ь  подрожав, когда  из  пасти  вместе с  густой,  почти черной  кровью
вырвалось  захлебистое, хриплое  рычание-стон.  Голова зверя  поникла,  тело
ослабло, сильнее навалилось на рогатину, согнувшуюся дугой и на пядь влезшую
в землю. Бортник перехватил ее повыше, почти прижавшись  к светло-коричневой
туше, почуял резкий запах зверя и сладковатый -- крови, надавил на рогатину,
чтобы подалась  вбок.  Медведь  завалился  на  левый бок, лапа оказалась  на
морде, прикрыла глаз, будто зверь не хотел видеть своего убийцу.
     Бортник выдернул рогатину, вытер  мхом кровь с зубьев и землю с нижнего
конца, прислонил к дереву рядом с луком. Из торбы он достал древолазные шипы
и две веревки, короткую и длинную,  сплетенные из пеньки.  Шипы  он приделал
ремнями к лаптям, длинную  веревку  привязал к  бревну,  сбитому  зверем,  а
короткой --  себя лицом  к  дереву,  но  так,  чтобы  между телом  и стволом
оставалось   пространство  и  можно  было   свободно   передвигать   веревку
вверх-вниз.  Сноровисто  поднявшись  к борти, бортник откинулся  на короткую
веревку,  перенеся  на  нее  большую часть веса своего тела, вытянул  наверх
бревно. Привязав его так, чтобы отвадило  следующего  непрошенного гостя, не
такого смышленного, как убитый, неспешно спустился  на землю. С  дюжину пчел
покружилось около него, однако ни одна не ужалила.

     Кудлатый  широкогрудый   пес  с   обрубленными  ушами  и  хвостом  рвал
укороченную цепь  и  захлебывался  в лае,  хрипел и брызгал  слюной  с такой
яростью, будто  во дворе  хозяйничала  стая  волков, а  не  хрустели  овсом,
насыпанным щедрой рукой прямо на  землю,  четыре оседланные  лошади, которые
незло  фыркали  на кур, с кудахтаньем таскающих почти  из-под  копыт длинные
узкие  зерна. Казалось, нет  ничего на  свете, что могло бы вызвать у собаки
большую  враждебность,  но  когда  соловая  кобыла,  подгоняемая  бортником,
втянула во двор волокушу с мертвым медведем, пес как бы увеличился в размере
из-за вставшей дыбом шерсти и уже не залаял, а завыл передавленным ошейником
горлом. Встав свечой на задние лапы и удерживаясь на туго натянутой цепи, он
сучил лапами  и ворочал  выпученными  от натуги глазами,  а из пасти  падали
хлопья пены. Бортник недобро посмотрел на оседланных лошадей, на рассыпанный
по двору овес, взял с волокуши рогатину и, шлепнув соловую кобылу, чтобы шла
к сараю, направился к крыльцу.
     Дверь  избы открылась  и на  крыльцо  выбрались два  мечника  боярские,
вытерли губы, липкие от медовухи. Следом вышел еще один, одетый побогаче и в
шапке  повыше.  Рука  его  лежала  на  плече  десятилетней  девочки,  дочери
бортника, скуластой  и  конопатой, крепкого  сложения, но  постройнее  отца,
одетой в  льняную  рубаху до  пят,  зачем-то подпоясанную  темно-коричневым,
сыромятным  ремнем. Пара,  вышедшая первой, спустилась  с крыльца,  зашла  с
боков  к  остановившемуся  бортнику. Руки  их  лежали на рукоятках мечей,  а
полные  наигранного  презрения глаза не  упускали  из  виду зубья  рогатины.
Старший загородился девочкой, крепче сжал ее плечо и пригрозил бортнику:
     --  Не  вздумай  дурить.  Сам  понимаешь,  мы  люди  подневольные,  что
прикажут, то и делаем.
     Бортник   удобнее   перехватил   рогатину,   посмотрел   на   мечников,
подобравшихся к  нему с боков,  на пса, позабывшего  о медведе  и  рвущегося
загрызть  непрошенных  гостей,  на девочку,  на  шее которой лежала  сильная
мужская рука, большой палец -- на горле, готовый передавить в любой миг -- и
уронил оружие.
     -- Вяжите, -- сказал старший мечник.
     Подручные сноровисто выполнили приказ.
     Старший спустился с крыльца, подтолкнул девочку, разрешая попрощаться с
отцом. Она остановилась  в  шаге, не  осмеливаясь  подойти ближе, впилась  в
бортника  взглядом, полным любви, звериной, жертвенной  --  чистый волчонок,
прикажи отец  --  вцепится в глотку мечнику, будет грызть, пока не  убьют, и
даже тогда не  разожмет зубы. Она ждала такого приказа. Но бортник словно бы
не замечал ее.
     -- Чем  это я не  угодил  боярину? Или трех  бочек меда  ему показалось
мало?
     -- Двух, -- ответил старший. -- Одну по дороге разбили.
     -- Самую большую?
     -- Ее  самую.  А в остальных  медок оказался... не того... --  подмешал
чего или нашептал -- это тебе виднее. Все, кто попробовал, животами маются.
     --  Мало  ли  от чего живот  может  болеть?! Попили  бы натощак  настой
кудрявого купыря -- хворь как рукой бы сняло.
     -- Приедем к боярину, ему и расскажешь. Он третий день лежит, позеленел
уже. Обещал на кол тебя посадить, как только привезем.
     --  Ну,  это бабушка надвое сказала, -- возразил бортник и повернулся к
дочери.  -- За  домом  присматривай. С медведя сними шкуру,  мясо  засоли, а
левую лапу сохрани: от бессонницы помогает. -- Он подмигнул дочери: -- Травы
накоси, но  только  не  в  полночь  у болота,  а то  косу можешь  сломать  о
разрыв-траву.  И  мешочек с травой  кукушкины слезы, что у  печки висит,  не
трогай:  память  напрочь  отшибает,   еще  и   меня  забудешь!   --  грустно
улыбнувшись, произнес он. -- Ну, поехали, а то засветло не успеем.
     -- Доскачем, -- не согласился старший, взобравшись  на лошадь,  которая
трепещущими ноздрями ловила медвежий дух и тревожно перебирала копытами.
     Один  из  мечников  посадил бортника  позади себя  на  лошадь.  Девочка
проводила их до ворот, посмотрела на лук и колчан со стрелами в волокуше, на
левую лапу медведя, над которым кружил рой мух, черных, серых, зеленых.

     Старый   месяц  старался   боднуть   острыми   рогами   тучное  облако,
проплывающее мимо, чтобы не закрыло его, дало еще посветить на луг у болота,
где  дочка  бортника  как  бы  отбивалась  косой-горбушей  от обступившей ее
вражеской рати  --  высокой  травы.  Лезвие  с  тягучим  шипением  подрезало
передних врагов под  корень, укладывая  на землю  полукруглой полосой. Таких
полос  было  уже  десятка  три,  они  тянулись  от опушки  леса, где паслась
спутанная соловая  кобыла,  казавшаяся в лунном  свете  серебристой,  а  под
старой кривой березой лежал кудлатый  пес с  обрубленными ушами и  хвостом и
при  каждом незнакомом  звуке вскидывал  голову, принюхивался  и приоткрывал
пасть, точно пугал невидимых врагов острыми клыками.
     Коса звякнула и разлетелась на две части. Звук был такой пронзительный,
что лошадь  шарахнулась и  всхрапнула,  а собака  грозно  зарычала.  Девочка
собрала  траву в  том  месте,  отнесла  в неглубокую  впадинку,  заполненную
дождевой  водой.  Почти вся трава осталась  плавать на  поверхности, девочка
отвела ее к  одному краю,  чтобы видно было  дно,  на котором лежала  тонкая
травинка  с  двумя четырехугольными  листиками.  Дочка бортника  достала ее,
повертела  в руке,  разглядывая.  На воздухе травинка как  бы  покраснела от
смущения,  стала цвета червонного  золота. Она была мягка, поддатлива, легко
сворачивалась в кольцо и  стремительно разворачивалась,  стоило отпустить, а
когда  девочка  дотронулась  ею до обломка косы, тот  пронзительно звякнул и
распался  на  несколько  частей.  Девочка  положила  разрыв-траву  в  торбу,
притороченную  к  седлу,  где  уже  была медвежья  лапа  и мешочек  с травой
кукушкины слезы. Ловко вскочив  в  седло,  она свистнула псу,  поскакала  по
ночному лесу, замерзшему, опасливо усваивавшему перестук лошадиных копыт.

     Съезжая изба  стояла на площади  рядом  с  двором  боярина  и  напротив
церкви. В верхних  комнатах  было  темно  и тихо,  спали все,  а  в  подвале
светилось  маленькое  окошко  -- ребенок голову еле  просунет, -- заделанное
бычьим пузырем. На  дальней околице села  постукивала  колотушка  сторожа  и
изредка  взбрехивала собака. Полаяли они и на боярском  дворе, почуяв чужого
пса,  но так как он не отзывался, вскоре затихли. Дочка  бортника  слезла  у
избы с лошади, привязала ее к  коновязи  и показала  рукой  псу, чтобы лежал
здесь.  Она достала из торбы медвежью лапу,  разрыв-траву и кукушкины слезы,
подошла к обитой железом двери, ведущей в подвал, постучалась.
     -- Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
     --  Аминь! -- послышался за дверью мужской голос. --  Кого там нелегкая
принесла?
     -- Я дочка бортника.
     -- Утром придешь, ему сейчас не до тебя.
     -- Мне надо к утру домой вернуться, за хозяйством некому присматривать.
Я много принесла, на всех хватит, и медовухи целый кувшин.
     --  Пусти ее, -- послышался другой мужской голос,  подрагивающий, будто
говорящий ехал в тряской телеге.
     Прискрипел дубовый запор, дверь приоткрылась. Чернобородый  и кривой на
правый глаз кат с  жилистыми руками окинул девочку взглядом с головы до ног,
пытаясь найти кувшин  с медовухой. Дочка бортника поднесла к его  лицу левую
медвежью  лапу, похожую  на человеческую,  только  слишком заросшую, провела
влево-вправо  -- и будто  намазала густым клеем: глаза ката слиплись, щеки и
губы обмякли,  расплылись.  Он покачнулся и,  придерживаясь  рукой за стену,
спустился  по  лестнице в три  ступеньки  в комнатенку,  низкую и  узкую,  в
которой стоял стол и две лавки, а на стене висели орудия пыток. Кат добрался
до ближней лавки и рухнул на  нее, как подрубленный. Его товарищ, низколобый
и с вывороченными ноздрями, словно набитыми комками черных  волос, приоткрыл
рот,  намереваясь  ругнуться,  но  не  успел,  потому что  медвежья  лапа  с
полусогнутыми,  когтистыми пальцами  покачалась у его лица. Второй кат успел
зевнуть перед тем, как свалился, заснув мертвым сном.
     Девочка подошла к маленькой дубовой двери с зарешеченным окошком вверху
и закрытой  на висячий замок,  большой  и  ржавый.  Через  окошко из подвала
тянуло  сыростью,  гнилью, испражнениями,  кровью  и  паленым мясом. Девочка
дотронулась разрыв-травой  до замка, он  жалобно  взвизгнул и разлетелся  на
несколько  частей,  завоняло дегтем.  Она открыла дверь, замерла  на пороге,
привыкая к вони и темноте.
     -- Прямо иди, -- позвал отец из глубины подвала.
     Девочка выставила вперед руки, прошла несколько шагов, путаясь ногами в
соломе, гнилой и влажной.
     -- Чуть левее. Стой. Повернись к двери.
     Девочка развернулась и  заметила левее себя и чуть впереди лежавшего на
полу отца,  ноги которого были закованы в  кандалы,  приделанные к кольцу  в
стене. На груди  бортника сидела белая  мышка, умывалась. Когда пронзительно
зазвенели рвущиеся кандалы, мышка  неторопливо слезла с человека, побежала в
нору под стеной.
     -- Помоги встать, -- попросил отец.
     Спина его была исполосована кнутами -- живого места не найдешь, а руки,
вывернутые в суставах, не шевелились. С  помощью дочери он вышел из подвала,
добрался до коновязи.
     -- Кукушкины слезы привезла? -- спросил он дочь.
     -- Да.
     -- Дай псу.
     Он присел перед кобелем, в зубах которого был узелок с травой кукушкины
слезы,  и представил,  как  он  заходит во двор боярина, быстро  подбегает к
колодцу и роняет в  него  узелок, а потом, не вступая  в драку  с  боярскими
собаками, выбегает на улицу.
     -- Открой ему ворота, -- сказал он дочери.
     Девочка подошла к  воротам боярского двора, просунула травинку с  двумя
четырехугольными  листьями  в  щель калитки.  По  ту сторону ворот  звякнуло
железо и испуганно завыли собаки. Калитка малость приоткрылась, пес нырнул в
просвет и исчез.  Через какое-то время  в глубине  двора послышался  собачий
лай, истошный, многоголосый. Лай  покатился к  воротам.  Пес  с обрубленными
ушами и хвостом выскочил со двора, развернулся, вздыбив шерсть на холке, и с
радостным блеском  в горящих  глазах  приготовился к драке, поджидая,  когда
первая собака выскочит за ворота.  Не  дождался,  потому что девочка провела
перед  собачьими мордами медвежьей  лапой -- и в  селе  опять запала тишина,
никто ни за кем не гнался и ни на кого не лаял.
     -- Этот медведь испугал лошадей, которые везли мои меда  боярину, из-за
него  и разбилась большая  бочка, выпив  которую, позабыли бы о нас с тобой.
Теперь  напьются  воды  из колодца  --  и  все-таки забудут,  пока опять  не
заблудятся на охоте и случайно не наткнутся, -- сказал бортник.
     Дочь помогла ему сесть в седло, сама пристроилась сзади и, держа правой
рукой поводья, а левой -- отца, поскакала  по безлюдной ночной улице. Следом
бежал пес, безухий и бесхвостый, и катился лай собак из дворов, мимо которых
они проезжали.
     a_cherno@chat.ru
     Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно  приобрести  в
издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73







     Д Е Н Н И Ц А


     На  безоблачном  небе,  сплошь усеянном  звездами, яркими  и  ядреными,
красовался молодой месяц, молочно-белый и словно набухший  от росы, которую,
наливая взамен серебристым сиянием,  впитывал из цветов,  листьев и травинок
на  лесной  поляне,  посреди   которой   выстроились  полукругом  двенадцать
девушек-погодков,  голубоглазых и со светло-русыми волосами,  заплетенными в
косу: у старшей --  длиной до середины  бедер и толщиной в руку, у следующих
--  все  короче  и  тоньше и  у  самой  младшей  --  хвостик,  перехваченный
ленточкой. Одеты  они были в  белые просторные рубахи до пят с  вытканной на
животе золотыми нитками  головой  Дажьбога  --  густые,  нахмуренные  брови,
наполовину скрывающие  глаза, способные  испепелить переполняющей их злобой,
широкий нос  с вывороченными  ноздрями,  казалось,  учуявшими  врага, сурово
сжатые губы, не ведающие жалости и сострадания,  и  вздыбленные пряди волос,
обрамляющие,  как  языки  пламени,  круглое  лицо.  Перед  дюжиной  красавиц
замерла,  склонив   наголо  стриженную  голову,   двенадцатилетняя  девочка,
обнаженная, с худеньким, угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью.
     В  глубине  леса  тревожно ухнула  сова,  между  деревьями  прокатилось
троекратное  эхо,  постепенно  слабеющее, будто  стиралось  об еловые  иглы.
Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной, гордо
держа голову,  оттянутую  тяжелой косой,  поплыла, оставляя на посеребренной
траве  широкую  темную  полосу,  по  кругу,  в  центре  которого  находилась
обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за  спиной, повернула к ней.  На
ходу  собрав  росу  с  цветов и травы,  остановилась  позади девочки и омыла
стриженную голову.  Руки медленно проползли  по колючему ершику, перебрались
на  лоб,  скользнули  указательными  пальцами  по  закрытым  векам,  сдавили
подрагивающие  крылья носа, сошлись  на  плотно сжатых  губах, вернулись  на
затылок и  отпрянули, точно  обожглись. Старшая  красавица  обошла девочку и
замерла в трех шагах лицом к  ней. Подошла вторая девушка  и окропила  росой
шею и плечи обнаженной, но не встала рядом  с  первой, а  поплыла дальше  по
кругу  и  остановилась на нем как раз напротив того места, где  вначале была
старшая.  Затем  третья выполнила  свою часть  обряда  и  присоединилась  ко
второй,  четвертая,  пятая...   Предпоследняя   омыла  ноги   обнаженной,  а
последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее белую просторную
рубаху с широкими рукавами  и  вышитой  на животе головой Дажьбога  и повела
вновьобращенную к  десяти девушкам, выстроившимся полукругом, перед которыми
стояла со склоненной головой старшая красавица.
     Все  тринадцать  не  двигались,  молча прислушивались к ночным  звукам:
шелесту листьев, потрескиванию веток,  трущихся  друг  о друга, попискиванию
мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей перекличке
журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова,  прокатилось троекратное эхо,
и  на  короткое время  лес затих, словно насторожился.  Старшая из  стоявших
полукругом  девушек  отделилась  от  подруг  и  плавной  бесшумной  походкой
обогнула свою бывшую  предводительницу,  зашла  со спины. В ее руке  блеснул
короткий  нож --  и  толстая коса упала  на траву. Лезвие  оттянуло  отворот
рубахи, поползло вниз,  с треском распарывая материю. Рубаха соскользнула на
землю,  обнажив стройное тело с упругой, налитой грудью, густой  порослью  в
низу плоского живота и длинными и  ровными, будто  выточенными ногами. Новая
предводительница завернула отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах
в трех позади обнаженной. Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног
росой  и  построились  по  старшинству в  колонну.  Бывшая  предводительница
попробовала гордо  вскинуть голову,  но та без косы  никла, как надломленный
цветок.  Нерешительно, точно и  ноги вдруг  стали  непослушны,  она  сделала
маленький  шажок, еще один  и еще, немного приободрилась и засеменила  прямо
через  поляну  к тропинке, ведущей  в глубь леса, оставляя на  посеребренной
траве  темные овалы  -- следы босых ног. Дюжина  красавиц-погодков, отпустив
обнаженную шагов на десять, цепочкой потянулись следом.
     Тропинка привела их на другую поляну, разделенную на две неравные части
холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей части рос древний
дуб в несколько обхватов, нижние ветки  которого  были увешаны разноцветными
ленточками,  новыми  и старыми, беличьими  шкурками, увядшими  венками.  Под
деревом были сложены поленицы  дров, видимо, для костра, который  собирались
жечь во впадине, заполненной черными головешками и серовато-белыми костьми и
расположенной посередине между дубом и черным деревянным идолом, стоявшим на
возвышенности из  обомшелых валунов. У  идола были золотые волосы и  борода,
которые,  напоминая языки пламени, обрамляли круглое  свирепое лицо с сурово
сжатыми губами,  вывороченными  ноздрями и  густыми  бровями, наплывшими  на
красные глаза из драгоценных  камней.  Глаза смотрели на  восход  и время от
времени словно  бы наливались злобой, когда на  них падали отблески большого
костра, горевшего  на противоположном склоне холма почти  у вершины.  Оттуда
доносились мужские голоса и звон чаш и тянуло запахом жареного мяса: видать,
вдоволь было и еды, и хмельного, и желания пировать.



     Обнаженная  девушка остановилась на краю поляны, прислушалась к мужским
голосам, то ли пытаясь распознать знакомый,  то ли еще почему.  Из-за кустов
донеслось пение: высокий и  чистый  мужской голос, цепляющий  душу,  затянул
щемяще-грустную песню о расставании с любимой перед походом:

     Не плачь, моя лада,
     Потускнеют очи,
     Не увидят в синем небе
     Сокола сизого.
     Лететь ему далеко,
     В края чужие,
     Ударить острым клювом
     Ворона черного...


     Песня растекалась  по  поляне,  как бы вбирая в себя  серебристый блеск
росы и становясь чище  и звонче, ударялась о деревья и по-новой накатывалась
на девушек, слушавших  жадно, боясь упустить хоть  слово, а обнаженная  даже
подалась  вперед  грудью и  вскинула  непокорную  голову, точно именно  ей и
только ей одной предназначалась эта песня.
     Певец вдруг смолк, послышались задорные возгласы и перезвон чаш. Костер
взметнул к темному небу багряные языки, которые отразились  в глазах идола и
как бы наполнили их яростью. Обнаженная пожухла  под  их взглядом и,  словно
подстегнутая кнутом, торопливо засеменила к пещерам, вырытым в склоне холма,
к ближней к дубу  и  наособицу  от  остальных,  в которой  ни разу не  была.
Двенадцать одетых девушек проводили ее до входа и, не обменявшись ни словом,
ни  жестом, пошли  к самой  большой  пещере,  расположенной  в  другом конце
склона.
     Обнаженная приподняла край бычьей шкуры, тяжелой и негнущейся,  которая
загораживала  вход в пещеру, шагнула вперед, в темноту. В нос ударила густая
вонь  волчьего логова.  Девушка протянула  руку и нащупала шкуру,  наверное,
волчью, подвешенную за  хвост. Справа и слева от этой шкуры висели другие, а
за ними -- еще несколько рядов, словно бы вход охраняла стая волков. Девушка
пробралась  между ними и оказалась в треугольной пещере,  теплой и  сухой, в
одном из углов которой стояла она сама, в другом --  ложе, низкое и широкое,
застеленное одеялом из серо-рыжих беличьих шкурок, а в третьем был сложен из
в