
кудесник остановился у очага. Худые руки его нависли над покрывшимися пеплом
углями, ловя последнее тепло.
     -- Пора? -- спросила денница, приподнявшись  на  локтях и не спуская со
старика испуганных глаз.
     --  Рано,  --  ответил  он,  не  поворачиваясь к  ней. --  Должно  быть
двенадцать мужчин. Один погиб. Найти замену до восхода  не  успеем. Придется
мне. -- Кудесник посмотрел на денницу,  которая,  облегченно вздохнув, вновь
легла, принял ее вздох за огорченный и  добавил: -- Трогать не  буду, старый
уже.
     -- Сколько тебе лет? -- спросила она, чтобы потянуть время.
     --  Много. Я был  подростком,  когда родилась мать твоей матери.  -- Он
подошел к ложу, сел рядом с денницей.  --  Зажился, не забирают боги к себе.
Долгая старость --  наказание за  нерастраченную  молодость. -- Он  лег так,
чтобы  между  ним и  женщиной  было  расстояние  в локоть,  погладил бороду,
длинную  и седую,  прокашлялся.  -- Ты  похожа  на  свою  бабушку, такая  же
красивая. Пока я  был в плену -- целых восемь лет, -- она стала женой твоего
деда...

     ...сгорбленный,  с  седыми, давно не  стриженными волосами  и  бородой,
разбитыми  и грязными ногами,  стоял  он перед  ней,  опершись  на  клюку, и
смотрел  бесцветными,  будто  выгоревшими, и  холодными  глазами,  а  брови,
кустистые и широкие,  подергивались, выдавая тщательно скрываемое  волнение.
Что-то  знакомое  угадывалось  в  его  лице,  по  крайней мере,  не  вызывал
враждебности, какую испытываешь  к чужаку,  но и  припомнить,  где  и  когда
встречалась с ним, она не смогла.
     --  Не  узнаешь?  --  спросил он дребезжащим от старости  или  волнения
голосом и  попробовал улыбнуться, отчего  брови  задергались чаще,  а крылья
носа задрожали, как у хищника, почуявшего кровь. -- Да, много воды утекло...
     И она вспоминала, у кого так же дрожали  крылья  носа, когда она как бы
ненароком дотрагивалась до его руки. Тогда они  были юны и красивы и верили,
что проживут жизнь вместе. Он ушел в поход -- и сгинул,  ни слуху ни духу, а
она поплакала-погоревала два лета и  вышла  замуж: родители настаивали да  и
засидеться в девках боялась, детишек хотелось, которых боги так и не дали.
     Она  дотронулась кончиками  пальцев до его  носа,  щеки,  обветренной и
морщинистой,  попробовала пригладить  пряди  спутанной  бороды. Он прижал ее
руку  к  своим  губам  и посмотрел  тем  влюбленным  взглядом, каким  глядел
много-много лег  назад, и  глаза  его помолодели,  налились синью  весеннего
неба. Она  поцеловала его,  благодаря  за то, что сохранил юношеское чувство
ярким и чистым,  несмотря на все беды,  а он  погладил ее по голове  так  же
нежно, ласково, как и в молодости...

     ...рука кудесника взлохматила волосы на затылке денницы и требовательно
сжала их.
     -- Пора, -- буднично молвил кудесник,  точно деннице предстояло сделать
то, что делала каждый день, привычное и не страшное.
     Она поверила этому  голосу,  неспешно  встала  с кровати,  как вставала
каждое утро, только не оделась, потому что не во что было, а отошла к очагу,
угли в котором погасли и покрылись толстым слоем темно-серого пепла.
     Она чувствовала себя такой усталой,  будто  всю ночь носила  тяжести, а
может, и всю жизнь, долгую, как у кудесника, и не знала в ней ни счастья, ни
радости,  ни покоя,  и теперь хотела  избавиться от бремени, чем скорее, тем
лучше. На ее  плечо легла рука кудесника, мягкая, приободряющая,  но денница
скинула дополнительную ношу  --  свою бы донести -- и,  с трудом переставляя
непослушные, больные ноги, вышла из пещеры. Холодная и мокрая от  росы трава
приятно  щекотала стопы,  будила воспом