ло
дыхание,  страшно как-то стало,  операция все-таки... и я захлопнул книгу. С
веранды доносилось всхлипывание. Неужели Саша плачет?..
     Я  вышел на  веранду.  Саша лежал в  кровати в  своем выходном костюме,
уткнувшись лицом в подушку, и плечи его как-то странно вздрагивали...
     - Ты знаешь, Саша... - сказал я тихо-тихо.
     - Она  теперь  не  захочет  меня  видеть!  -  закричал  на  меня  Саша,
поворачивая ко мне лицо в самых настоящих слезах.  -  И все из-за тебя! А мы
вчера еще договорились сегодня пойти с  ней в кино!  А она еще вчера сказала
после драки:  "Неужели это  будет продолжаться всю  жизнь?"  А  я  еще когда
говорил тебе, что я не хочу на тебя больше походить и не буду, вот увидишь!
     - Саша,  -  перебил я Сашу,  -  я как раз к тебе и пришел сказать,  что
больше этого не будет...
     - Я тебя и слушать не хочу...  Ты уже сто раз говорил, что этого больше
не будет... Твое счастье, что папа с мамой сегодня у бабушки ночевали...
     - Ты меня не понял,  -  сказал я,  -  э-т-о  будет всегда,  а э-т-о-г-о
больше не будет...
     - Чего - этого?
     - Ну  сходства нашего больше не  будет.  Я  всю ночь не  спал и  твердо
решил,  что  ты  не  должен делать себе никаких дефектов в  лице,  это будет
справедливее,  если я сделаю...  эти дефекты... по методу Филатова, чтобы не
ты не походил на меня,  а чтобы я... не походил на тебя... а ты уж... ты еще
несколько дней потерпи наше сходство... Понимаешь, я твердо решил...
     - И  правильно сделал,  что решил!  -  сказал Саша,  глухо так,  сквозь
подушку.
     Мы оба замолчали. А что говорить, когда и так было все ясно.
     - Только  я  бы  хотел  с  тобой  посоветоваться...  Я  вот  хочу  себе
искусственную горбинку на носу сделать, - сказал я, - как ты считаешь... вот
такая пойдет мне или нет?.. - Я прилепил к носу горбинку из пластилина.
     Саша обернулся ко мне,  и  я  увидел на его лице сразу и  смех и слезы.
Потом он почему-то рассердился и сказал:
     - Что ты сделал? Что ты сделал?
     - Как - что? - ответил я. - Нос.
     - Ты же похож с этим носом на попугая,  - сказал Саша. - Ты что хочешь,
чтобы надо мной снова все смеялись,  что у  меня родной брат с  таким носом?
Попроси хирурга себе  сделать нормальную горбинку.  Вот  такую,  какую хотел
сделать я...  - Саша достал из кармана сложенный вчетверо листок и развернул
его.  На  листке  был  изображен  Сашин  прямой  нос  и  пунктиром небольшая
индейская горбинка в духе Фенимора Купера.
     - А  я  хотел,  чтобы мне  сделали нос,  как у  Сирано де  Бержерака...
Помнишь, мы смотрели по телевизору?.. - сказал я.
     Если бы Саша меня спросил: "Почему как у Бержерака?" - я бы ему ответил
со значением:  "А потому,  что ему тоже не везло в  любви,  как и мне!.." Но
Саша меня спросил совсем о другом:
     - А  неужели не  проще изменить свой характер?  Ты же раньше был вполне
приличный брат.  И  какая  тебя  муха  укусила?..  Ты  можешь  изменить свой
характер?
     - Как - изменить? - спросил я.
     - Ну, перестань выкидывать свои дурацкие штучки-дрючки!.. Неужели ты не
можешь придумать что-нибудь серьезное?..  Если  уж  тебя  действительно муха
укусила. Ты знаешь, например, кто придумал первую вязальную машину?
     - Нет, - сказал я, - я не знаю, кто придумал первую вязальную машину.
     - Уильям  Ли   из  Кембриджа,   чтобы  помочь  своей  любимой  девушке.
Понимаешь,  она  была  бедная  и  вязала  чулки  на  спицах и  продавала их,
понимаешь?
     - Понимаю, - ответил я.
     - Металлы и  то бывают благородные,  а ты ведь человек,  -  сказал Саша
грустно-грустно.
     - Кстати, Саша, насчет мухи, - сказал я тоже не очень-то весело. - Дарю
тебе свою идею насчет, правда, не мухи, а насчет комара...
     - Какую еще идею? - насторожился Саша. - Насчет какого комара?
     - Самого обыкновенного комара,  -  сказал я.  - У нас на дачном участке
одну девочку...  - я мужественно не назвал Танино имя, я сказал просто: одну
девочку,  -  все  время  кусают  комары,  а  нужно  сделать под  микроскопом
малюсенькую пипетку,  потом поймать комара и  залить ему  нос  расплавленным
парафином и  потом этого комара отпустить,  и через несколько часов на нашем
участке не останется ни одного комара...
     Я  думал,  что  Саша спросит меня:  "А  почему не  останется ни  одного
комара?.." Но Саша меня не спросил,  он вообще меня не слушал,  он настолько
высунулся из окна, что даже непонятно было, как он не падает на землю.
     Я посмотрел туда, куда смотрел Саша, и увидел Таню Кузовлеву: она вышла
на крыльцо своей дачи и тут же скрылась в доме.  При виде Тани у меня внутри
что-то заболело,  но я сразу как-то не смог разобраться,  что у меня болит и
где, я просто сказал вслух:
     - ...И  через несколько часов на  нашем участке не  останется ни одного
комара!..
     А  Саша рванулся в  нашу комнату и,  открыв шкаф,  стал,  как девчонка,
прикладывать к  своему выходному костюму спортивные курточки и  смотреться в
зеркало.
     - Ты на меня не сердись,  -  сказал он,  в  общем-то не обращая на меня
внимания,  -  что я тебя не отговариваю от операции, я один мог терпеть твои
штучки,  может,  и  всю жизнь...  но я  теперь не один...  то есть не совсем
один... - поправился Саша.
     Я хотел сказать, что я все понимаю и что поэтому и решился на операцию,
что Саша действительно теперь не  один,  то  есть не совсем один,  но вместо
этого сказал:
     - И на нашем участке не останется ни одного комара... потому что комар,
которому зальют жало парафином,  скажет остальным комарам:  "Летим,  братцы,
отсюда  скорей,  а  то  здесь  носы  парафином  заливают!.."  И  тогда  одну
девочку...  перестанут кусать комары...  Ну, пока, Саша, прощай, - сказал я,
стараясь не смотреть на своего брата.  Когда я смотрел на Сашу, то казалось,
что как будто это я в зеркале собираюсь на свидание.  -  Прощай,  - сказал я
еще раз.
     - Почему прощай? - удивился Саша. - До свидания.
     - Может, не увидимся, - сказал я.
     - Как -  не увидимся? - еще больше удивился Саша. - Почему не увидимся?
Это же не сложная операция... не очень сложная...
     - Нет,  я говорю:  не увидимся...  как близнецы... а увидимся просто...
как родные братья...
     С этими словами я вышел из дому на крыльцо.


     Когда мой брат Саша копает в огороде грядки или колет в сарае дрова, он
говорит,  что в  это время он испытывает какую-то мышечную радость,  которую
открыл академик Павлов,  про которого я  видел кино по телевизору.  В  кино,
правда,  он про эту радость ничего не говорил,  но Саша говорит,  что он про
нее писал в  какой-то книге.  А раз Саша говорит,  что академик Павлов писал
про эту радость, - значит, это правда. Мой брат не я, он врать не станет.
     А  вообще-то мыть крыльцо я стал не для того,  чтоб узнать,  существует
мышечная радость или  нет,  я  стал  его  мыть,  потому что  на  улице снова
показалась Таня Кузовлева,  и  мне  так захотелось,  чтобы она хоть на  одну
секунду приняла меня за  Сашу,  что я  ничего не мог сделать с  собой,  хотя
после всего,  что  произошло и  вообще...  и  в  частности...  мне совсем не
следовало этого делать.  Размазав тряпкой воду по лестнице,  я так не сводил
все время глаз с Тани, что даже не заметил и не услышал, как возле крыльца с
авоськами в  руках появилась моя  мама.  Она  ласково посмотрела на  меня  и
спросила:
     - А где наше наказание? (То есть где, значит, я.)
     - Там, - сказал я.
     Я  ведь  не  врал,  ведь в  эту  самую минуту не  я,  а  Саша был  моим
наказанием.  У  меня опять где-то  что-то  сильно заболело.  Это была совсем
незнакомая и совсем непонятная мне боль, поэтому, когда за штакетником нашей
дачи  появилась Таня  Кузовлева,  я  от  неожиданности сел  на  мокрые доски
крыльца, и мы долго пристально смотрели друг на друга.
     - Я сейчас,  - сказал я, вытирая руки о штаны. "Зачем?.. Ну зачем я это
сказал?.. Это было просто подло с моей стороны".
     - Мне... Сашу... - спокойно произнесла Таня.
     - Я сейчас... - сказал я. - Я сейчас... его позову...


                              Рассказ восьмой

"ПОЗОВИТЕ К ТЕЛЕФОНУ ВАШУ СОБАКУ"

     Вот,  например, я читал в одном журнале про птиц, как они узнают дорогу
на юг в темноте,  в тумане,  ночью,  пролетая над Великим или Тихим океаном.
Никто,  оказывается,  не знает,  как они ориентируются.  Ни один ученый. А я
думаю,  что они узнают так,  как Таня узнала,  что я -  это Леша, а не Саша.
Мама не  узнала,  а  Таня узнала.  А  как Таня это узнала?  Может быть,  она
узнала,  как птицы безошибочно узнают дорогу на юг,  пролетая в  темноте,  в
тумане, ночью над Великим или Тихим океаном...


     Саша и  Таня уже давно стояли под березой и все о чем-то разговаривали,
а  я  все как-то машинально размазывал тряпкой воду по доскам лестницы и все
старался не смотреть на них.  Я  все смотрел на врагов,  появившихся в  поле
моего зрения, - Тулькина, Мешкова и Дерябина - и думал об академике Павлове,
что придумал эту мышечную радость,  которую человек испытывает,  скажем, моя
грязную лестницу. Никакой мышечной радости, по-моему, от этого в жизни нет и
не  может быть...  И  вообще в  жизни нет  никаких радостей:  ни  мышечных и
никаких других... Тем более, если тебя ждет такая операция... А Тулькин там,
по-моему, какой-то плакат приготовил, думает, наверно, что они вчера со мной
сполна рассчитались.  Но я-то помню,  как я вчера дал всей пятерней Сутулову
по морде...  Мешкову и Тулькину тоже,  кажется,  немного попало. Сейчас, как
солнце начнет поярче светить,  так у  Сутулова на  щеках проявится отпечаток
моей ладони,  у меня,  правда,  тоже пожелтеет ладонь правой руки, но руку в
крайнем случае можно держать в  кармане,  а  щеку в  карман не  засунешь.  И
Лютатовский вылез. Интересно, о чем это они с Тулькиным сговариваются?.. Ну,
если они только заденут Сашу с Таней, я им покажу...
     - Знаешь что,  -  сказал вдруг Саша, быстро подбегая ко мне. - Мы тут с
Таней посоветовались...  ты это,  -  сказал Саша,  почему-то краснея,  - ты,
пожалуй,  не делай эту операцию... Ладно уж! Мы уж потерпим... твое сходство
с нами...  то есть со мной. Таня сказала, что уж раз родились мы близнецами,
то...  -  Саша замолчал, продолжая стоять совсем рядом со мной и стараясь не
смотреть почему-то мне в лицо.
     Он сказал и стал чего-то ждать. Он думал, наверно, что я обрадуюсь, что
мне не  нужно приделывать к  носу индейскую горбинку в  духе Фенимора Купера
или Сирано де  Бержерака,  но  я  почему-то  не  испытал от  этого сообщения
никакой радости. Мы помолчали еще немного, и потом я спросил:
     - А еще она... говорила что-нибудь?
     - Конечно,  говорила,  -  сказал радостно Саша.  - Она сказала, что это
просто замечательно, что на свете есть такие мальчишки, как ты!
     - Прямо так и сказала?
     - Прямо так и сказала.
     - А почему она так сказала? - спросил я.
     - А  потому что,  если бы на свете все мальчишки были бы не такие,  как
ты,  а такие,  как я, - сказал Саша, - то Таня сказала, что тогда можно было
бы просто умереть со скуки.
     - Так и сказала?
     - Честное слово!
     - Так,  может быть,  она со мной пойдет в кино?  - спросил я Сашу. - Ты
сходи... спроси ее... раз она так сказала, - сказал я.
     Когда я  так сказал,  то  в  Сашу как будто молния ударила,  и  он даже
как-то немного, по-моему, почернел. Потом он повернулся и, ничего не сказав,
пошел к  Тане.  И они о чем-то снова стали разговаривать.  Разговаривали они
долго -  за время их разговора Дерябин успел от своей дачи подойти к  нашей,
неся на плече свою музыкальную доску, которой он вчера дал мне по голове.
     От Тани ко мне Саша снова подбежал бегом и сказал:
     - Я ее спросил,  -  сказал Саша, - но она сказала, что в кино пойдет со
мной...
     Потом мы еще постояли немного молча. И Дерябин к нам почему-то подошел,
как будто он не дрался вчера с нами, и тоже постоял с нами молча.
     - Извини, - сказал Саша, - а то мы опоздаем...
     И он, не оглядываясь больше на меня, пошел к Тане Кузовлевой и, подойдя
к ней,  снова стал о чем-то разговаривать. Тогда я тоже стал разговаривать с
Дерябиным.
     - Понимаешь, Дерябин, - сказал я, - вот какое дело пропадает...
     - Какое? - спросил меня Дерябин.
     - Государственной важности...  Понимаешь,  скажем,  я и Саша...  против
Скотланд-Ярда.  Они там задумывают что-то против нашей страны...  Мы с Сашей
едем туда,  чтобы разузнать,  что  они там задумывают.  Саша едет как Саша в
своем виде,  как будто у него вообще нет брата,  тем более близнеца,  я туда
еду с бородой, в седом парике. Там я это все снимаю и превращаюсь в Сашиного
близнеца.  Мы живем в разных концах Лондона. Я сразу же начинаю разведывать,
что они против нас задумали.  Меня начинают подозревать в шпионаже. Однажды,
когда я  выхожу из  дома,  они  идут  за  мной,  чтобы не  дать  мне  ничего
разведать, но на самом деле из дома на этот раз вышел не я, а мой брат Саша,
он просто идет гулять по Лондону, и весь Скотланд-Ярд идет за ним, а я в это
время разведываю все,  что мне надо разведать...  А теперь Таня, конечно, не
отпустит Сашу в Лондон, - сказал я.
     - Так ведь она и тебя могла не отпустить, - сказал Дерябин.
     Затем он  понял,  что  это напоминание мне было неприятно,  и  добавил,
чтобы обрадовать меня, наверно:
     - А Сутулов уже два часа умывается... И бороду забыл нацепить!..
     Но даже и эта новость меня нисколько не обрадовала,  я думал о том, что
вообще-то Дерябин был прав:  меня Таня тоже бы не отпустила, если бы... Но в
это время Саша и  Таня стали совсем удаляться от нашей дачи,  и у меня сразу
же пересохло во рту,  и я перестал разговаривать.  Я стал смотреть только на
Таню и  Сашу,  а Дерябин,  видно,  все смотрел на меня,  потому что он вдруг
спросил:
     - Что с тобой?
     И видно,  со мной что-то произошло, иначе Дерябин не задал бы мне такой
вопрос.
     - Болит, - сказал я.
     - Что болит? - спросил Дерябин.
     - Не знаю, - сказал я.
     - А где болит? - спросил Дерябин.
     - Не знаю, - сказал я.
     - Сейчас они будут уходить все дальше,  -  сказал Дерябин.  - И чем они
будут дальше уходить, тем у тебя будет болеть все меньше и меньше...
     Таня с  Сашей как  раз отошли уже на  много шагов от  березы,  а  мы  с
Дерябиным все смотрели им вслед.  То есть это я смотрел вслед Тане и Саше, а
Дерябин все смотрел то им вслед, то на меня.
     - Все меньше болит? - спросил меня Дерябин.
     - Нет,  -  сказал я Дерябину честно.  -  Чем они уходят все дальше, тем
болит почему-то все больше...
     - Что же делать?  - спросил меня Дерябин. - Может, сказать им, чтоб они
остановились?
     А я сказал:
     - Не надо!  Пусть они идут!..  Пусть они идут,  -  сказал я.  - И пусть
болит... Хоть всю жизнь...
     И больше я не сказал ничего, ни одного слова. Тем более что в это время
Саша с  Таней проходили уже мимо сутуловской дачи и я,  хоть чувствовал себя
все  хуже и  больней,  не  спускал все-таки с  них глаз,  -  как бы  Сутулов
чего-нибудь не  выкинул,  когда Саша с  Таней поравняются с  его  дачей.  Но
Сутулов ничего такого выкидывать не стал, он высунул на секунду из окна свою
физиономию с  перевязанной щекой,  как будто у  него зубы болели,  и  тут же
спрятался обратно.  И  Мешков тоже не  стал ничего выкидывать,  когда Саша с
Таней поравнялись с  его домом.  Мешков неторопливо,  с достоинством снял со
своей головы шляпу-стетсон и вежливо приподнял над макушкой.
     - Вери найс бой Мешкоф, - прошептал я одними губами по-английски, - гуд
чап! - как говорится, хороший парень, - прошептал и сам испугался. Я никогда
не говорил таких длинных фраз на английском языке.  Краем глаза я  покосился
на  музыкальную доску Дерябина,  которой он  вчера меня  треснул по  голове.
Может, тот удар начал действовать все-таки?..
     Но  в  это  же  время  до  меня  донесся  тихий,   но  противный  голос
Лютатовского Вадима.
     - Марфа-леди и Марфа-джентльмен!  - крикнул он поравнявшимся с ним Тане
и Саше.
     А  Тулькин выставил за забор фанерную доску,  на которой было написано:
"Саша + Таня = семья!"
     И  я позабыл про свою боль и вообще про все на свете позабыл.  Я помнил
только об одном. Обидели Танечку Кузовлеву и Александра Завитайкина, которых
я любил,  как сорок тысяч братьев, то есть это я Александра любил, как сорок
тысяч братьев,  а  Таню я  любил...  как я любил Таню Кузовлеву?..  тоже как
сорок тысяч братьев...  Нет,  то  есть как  сорок тысяч сестер.  То  есть ее
должен теперь любить, как сорок тысяч сестер... И я должен, должен отомстить
за  Танечку и  Александра,  как  сорок  тысяч братьев.  И  кто  обидел?  Кто
посмел?..  Сутулов даже не посмел,  не осмелился,  а эти... осмелились, хоть
негромко,  но все-таки... обидели... Сейчас у меня Тулькин об этом пожалеет,
сначала пожалеет Тулькин, а потом и Лютатовский.
     - А это что у тебя такое?  -  испуганно спросил меня Дерябин, указав на
желтую ладонь моей правой руки.
     Моя рука уже стала желтеть на солнце!
     - Что это у тебя? - переспросил меня Дерябин, бледнея.
     - "Желтая лихорадка"! - сказал я, вглядываясь в лица обидчиков Тулькина
и Лютатовского.  - "Желтая лихорадка" начала действовать, - громко сказал я,
погрозив кулаком Тулькину и  Лютатовскому.  -  Желтая...  как у  Сутулова...
Прости,  Дерябин!  -  сказал я решительно.  - Меня зовет долг... долг сорока
тысяч братьев!..  -  И,  увидев слоняющегося по  двору Трезора,  крикнул:  -
Трезор, за мной!..


     - Позовите к  телефону вашу собаку,  -  сказал я  в  телефонную трубку,
когда Тулькин по моей просьбе подошел к телефону.
     - А кто ее спрашивает? - спросил меня Тулькин испуганным голосом.
     - Ее просит Джек из угрозыска!  -  сказал я  грубым голосом и подмигнул
Трезору и тихо прошептал: - Голос, Трезор!
     "Гафф!" - сказал Трезор.
     - А по какому делу? - спросил еще больше испуганный Тулькин.
     - По уголовному, - сказал я.
     - А кто ее просит?
     - Я же сказал: Джек из угрозыска!
     - Он ищейка?
     - Он ищей.
     - А по какому все-таки делу? - спросил совсем перепуганный Тулькин.
     - По  делу  пропажи у  вашей  Гальды золотой медали,  полученной ею  на
последней собачьей выставке!.. Она должна дать некоторые показания... Голос,
Трезор! - тихо прошептал я, и Трезор оглушительно залаял снова.
     Перепуганный Тулькин подозвал свою Гальду к телефону,  и она начала так
радостно давать в трубку свои показания нашему Трезору, что в комнату тут же
вбежала моя мама...
     Уже давно и я и Трезор были изгнаны из дома,  уже замолчал Трезор,  а я
уже кончал ломать свою голову над тем, как отомстить моему врагу, а теперь и
Таниному врагу,  и  Сашиному врагу,  -  Вадиму Лютатовскому,  а  тулькинская
Гальда все еще продолжала во  весь голос "давать показания",  правда,  не  в
телефонную трубку, а так просто, видно, она совсем ошалела от своего первого
телефонного разговора.
     А Лютатовский,  ну что я ему сделал плохого... У них дома есть чудесное
пианино.  И  на  этом  пианино  Лютатовские родители  насильно учили  Вадима
музыке.  А  Лютатовский ненавидел музыку,  а Дерябин ее любил (но у Дерябина
дома стоит очень плохое пианино). Вот я однажды и сказал Лютатовскому, я ему
сказал:
     - Не жмись! У Дерябина на днях день рождения, вот и подари свое пианино
Антону.
     - А как же я его перетащу к нему? - спросил меня Вадим.
     - Поможем, - сказал я. - Чем можем. Грузчиков я беру на себя...
     В общем, когда дома не было родителей ни у Дерябина, ни у Лютатовского,
мы это прекрасное пианино перетащили запросто к  Дерябину в  дом...  Танечка
Кузовлева очень любила музыку,  и  я  думал,  что я тоже со временем полюблю
музыку и  мы будем с  ней вместе слушать ее в исполнении Антона Дерябина.  И
ему было бы приятней играть для нас на хорошем пианино...
     Главное,  что и  обратные "перетаски" я  ведь тоже взял на себя...  А в
общем-то, конечно