вертом не обращала, а в пятом взяла и
обратила внимание.
     - На твоего приятеля?
     - Как бы не так!  На приятеля моего приятеля! А мой приятель знаешь как
мучился?  "Что,  -  говорит, - она не могла еще в первом классе дать понять,
что ей нравится другой?  Пять лет, говорит, ждал, надеялся, и на тебе!.." Ну
как, подбросишь письмо?
     - Слушай,  - сказал Мешков, - а у тебя вкус неплохой... В какую девочку
влюбился!.. Настоящая бьютифул герл!..
     - Ну так ведь,  - сказал я, мобилизуя все свои знания английского языка
и его произношения, - влюбляться, так уж в настоящую... мар фа лэйди!..
     - В кого, в кого? - насторожился Мешков.
     - В мар фа лэйди, - повторил я уже не так уверенно.
     - В марфа лэйди? - повторил за мной Мешков. - А что это такое?
     - Ну  что ты,  не знаешь,  что ли?  -  удивился я  и  тут же поспешно и
неуверенно объяснил: - Map - моя! Фа - прекрасная! А лэйди - это лэйди!
     И  здесь Мешков с  хохотом свалился с ног,  как будто его кто-то скосил
вместе с травой.
     - Марфа -  лэйди!  -  мычал он, катаясь взад-вперед. - Марфа - лэйди!..
Ой!  Умереть!  Уснуть!..  Ту дай!  Ту слип!..  Май фер лэйди,  а  не Марфа -
лэйди!.. Повторяй за мной... Ну... май... фер... лейди!..
     Но я не стал ничего больше повторять за Мешковым.
     - Ладно,  -  сказал я,  -  тут, Мешков, тебе не урок английского языка,
отвечай прямо и по-русски: подбросишь письмо или нет?
     - Нет, - сказал Мешков, - не подброшу. Ноу, нэвермор.
     - Почему нэвермор? - спросил я грозно.
     - Нехорошо воровать. Вери бед! И сообщникам за это знаешь что бывает?
     - Но я же ворую себя, у своих родителей и за свои же деньги!
     - Но все равно - воруешь же? - сказал Мешков, возвращая мне письмо.
     - Ворую,  -  тихо прошептал я. - Так ведь из-за любви же... из-за... ай
лав ю!
     - Ай  лав  ю  должна  вдохновлять  человека,  -  сказал  Мешков,  -  на
благородные дела и поступки, а не на воровство!.. И вообще тут что-то не то.
Ты  влюбиться не  можешь,  не  такой ты  человек!  Тебе только с  курточками
эксперименты устраивать. Шалопут ты! Вот ты кто!
     Сказал и  скрылся в  кустах.  И  еще шалопутом обозвал!..  Сам шалопут!
Целый час задавал мне всякие вопросы на английском языке, а когда дело дошло
до дела, так сразу в кусты.
     - Брату бы твоему помог! - крикнул из кустов Сергей.
     - Курточку мне простить не можешь!..  - крикнул я вдогонку Мешкову. - Я
что, виноват, что столько честных ребят развелось!..


                               Рассказ третий

СООБЩНИК ДЕРЯБИН

     Антона Дерябина я обнаружил в соседнем переулке. Он сидел на бревнах и,
закрыв глаза,  играл на  рояле,  то есть не на рояле,  а  на клавишах рояля,
нарисованных  на  фанерной  доске.   Он  с  этой  доской  никогда  почти  не
расставался. Везде ее с собой таскал. Пальчики свои тренировал. Я его за эту
музыкальную  доску  даже  уважать  стал.  А  что,  здорово  придумал.  Сидит
музицирует и никому своей музыкой на нервы не действует. Я бы на его месте с
этой доской выступал в концертах.  Вон у него как по клавишам пальцы бегают.
Сразу видно,  что человек хорошо играет на рояле.  И  совсем не обязательно,
чтоб было слышно.
     Услышав  легкий  шорох,   Дерябин  приоткрыл  один  глаз  и   посмотрел
подозрительно на меня,  но я  сделал на этот раз вид,  что я на самом деле -
это совсем не я,  а  мой брат и,  кашлянув,  вежливо присел на самый краешек
бревна.  Мешков же сказал,  что моему брату он бы помог,  а мне ни за что. И
как это я  сам не  догадался выдать себя в  разговоре с  Мешковым за  своего
брата. И вообще перед разговором с Мешковым мне надо было выучить английский
язык. На английском я бы его наверняка уговорил, как джентльмен джентльмена.
     Приоткрыв один глаз,  Дерябин продолжал смотреть на меня, легко касаясь
нарисованных клавишей своими нервными пальчиками.
     Дерябин был жутко нервный парень и пугливый, как птичка (художественная
натура,  как говорит моя мама), поэтому, чтобы он сразу не спорхнул с бревна
и не улетел домой, я все делал вид, что очень внимательно слушаю его игру на
рояле,  хотя  думал  только  об  одном:  лишь  бы  этот  нервный  Дерябин не
догадался,  кто перед ним сидит на самом деле. Если он догадается, что перед
ним сижу я,  -  ни за что не поможет, и все из-за своего попугая, то есть не
из-за  своего,  а  из-за бабушкиного...  а  что я  такого особенного сделал?
Просто я хотел,  чтобы Таня Кузовлева узнала от Дерябина, что я, вероятно, в
будущем стану,  может,  самым знаменитым дрессировщиком птиц.  Я думал,  что
Дерябин так и скажет Тане Кузовлевой: "Этот Алексей Завитайкин, оказывается,
большой педагог!" Дело в том, что у Антошкиной бабушки был говорящий попугай
Коко, с которым они носились, как я не знаю с чем. Главное, что этот попугай
у  них был жуткий хвастун,  от него только и было слышно:  "Кокошка хоррошая
птичка!  Кокошка ууумничка!  Кокошка воспитанный попугай".  В  конце  концов
скромность должна,  наверно,  украшать не только человека,  но и попугая.  В
общем,  недавно,  когда  Антошкина бабушка уехала на  две  недели в  гости в
Воронеж, Антошка сам мне сказал, что этот попугай ему все время действует на
нервы и  мешает заниматься на  рояле.  А  я  ему  сказал,  что пусть попугай
поживет у  меня на  чердаке и  что я  за  ним буду ухаживать,  как Антошкина
бабушка.
     Антошка,  конечно,  сразу согласился,  и  две недели ему никто не мешал
играть на рояле. Перед приездом бабушки мы с Антошкой перенесли попугая в ее
комнату.  Главное,  сам же  этот Антон чуть со смеху не умер,  когда бабушка
сказала прямо с порога попугаю:
     - Здравствуй, Кокошенька!
     А он ей в ответ:
     - Судар-р-р-рыня, позвольте вам выйти вон.
     Бабушка,  конечно,  чуть в  обморок не  упала,  а  Кокошка ей предложил
сыграть в подкидного дурр-рака.  Неотложку вызвали, а Антон перестал со мной
разговаривать.  А  разве  я  виноват,  что  попугай оказался таким способным
учеником и  совсем уж  не  такой хорошей птичкой,  как он  о  себе все время
трещал во всеуслышание.  А потом,  что я такого сделал плохого?  Я же фразу:
"Позвольте вам выйти вон" -  из Чехова взял,  а Чехов - классик, его во всех
школах  проходят.  В  крайнем  случае,  если  этот  Кокошка и  дальше  будет
ругаться, а он теперь все время ругается и не хочет отучиваться, его можно в
Англию послать,  я своими глазами читал,  что англичанка Дороти Нил основала
общество "Компания против  обучения попугаев бранным  выражениям".  Общество
насчитывает 220 членов и 180 попугаев.  Правда, я это вычитал не для себя, в
общем-то  и  не для попугая Коко,  и  не для Антошкиной бабушки.  Я  это для
Танечки Кузовлевой вычитал,  чтобы она бы узнала об этом и  сказала:  "Какой
этот Алексей Завитайкин любознательный парень! Всем-то он интересуется!.."
     - Здравствуйте,  Антоша. - Я это сказал точно так, как эту фразу мог бы
произнести мой брат Саша.
     - Здравствуйте...  -  ответил Антоша,  не  зная,  как  меня  именовать,
несмотря на все мои старания походить не на себя, а на брата.
     - Саша, - подсказал я.
     - Здравствуйте,  Саша,  - сказал Дерябин, успокаиваясь, но не совсем, и
продолжая смотреть на меня с недоверием.
     Тогда я решил его добить с помощью общества Дороти Нил.
     - Вот,  -  сказал  я,  протягивая Антону  вырезку из  журнала,  -  мне,
конечно, неприятно, что мой брат испортил вам попугая, но выход есть...
     Антон  внимательно  прочитал  заметку,  покрылся  от  радости  красными
пятнами и сказал:
     - Можно показать бабушке?
     - Конечно, вырезал специально для вашей бабушки.
     Спрятав  заметку  в  карман,  Антон  расчувствовался и  совсем  потерял
бдительность,   и  вообще  я  уже  мог  переходить  к  письму,  но  я  решил
окончательно расположить его к себе и сказал:
     - Вы  можете сыграть что-нибудь лирическое...  из классики?..  Мой брат
признает только джаз, а я его терпеть не могу.
     Лучшей фразы, вероятно, нельзя было и придумать, потому что Антон снова
покраснел от удовольствия.
     - А что вам сыграть из классики?  - спросил Антон, устраивая на коленях
поудобнее свою доску.
     "Начинается,  -  подумал я про себя. - С Мешковым меня подвело незнание
английского языка,  а  сейчас меня подведет мое полное незнание классической
музыки".
     - Мне э... э... - замычал я. - Мне э... э...
     - Эпиталаму хотите?
     Я решил,  что эпиталама -  это что-то такое не очень длинное, и поэтому
охотно согласился.
     Пальцы Антона запрыгали по беззвучным клавишам довольно надолго.  Потом
вдруг остановились. Я зааплодировал и прошептал:
     - Прекрасно! Прекрасно!
     - Нет,  нет,  -  испугался Дерябин,  -  это  еще не  конец.  Это просто
пауза... в моей трактовке. Тут еще будет аллегро модерато... и тутти...
     "Тутти-мутти",  -  чуть было не сказал я вслух,  но удержался.  Дерябин
снова заиграл и снова остановился.
     - Прекрасно!  Прекрасно! - сказал я еще раз, надеясь на то, что это уже
настоящий конец, а не очередная пауза в трактовке Дерябина.
     - Вам правда понравилось?  - спросил меня Антон. - А какое место больше
всего?
     Я  хотел сказать,  что  больше всего мне  понравилась пауза,  но  опять
удержался.
     - Правда, - сказал я с пафосом, - и особенно вот это место. - И здесь я
показал сначала на  середину,  а  потом на самый конец доски,  где Антошкины
пальцы бегали быстрее всего.
     - Я могу повторить, - сказал Антон.
     - Спасибо,  - сказал я, - хватит... А теперь услуга за услугу! У меня к
вам  небольшая  просьба...   о  небольшой  помощи  в  одном  деле...  -  Мне
показалось, что при слове "помощь" Дерябин вздрогнул.
     - Какая помощь?  -  спросил он,  стараясь почему-то  не  смотреть мне в
лицо.
     - Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..
     - Какое письмо? - спросил, краснея, Дерябин.
     - Вот  это,  -  сказал  я,  доставая второй  раз  из-за  пазухи письмо,
адресованное моему папе.  - Конечно, мне проще всего было бы попросить брата
Лешу,  но  вы  же  знаете,  что это за  человек.  Разве ему можно сказать по
секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву. Ведь он такое может выкинуть...
     И  я  протянул Антону  Дерябину письмо,  написанное красными как  кровь
чернилами.
     Прочитав письмо,  Дерябин долго с  подозрением смотрел на  меня,  потом
вдруг спросил:
     - Желание славы, значит?
     - Точно, - ответил я.
     - Как у Пушкина в стихах, значит?
     - Как у Пушкина, - подтвердил я.
     - Значит,  "желаю славы я".  -  Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в
кинокартине про  Пушкина,  и  продолжал  декламировать:  -  "...чтоб  именем
моим... все, все вокруг тебя звучало обо мне!.."
     От этих слов у  меня все внутри как на карусели поехало,  я  же сам все
это чувствовал,  только я  так сказать не мог.  А так-то я ведь все и делал,
чтобы,  как это...  именем моим...  именем Алексея Завитайкина все... вокруг
Тани Кузовлевой... все, значит, чтобы звучало обо мне...
     - Я сейчас спишу, - сказал я, доставая из кармана авторучку и блокнот.
     - Между прочим,  -  сказал Дерябин в то самое время,  когда я записывал
слова Пушкина,  -  когда Пушкин влюбился в  Анну Керн,  он не воровал себя у
своих родителей!..
     Я  перестал записывать слова Пушкина,  медленно поднял голову и  грозно
спросил:
     - А что он делал?
     - Он  написал стихотворение "Я  помню  чудное  мгновенье",  -  в  рифму
ответил Дерябин.  -  Конечно,  стихи могут писать не все,  но вот, например,
вчера какая-то девчонка тринадцати лет поставила мировой рекорд по плаванию.
И сразу же прославилась.
     Это был какой-то такой намек, который я не мог простить Дерябину.
     - А  ты знаешь,  -  заорал я  на Дерябина так,  как этого никогда бы не
сделал мой брат,  -  что Моцарт,  когда ему было десять лет,  он не сидел на
бревнах и не играл на нарисованном рояле, а выступал в Европе с концертами!
     Дерябин моего Моцарта проглотил почему-то  без всякой обиды и  как ни в
чем не бывало снова принялся за свое "А вы знаете".
     - Я все знаю,  что ты меня спросишь,  - сказал я, окончательно переходя
на "ты".  (А сколько можно "выкать" этому Дерябину-Скрябину.) -  Я только не
знаю, ты подбросишь письмо моим родителям или нет?
     - Понимаете,  Завитайкин, - вздохнул Дерябин, - мне, пожалуй, это будет
трудно сделать.
     - Чего ж тут трудного? Пробежать пятьдесят метров с конвертом в руках и
опустить его незаметно в окно?
     - Мне  будет  тяжело не  физически,  -  пояснил Дерябин.  -  Мне  будет
морально тяжело.
     - Это еще почему же?
     - Потому что...  я,  видите ли...  я тоже влюблен в Таню!..  Конечно, -
продолжал тихо  говорить Дерябин,  -  мешать вам  было  бы  нечестно с  моей
стороны... но помогать вам мне... Было бы нечестно с вашей стороны...
     Вообще-то  мне  показалось,  что  насчет своей любви к  Тане Кузовлевой
Дерябин все выдумал сейчас же.  Выдумал,  чтобы не участвовать в этой,  чего
скрывать,   рискованной  операции.   Но  уж  больно  у  Дерябина  был  очень
расстроенный вид.  А может, и не выдумал? Просто скрывал, и все. И все равно
эта новость меня очень расстроила.
     - И вообще, - тихо и растерянно добавил Дерябин, - как честный человек,
я  должен перед вами извиниться...  Дело в  том,  что  я  вам играл вовсе не
эпиталаму, а этюд Скрябина!..
     Теперь пришлось растеряться и  мне,  потому что как же  я  мог отличить
эпиталаму от  этюда Скрябина,  если я  не слышал ни одного звука,  а  только
видел, как прыгали по фанере пальцы Дерябина.
     - Попугая мне  простить не  можешь!  Роялист проклятый!..  -  сказал  я
противным голосом. - Подожди, я его еще научу приемам самбо, он весь ваш дом
расшвыряет!
     Я не знаю, может, мне почудилось, но Дерябин-Скрябин вдруг как будто бы
приподнялся с испуга в воздух и перелетел в одну секунду во двор своей дачи.
     Затем он пискнул "детективный ребенок!" и,  как мне показалось,  влетел
вместе со своей музыкальной доской в  окно своей комнаты.  А  я опустился на
бревно и стал постепенно успокаиваться.  Когда я немного успокоился,  я стал
пересчитывать в  уме  своих  врагов:  Сергей Мешков,  Антон Дерябин,  Васька
Сусанин,  Юрий Корняков,  Вадим Лютатовский,  Бондаренко,  Чучилин, Зотов...
Кругом одни  враги...  Кого  же  мне  попросить подбросить письмо?..  Может,
какого-нибудь мальчишку из соседнего дачного поселка?
     - Завитай,  скажи,  как папину бритву тупишь?  - спросил меня кто-то за
моей спиной.
     Я оглянулся и увидел еще одного своего врага - Николая Тулькина.
     - Ты, может, по ночам меня гипнотизируешь? - спросил еще раз Тулькин. -
Ну скажи... а то отец меня уже третий раз выпорол...
     Я  стал  смотреть  на  Тулькина так,  как  будто  я  его  действительно
гипнотизировал,  думая о том,  что,  с одной стороны,  лучшего кандидата для
сообщника,  чем  Тулькин,  не  придумаешь:  Тулькин любит  читать книги  про
шпионов,  вон и сейчас у него из-под мышки торчит какая-то зачитанная лапша.
Но,  с другой стороны,  он почему-то ненавидел всех девчонок подряд,  может,
потому,  что у него пять сестер в семье и ни одного брата, и поэтому он вряд
ли согласится помогать мне даже в обмен на тайну про папину бритву,  которую
я, по словам Тулькина, каждую ночь туплю.
     Я еще немного погипнотизировал Тулькина глазами и сказал:
     - Хорошо,  -  сказал я,  -  тайну бритвы я тебе открою, так и быть. - С
этими словами я  достал из  кармана коробочку из-под чего-то  американского,
из-под чего,  я не разобрал,  может быть, из-под грима или пудры, потому что
внизу написано "Голливуд" (это я  разобрал!)  и  "мэйд ин юса" -  "сделано в
Америке".  В  этой коробке я хранил на всякий случай таблетки питьевой соды.
Высыпав таблетки на ладонь, я стал их пересчитывать.
     - А это у тебя что такое? - спросил Тулькин.
     Я знал, что он обязательно задаст мне этот вопрос.
     - Таблетки, - сказал я.
     - От чего? - спросил Тулькин.
     - Не от чего, а для чего! - объяснил я.
     - А для чего? - спросил Тулькин, изгибая свою длинную шею, как страус.
     - Таблетки... чтобы видеть сны...
     - Какие сны? - насторожился Тулькин.
     - Интересные,   конечно,  -  сказал  я  и,  чтобы  окончательно  добить
Тулькина, добавил: - Детективные, широкоформатные и цветные... Одна таблетка
на одну серию... Сделано в Америке... - Я ткнул пальцем в "мэйд ин юса". - В
Голливуде... - Я ткнул пальцем в слово "Голливуд".
     - А  сны  короткие или длинные?  -  спросил Тулькин,  облизываясь,  как
голодная кошка.
     - Полнометражные,  - отрезал я, пряча коробочку с содовыми таблетками в
карман. - Значит, тебя интересует, как я туплю бритву твоего отца?
     Тулькин облизнулся и молча кивнул головой.
     - Только услуга за  услугу...  -  Я  оглянулся по  сторонам:  -  Письмо
подбросишь?
     - Какое письмо?
     Я приложил пальцы к губам,  схватил Тулькина за руку и потащил в кусты.
Там  я  в  третий  раз  достал  из-за  рубашки  письмо,  написанное красными
чернилами, и сказал:
     - Вот это... Детективное...
     Тулькин посмотрел с  уважением на  письмо,  вытащил из  кармана кожаные
перчатки и надел их.
     - Чтобы отпечатки пальцев не оставлять,  - пояснил он, впиваясь глазами
в мои каракули.


                             Рассказ четвертый

СООБЩНИК ТУЛЬКИН

     Пока Тулькин,  впившись глазами в  бумагу,  читал мое  письмо так,  как
будто он учил его наизусть,  я все смотрел на Тулькина и все думал: откуда у
него появилась висящая на груди медаль и за что он ее получил? Тем более что
эта медаль мне была очень знакома,  я  ее где-то уже видел...  И тут я вдруг
сразу же вспомнил, где и у кого я видел эту медаль... У собаки Тулькина - на
ее  ошейнике.  У  Гальды...  Она  получила эту медаль на  какой-то  собачьей
выставке...  Ну Тулькин!  Я  от него этого не ожидал.  Если я  так переживаю
из-за этой медали, то я представляю, как из-за нее мучается собака. Ведь она
же бессловесное животное.  Ей,  может быть,  хотелось бы пойти на выставку в
комитет и  пожаловаться на Тулькина,  а  как она может пожаловаться:  только
разве что полает на членов комитета,  но они разве поймут, в чем дело. Я уже
стал  фантазировать,  как  можно  помочь Гальде,  но  в  это  время  Тулькин
посмотрел на меня.
     - Кровью  писал?  -  спросил  Тулькин не  своим  голосом,  прочитав мое
письмо, написанное красными чернилами.
     - Спрашиваешь, - ответил я.
     - Сразу набело?
     - Как же тебе -  сразу!  -  возмутился я. - Попробуй напиши сразу такое
письмо... Сто черновиков исписал!..
     - И черновики кровью писал? - спросил Тулькин опять не своим голосом.
     - Конечно, - сказал я.
     - Так ты, значит, всю кровь исписал?
     - Всю, - сказал я.
     Тулькин взял мою руку и  стал внимательно рассматривать мои кровеносные
сосуды.
     - А что же тогда у тебя течет?
     Я пожал плечами.
     - Не знаю, - сказал я. - Что-то течет...
     - Интересно...  - прошептал Тулькин, снова впиваясь глазами в письмо. -
А когда похищаться думаешь?
     - Сегодня вечером. После ужина. Часов в восемь.
     Тулькин уже размахнулся,  чтобы скрепить рукопожатием свое согласие, но
так и застыл с поднятой рукой.
     - В восемь не могу, - сказал он. - Сегодня в восемь интересная передача
по телевизору. Шпионский фильм. Давай в девять.
     Для меня не могло быть никакой речи об отсрочке, поэтому я разозлился и
сказал:
     - Да ты знаешь, что здесь после ужина будет твориться?
     - Что будет твориться? - спросил Тулькин.
     - Папа с мамой сразу же панику поднимут!  Все соседи выскочат на улицу!
Забегает милиция.  Из  угрозыска привезут штук десять ищеек!  Корреспонденты
понаедут из  Москвы  с  фотоаппаратами!  Собаки  бегают!  Милиция в  свистки
свистит!  Корреспонденты своими аппаратами щелкают!  Папа  с  мамой несут за
меня выкуп!  Ищейка нюхает мой пиджак и  бежит в сторожку на кладбище!  Меня
находят связанного и  с  кл