дно,  уже  смирились  с  российской
раздолбанностью, привыкли к тому, что ничего никогда не происходит  вовремя,
ночному прилету не удивились и быстренько приступили к делу, тем более что я
щегольнула  какой-то  английской  фразой.  Главный  эксперт  Свенсон   жутко
обрадовался, что может растолковывать суть дела  на  "инглише",  бросился  к
схемам на стенке и - понеслось!
   Гурвич понимал все, местный чин, видно,  знал  все  это  наизусть,  юрист
слушал вполуха, листая свои заметки, а охранник не понимал ни слова, но  тем
не менее занял позицию у дверей, словно боялся, что я  смоюсь,  держал  меня
под взглядом, как под прицелом, и время от времени одобрительно  кивал.  Как
будто его  полностью  устраивала  экспертная  оценка  стоимости  и  процента
изношенности  капитальных  строений,  транспортных   путей   и   всех   этих
металлических потрохов, которыми были начинены внутренности завода.
   Эти  немцы  или  бельгийцы  были  дотошными   до   изумления   и   честно
демонстрировали мне, во что они собираются превратить предприятие в  будущем
- то есть я должна была понять, почему тот или иной агрегат они  расценивают
по цене металлолома и не включают в общую сумму, поскольку он будет выкинут,
а на его место поставлена очередная чудо-мельница в европейском  исполнении,
и что из этого воспоследует.
   Судя по проектным картиночкам, наезжие гости  собирались  сосредоточиться
на этом самом оптическом волокне, но главным все-таки была бутылка! На  ноль
пять, ноль семь, все по отечественным стандартам, под пиво, водочку и винцо,
но зато миллионными тиражами...
   Я  рисовала  в  подсунутом  мне  блокноте  чертиков,  время  от   времени
подстегивала  господина  Свенсона  вопросительным  мычанием,  от   чего   он
возбуждался инженерно и экспортно еще пуще, закуривала, делала  значительное
лицо, но мысли мои были далеко.
   Я все прикидывала, сколько и чего подгребла под  себя  эта  самая  Н.  В.
Туманская, и никак не могла понять, как же она умудрилась рулить  всем  этим
необозримым  и  самым  разноплановым  хозяйством.  Из  вводных,  данных  мне
Гурвичем,  я  запомнила,  что  она  глава  правления   коммерческого   банка
"Славянка" с центральным офисом на Ордынке и отделениями в Санкт-Петербурге,
Самаре, еще где-то по России и даже в Риге и Вильнюсе, то есть  за  нынешним
рубежом.
   В принципе, в эти часы, не  сиди  я  под  мощным  колпаком,  я  бы  могла
распорядиться судьбой моего личного грузового портового причала с пакгаузами
и кранами в порту Туапсе, двумя нефтяными  танкерами,  каждый  на  пятьдесят
тысяч тонн, правда зарегистрированных в  Либерии  и  ходивших  под  каким-то
экзотическим безналоговым флагом,  толкнуть  налево  с  десяток  заправочных
бензоколонок на курортных, югах или обратить в наличку  принадлежащие  лично
мне (то есть ей) пакеты акций, как "голубых фишек" отечественного "Газпрома"
(правда, я так и не поняла, что это такое), так и "Баварен Моторен Верке"  и
еще  чего-то,  непосредственно  связанного  с   иномарками,   телесвязью   и
компьютерами...
   В то же время  она  содержала  совершенно  бесприбыльную  артель  молодых
художников-богомазов, писавших иконы где-то в Сибири, и вкладывала монету  в
ферму по разведению страусов эму под Астраханью. Это явно свидетельствовало,
что дама была не без закидонов. Во всяком  случае,  можно  было  догадаться:
время от времени ей  становилось  скучно,  и  она  пробовала  развлечь  себя
финансовыми приключениями.
   Наконец, Свенсон доехал до финала, и оказалось,  что  эти  викинги  ждут,
когда я двинусь с ними по цехам, чтобы лично все сверить  и  удостовериться,
что они меня не надувают.
   Вадим украдкой взглянул на часы  и  чуть  заметно  качнул  головой,  и  я
по-настоящему обрадованно сообщила, что такая экскурсия совершенно излишняя,
поскольку  я  полностью  доверяюсь  их  экспертной  чести,  организационному
таланту управляющего - толстяк, засмущавшись, подергал усами, - и, в  общем,
готова прикрыть эту волынку.
   Тем более что, если  я  правильно  понимала  Туманского,  здесь,  в  этой
глухомани, должен был пройти первый, необходимый, но не  самый  значительный
этап нашей авантюры.
   Усатик шлепнул круглую печать АО "ДПК",  то  есть  завода,  на  последней
странице  сводного  фолианта,  и  мы  все  расписались  -  включая   приятно
удивленных шведов - или норвегов? -  в  общем,  членов  всей  этой  команды.
Исключая, конечно, Чичерюкина.
   Подпись я выдала совершенно непонятную, размашисто-наглую, с  завитушками
и фестончиками, и единственная буква, которую  можно  было  различить,  была
"а". Поскольку она наличествовала в обеих фамилиях.
   Усатик облегченно вздохнул, утер платком лицо, и я поняла, что он все это
время дрожал от ужаса. А теперь не просто  взбодрился,  но  толкнул  створки
дверей в соседнее помещение и пробасил:
   - Господа герры, фру Викентьевна... Баба с возу! А значит - положено,  по
национальному обычаю, чем бог послал...
   Бог  послал  много  чего,  от  напитков  в  запотевших  образцах  готовой
продукции до громадного, покрытого  золотистой  корочкой  гуся  с  яблоками,
обложенного юной редиской  и  первой  зеленью,  плюс,  конечно,  хрустальные
корытца с черной и красной икрой, сочной селедочкой и всем прочим. И  варяги
сильно оживились.
   Вот тут-то я решила себя проверить, показать клычки и  дать  понять,  кто
тут хозяйка.
   Тем более что охранник уже бесцеремонно нацелился на закусь.
   Я выдала на инглише извинения викингам, сославшись на то, что у  нас  нет
ни минуты времени, повторила это медленно и внятно своим  и,  не  дожидаясь,
когда  до  них  дойдет,  развернулась  и  направилась  вон,   размашисто   и
стремительно. И вдруг впервые услышала послушный топот ног за своей  спиной.
Кто-то мне подчинился! Безоговорочно и сразу.
   Вместе с моими к вертолету трусил и Свенсон, он тащил перед  собой  стопу
папок и фолиантов с документацией,  нужных  на  последнем  этапе  сделки,  и
должен был лететь вместе с нами.
   Когда мы устраивались в салоне, совершенно оборзевший  охранник  прошипел
мне в ухо:
   - Ну, я тебе это припомню, задрыга! Такой стол, а?
   - Не чирикай, Чичерюкин... - уставившись в его зрачки, сказала я. - Не ты
меня запрягаешь, не тебе. ездить! Думаешь, пацаненок у тебя в лапах,  так  я
по твоим командам маршировать буду? А  ведь  он  не  мой...  Чужой  детеныш,
понял? А хочешь, я все это поломаю? А? Вот сейчас разобъясню этому миляге...
- Я покосилась на Свенсона, который пристегивал себя ремнем к креслу. -  Все
ему выдам, а? Что ты со мной сделаешь? А главное - с ним? Пришьешь, что  ли,
подданного Гренландии, или откуда еще его черти принесли?
   Он ошалело уставился на меня и растерянно подсасывал и чмокал губами.
   - Ты губки-то не раскатывай, гад... - продолжала я ласково. - И делай то,
что мне нужно! А то я такое выкину, что твой хозяин  сдерет  с  тебя  шкуру,
натянет на барабан и сыграет в твою светлую память такой турецкий марш,  что
ты и на том свете не очухаешься! И ты кобуру-то  не  лапай,  такие  делишки,
ствол тебе не поможет! Хоть час, да мой! Хоть день - да в королевах!  Дошло?
Так что давай, ублажай меня, как оно телохрану  положено...  Я  пить  желаю!
Чего-нибудь со льдом... Но без градусов!
   Он наливал морду багровым, почти сизым гневом. Но вдруг кивнул,  полез  в
переносной холодильник-сумку, вынул из сухого льда банку  лимонного  швепса,
откупорил и перелил содержимое в тяжелый стакан, протянул и сказал:
   - Прошу вас... Нина Викентьевна...
   - Свободен! Гурвич косился  на  меня  из  кресла  рядом  изумленно,  губы
испуганно прыгали:
   - Вы что? Он же из бывших... Подполковник. Зачем дразнить?.
   - Плевать! - фыркнула я.
   Рявкнули турбины, вертолет косо взмыл в уже светящиеся небеса. А мне было
горячо и весело. Конечно, то, что здесь было, -  только  пристрелка,  первая
прикидка того, что мне  предстояло  в  Москве.  Но  первый  мандраж,  первое
смятение прошли. Меня словно подхватило  и  понесло  куда-то  мощной  теплой
волной, и я впервые по-настоящему поняла: а ведь смогу! Все смогу, даже  то,
о чем пока и не догадываются ни этот Туманский, ни Петя Клецов, ни Гаша,  ни
Зюнька со своей мамочкой. Потому что я не одежонку с чужого плеча  примеряла
и поправляла на  носу  ее  дымчатые  дорогие  очки  -  сквозь  простые,  без
диоптрий, линзы она смотрела на мир. И  ее  парик  жал  мне  на  затылке,  и
сумка-сундучок из тисненой матовой кожи,  тоже  очень  дорогая,  ей  так  же
понравилась, как и мне.  На  какие-то  секунды  я  становилась  ею.  Как  бы
примеряла ее сущность на себя. И веселое ревнивое бешенство почти заставляло
меня орать и взрываться. Она уже была, а я еще  есть!  И  буду!  И  то,  что
сделал  один  человек,  может  и  другой.  Проломимся,   Лизавета   Юрьевна,
пробьемся, и пусть они все сдохнут! Наши враги... Мои и ее!
   Бешено вращалось колесо рулетки, и шарик метался и прыгал, но я уже точно
знала: на какую бы цифру он ни выпал, это будет моя цифра.
   Должна быть...
   Но для этого я действительно обязана стать ею. Для других. Пока  лишь  на
часы. Пока.
 
АФЕРА 
 
   Я никогда толком не могла вспомнить тот  решающий  день  в  Москве.  Одно
помню совершенно четко: меня как  бы  не  было.  Это  не  я,  а  она  видела
вавилонское столпотворение многоэтажек на подлете к утренней Москве, не я, а
она привычно и  уверенно  садилась  в  салон  черного  "линкольна"  на  поле
Ходынского аэродрома, где сел вертолет,  так  же  привычно  придержав  себя,
когда водитель выскочил из-за баранки и почтительно приоткрыл заднюю дверцу.
Это не меня, а ее встречала странно озадаченная и задумчивая Элга Карловна в
каком-то супербутике на Тверской, где  уже  было  подобрано  строгое  черное
платье с  чуть  приоткрытыми  плечами,  черные  тонкие  перчатки,  шарфик  и
миниатюрная шляпка, все соответствующее атмосфере серьезной деловой встречи,
но несшее чуть заметные признаки задора и скрытого желания нравиться.
   И когда мы обедали  с  "Симоном"  в  ресторане  "Метрополя",  я  серьезно
попросила его, чтобы он со мной  не  разговаривал,  потому  что  он  пытался
разговорить некую Лизавету Басаргину и даже веселился в связи с тем, что все
так удачно сложилось с экспертами. А я пробовала увидеть его глазами жены  и
хотя бы в намеке  догадаться,  что  она  могла  чувствовать,  сидя  напротив
человека, которого она видела почти каждый день в течение шестнадцати лег, с
которым она спала, мирилась и ссорилась и которого, судя по всему,  что  она
сделала с собой, любила всерьез.
   Нас с ним узнавали какие-то люди, которые тоже обедали  здесь,  кивали  и
приветствовали жестами  из-за  дальних  столиков,  а  потом  к  нам  подошел
совершенно седой, немного поддатый генерал в  авиационном  мундире,  ткнулся
мне  в  щеку  пахучими  усами,  изображая  дружеский   поцелуй,   и   сказал
одобрительно:
   -  Вы  все  молодеете,   Нинель...   Этому   бездельнику   можно   только
позавидовать! А моя - увы мне... Все больше по радикулитам!
   И  когда  я,  посмеиваясь  сквозь  сомкнутые  губы,  сочувственно  пожала
плечами, он склонился и шепнул:
   - У меня проблемы... С Таганрогским авиазаводом...  Они  там  зарылись  с
новым образцом амфибии. Деньги, деньги... Я могу вас навестить?
   - Только в офисе, Леша! Только в офисе! - перебил его Туманский.
   И когда тот удалился,  он  долго,  исподлобья  разглядывал  меня,  как-то
недоуменно и жалко, потом скомкал салфетку, пробормотал виновато:
   - Прости... Это уж слишком! Не могу я...
   И быстро ушел, почти убежал какой-то ныряющей  походкой,  плечом  вперед,
будто пробивался сквозь толпу, хотя никого перед ним не было.
   И дальше все покатилось, полетело без сучка и  задоринки,  я  чувствовала
себя совершенно раскованно и уверенно, даже когда  мы  сошлись  на  решающее
рандеву в тихом и скромном номере гостиницы "Редиссон-Славянская"  (в  офисе
Туманской встречаться покупатели отказались из соображений конспирации),  мы
- это я и юрист, трое варягов, один наш. Наш знал  всю  подоплеку  дела,  но
глазом не моргнул, он, видно, был из ветеранов, не просто  старый,  а  будто
высушенный в пустыне корявый темный корень саксаула, костюм свисал  с  него,
как с вешалки,  а  на  черном  пиджаке  были  наградные  планки  и  ленточка
французского ордена Почетного легиона. Но  глазки  у  него  были  ехидные  и
молодые. Норманны - или готы? - были помоложе, но тоже все тощие,  дылдистые
и пересушенные. Казалось, в номере стоит скрип и хруст от их скелетов.
   Но все три скелета оказались представителями одной  династии  стеклоделов
и, как выяснилось, занимались стекольным бизнесом во всем  мире,  начиная  с
территории  враждебной  им  Богемии  и  заканчивая  пригородами   Сан-Паулу,
небоскребы которого и были выстроены  из  их  закаленного  и  непробиваемого
стройстекла. Никакой  торговли  не  было,  чего  я  так  боялась,  все  было
оговорено и решено на уровнях пониже, и нам предстоял только  заключительный
акт.
   Все продолжалось не более тридцати минут. Мы расселись в  креслах  вокруг
круглого чайного столика, скелеты испросили разрешения закурить  и  задымили
трубками, толкуя о погодах в Москве. Я включила свой "инглиш"  и  посмеялась
над тем, что они прихватили меховые пальто и шапки, поскольку  считали,  что
на широте Москвы и в июне может оставаться снег.
   Мой юрист куда-то исчез и появился с молодым человеком из команды гостей.
Они почти неслышно перешептывались и  пускали  по  кругу  одинаковые  черные
кожаные папки с  документами.  Визировали  мы  их  по  очереди,  сначала  я,
придерживая на коленках, черкала свою загогулину,  потом  они.  После  этого
нотариально все заверялось,  но  не  в  номере,  а  где-то  вне  его.  Папки
уносились и приносились, потом только Туманский объяснил,  сколько  ему  это
стоило.
   Я плохо помню, что там было -  какая-то  сложная  купчая  на  похожем  на
купюру гербовом бланке с разводами, контракт, из которого следовало, что  Н.
В. Туманской положена доля будущих дивидендов, еще какие-то бумаги,  бумажки
и бумаженции уж совершенно непонятного предназначения.
   Мне сильно помог саксаул - надев очки, он встал за моей спиной, склоняясь
через плечо, пробегал тексты и кивал: "Ну, это мы  с  вами  согласовали...",
"Здесь, возможно, следовало подумать, но их деньги, значит, и  их  музыка!",
"А вот по этой позиции у вас, по-моему, никогда возражений не было!"
   Хотя я так никогда толком и не смогла узнать, сколько там прибавилось  на
счетах Туманской  с  компанией,  но  оказывается,  именно  в  эти  минуты  я
подписывала некие распоряжения, по  которым  скелеты  перегоняли  деньгу  по
сложной цепочке, в конце которой маячил именно "Симон", он  накладывал  свои
лапы на основные суммы, ради чего и затевалась вся эта свистопляска.
   Потом откуда-то возникло серебряное ведерко  с  бутылкой  шампанского,  и
оказалось, что уже все  кончено,  хлопнула  пробка,  варяги  едва  пригубили
шампанское, хотя оно было потрясно вкусным - сухой  брют.  Но,  судя  по  их
сизым шнобелям, они предпочитали что-то покрепче, какой-нибудь  традиционный
шнапс, эль, виски самогонного типа или что-то еще, что они там потребляют  с
времен псов-рыцарей, викингов и прочих исландцев.
   Я их провожала в  своем  лимузине  вместе  с  Вадимом  до  Шереметьева-2,
эскортируя невидный "вольво", который им предоставил отель. И даже  помахала
перчаткой с балюстрады вслед всей их команде, которая  ковыляла  цепочкой  к
беленькому самолетику  "гольфстрим"  -  служебному  экипажу  их  шараги,  на
котором они мотались по миру. Они прилетали в Москву всего на четыре часа  и
были очень довольны, что уложились точно в оговоренное время.
   А потом я сказала Гурвичу трижды "нет".
   "Нет", когда он, переговорив с кем-то по мобильнику, хотел  отвезти  меня
немедленно назад, на территорию, с  которой  я  стартовала  несколько  часов
назад.
   "Нет", когда он сообщил мне, что Элга Карловна может принять меня в таком
случае в московских апартаментах Туманских на Сивцевом Вражке.
   "Нет", когда он сообщил, что сильно занятый Туманский  может  встретиться
со мной за ужином в ресторане  "Чингисхан",  но  это  произойдет  не  раньше
одиннадцати вечера. А до этого часа  я  могу  располагать  им,  Вадимом,  по
своему усмотрению.
   Я сказала, что сильно устала, хочу спать и самое лучшее, если  он  сумеет
воткнуть  меня,  беспаспортную,  в  какую-нибудь  гостиницу.  Помощник  Нины
Викентьевны, видно, мог все, во всяком случае в  Москве.  И  очень  скоро  я
выпроводила его из небольшого номера "Украины", окна  которого  выходили  на
Москву-реку, Белый дом и коробку бывшего СЭВа.
   То, что происходило со мной, усталостью не было. Просто - я  добежала.  И
как-то разом пришла какая-то гулкая,  звенящая  пустота.  То,  что  казалось
важным еще несколько часов назад, представлялось совершенно бессмысленной  и
нелепой игрой, в которой я никогда бы не могла  выиграть,  как  бы  себя  ни
тешила совершенно идиотскими надеждами. И все становилось на свои  места:  я
опять была никто и снова становилась никому всерьез не нужна и  против  меня
был весь этот мир, люди, которым до меня не было никакого дела.
   Я скинула чужой парик, чужие очки, швырнула в угол чужую сумку,  села  на
подоконник и хотела поплакать. Но даже слез  не  было.  Навалилась  какая-то
дикая чугунная тоска, меня могли в любую минуту вышибить из-под этой  крыши,
потому что я снова превращалась в то, чем была с самого начала, в нормальную
бродягу, бомжиху,  которой  интересуются  провинциальные  менты,  -  словом,
маврушка сделала свое дело - маврушка может уходить.
   Это было понятно и по тому, как изменился Гурвич.  Когда  я  попросила  у
помощника Туманской какую-нибудь мелочевку, потому что у  меня  не  было  ни
копья, он долго недовольно сопел, раздумывая, потом выудил пятерки и десятки
из бумажника и заставил меня написать расписку на листике из  его  блокнота.
Вот это садануло особенно явственно  -  теперь  моя  подпись  оценивалась  в
девяносто шесть рублей, которые этот  вежливый  лощеный  типчик  выскреб  из
набитого долларами и кредитными картами бумажника.
   Наверное, и это очень дорогое и по-настоящему прекрасное  платье  с  меня
сдерут, и  все  остальное,  подбросив  более  соответствующие  моей  персоне
тряпки. Но мне как-то стало все равно.
   Единственное, что меня немного тревожило, - Гришунька.  Но  я  прикинула,
что Клецов его не оставит, и если не двинет к Гаше, так у них с матерью есть
свое жилье в городе, а она, кажется, добрая, и  пока  я  могу  о  Гришке  не
думать, все равно, куда мне с ним?
   Я докурила последнюю сигаретку и решила, что мне стоит купить в буфете на
этаже новую пачку, попить чаю и пожевать  что-нибудь  бутербродное,  на  это
денег хватит, взяла ключ на деревянной "груше" и вышла из номера.
   "Украина" - из сталинских высоток, стены здесь -  как  внутри  египетских
пирамид, коридоры узкие и низкие, придавленно и тускловато освещенные, но уж
его-то я разглядела сразу.
   Чичерюкин сидел в кресле, принесенном из холла, как раз напротив двери  и
читал газету "Московский комсомолец". Я  не  знаю,  как  и  когда  он  снова
вынырнул, но похоже, что охранник занял свою  позицию,  едва  я  вступила  в
номер.
   Он отбросил газету и вздыбился, загородив мне дорогу:
   - Куда?
   - Пожевать и за табачком... - машинально ответила я.
   Я не поняла, как он это делает, но он чуть шевельнул плечом, шагнул - и я
влетела назад, в номер.
   Он выдернул ключ из моих пальцев и добавил нехотя:
   - Сиди! Я принесу...
   - Слушай, ты! Я ведь орать буду!
   - Ори... Только кто тебя услышит? - осклабился он. - Тут - все  свои.  То
есть мои. Доходит?
   Я молчала,  он  довольно  кивнул,  вышел,  и  я  услышала,  как  в  замке
повернулся ключ. Я всегда подозревала, что меня где-нибудь по новой  запрут,
только не догадывалась, что это произойдет так скоро.
   Охранник вернулся с пачкой "Явы" и