бря,  когда
полегли травы, облетели деревья и кустарники,  земля  затвердела  от  первых
заморозков и оголилась, а пруд-озеро покрылось темным прозрачным ледком, все
проступило, как на чертеже, и  стала  видна  ясная  и  четкая  продуманность
планировки. Я бы так никогда не сумела.
   И спальня тоже еще оставалась ее. Она  мало  напоминала  обычное  дамское
ристалище для любовных сражений:  с  коврами,  пуфиками,  зеркалами.  Бывшая
хозяйка любила все фиолетовое, сиреневое, синее. От этих крашенных в  разные
оттенки стен, темно-фиолетовых тяжелых штор, на  материи  которых  проступал
серый рисунок, изображающий какие-то водоросли, каракатиц и  прочие  морские
диковины, от синеватых бра в  окантовке  из  белого  металла,  от  громадной
кровати матово-белого цвета, похожей на льдину, мне становилось холодно. И я
сразу же старалась нырнуть под одеяло и закрыть глаза.
   Может быть, ей нравилось, что спальня похожа на чертог или грот подводной
царевны,  и  она  кувыркалась  здесь   наподобие   русалки,   предпочитающей
солнечному свету и теплу придонные  глубины,  но  сие  оставалось  для  меня
глубокой тайной. Впрочем, как и многое другое.
   Я совершенно не понимала, на кой  черт  на  потолке,  на  четырехметровой
высоте, как раз над кроватью, в  овальном  медальоне  величиной  с  половину
теннисного корта была роспись - копия какой-то из картин  Марка  Шагала,  на
которой  прелестная  местечковая  барышня  летала   вопреки   всем   законам
гравитации в небесах над  провинциальными  крышами  в  компании  с  каким-то
красавчиком в черном картузе а-ля Жириновский.
   Самое смешное, что Сим-Сим этого не замечал. То есть, по-моему, ему  было
совершенно все равно, что тут наворочено.
   Сим-Сим - это от того, что я ему сказала, что  именовать  мне  его  Семен
Семенычем дико, "Симон" - это для Элги, а я предпочитаю его окликать  именно
так, поскольку  я  в  некотором  роде  Али-Баба,  перед  которой  по  паролю
"Сим-Сим, открой дверь...", он и открыл доступ в банковские пещеры,  набитые
усилиями сорока разбойников или дельцов (что, в  принципе,  одно  и  то  же)
денежками.
   Это я намекала на то, что он впихнул  мне  почти  безразмерную  кредитную
карточку, сказал: "Гуляй, рванина, от рубля и выше!", и пояснил, что  услуги
обучающих  меня  экспертов,  спецов  по   банковским   операциям,   рекламе,
маркетингу и прочему я должна оплачивать сама.
   Я невинно поинтересовалась, входит ли в суммы, которые он мне отслюнил, и
оплата постельных мероприятий, в коих он принимает непосредственное участие,
добавила,  что  мне  нужно  уточнить,   сколько   нынче   берут   московские
дипломированные шлюхи за отдельный сеанс или полную ночь, чтобы, не дай бог,
не перебрать в цене и не нанести ему мощного финансового ущерба.
   Сим-Сим стал совершенно баклажанного  цвета,  даже  его  загорелая  голая
башка стала не смуглой, а багровой, сообщил шепотом: "Я  всегда  подозревал,
что ты дура, но не до такой же степени!"
   Думаю, это он намекал на то, что я ему уже не безразлична.
   И может быть, даже имел в виду нечто большее...
   Дура-то дурой, но я до сих пор не понимала, какое место я занимаю  в  той
иерархической лесенке, каждая ступенька которой была намертво вбита под  его
башмаки и могла быть мгновенно вышиблена и заменена новой, стоило только  не
так скрипнуть или показать, хотя бы случайно, что она теряет надежность.
   С одной стороны - вое знали все, по крайней мере на  территории.  И  даже
для конюха Зыбина не было  секретом,  почему  почти  каждый  выходной  после
московской свистопляски я и Сим-Сим совершенно случайно оказываемся на одной
территории,  хотя  и  приезжаем  порознь.  С  другой  стороны,   я   наотрез
отказывалась публично, на  глазах  у  всех  демонстрировать  свое  особенное
отношение к Туманскому, каждый раз дожидалась,  когда  весь  этот  идиотский
многонаселенный  дом  утихнет,  и  по-воровски  шмыгала  из  отведенной  мне
светелки на третьем этаже вниз, по черной лестнице, в их  опочивальню  -  на
втором.
   Если честно, именно так мне и нравилось. Чтобы в халатике на голое  тело,
босиком, с тапочками в руках и упертой в буфете бутылкой хорошего  вина  под
мышкой.
   Я говорила:
   - Здрасьте вам!
   Он ржал:
   - Давно не виделись...
   Потому что по выходным мы ужинали втроем: он, Элга и я.
   И расставались, чинно пожелав друг дружке "спокойной ночи"
   Что касается ночей, то ни одна из них,  конечно,  спокойной  не  была.  И
одинаковых ночей тоже не было. Во всяком случае,  для  меня.  Каждый  раз  я
открывала для себя что-то новое. То есть, конечно, он открывал мне.
   Все, что бывало у меня в  этом  плане  до  него,  не  просто  забылось  -
исчезло. Иногда я пыталась припомнить и Клецова, и  Козина,  и  незабвенного
замполита Бубенцова и - не могла. Как будто все это случалось не со мной,  а
с  какой-то  другой  Лизаветой  Басаргиной.  Которая  уже  начисто  исчезла.
Растворилась в почти космической черной дыре,  унеслась  в  небытие.  И  мне
казалось, что все, что было, - вроде  и  не  было,  потому  что  с  нынешней
Лизаветой такого просто не могло быть.
   Полагаю, что когда сказочный королевич добрался до хрустального гроба,  в
котором  почивала  совершенно  целомудренная  спящая  царевна,  вряд  ли  он
ограничился только поцелуем. Хотя об этом  сказочники  стыдливо  умалчивают.
Конечно, лично мне  не  удалось  бесконфликтно  продрыхнуть  в  герметичном,
отсеченном от нормального бытия гробу мое детство, отрочество и ту же  самую
юность  и  на  царевну  д  никак  не  вытягивала,  но  насчет   неожиданного
пробуждения - тут все совпадало. И если спящая  недотепа,  зарядившись,  как
аккумулятор,  во  время  своего  векового  сна   нетраченой   ненасытностью,
нежностью и энергией, повела бы себя так же, как и я, думаю, королевич  вряд
ли удержал бы ее лишь целомудренными поцелуйчиками в  вышеупомянутом  гробу.
Во всяком случае, для нее, как и для меня, свадебная церемония  не  была  бы
самым главным на этом свете.
   Конечно, в чем-то я была только  инструментом  в  волосатых  лапах  этого
человекообразного - мехового, раскаленного  и  хохочущего.  Но  орудовал  он
мною, как Ростропович своей виолончелью. Я имею в виду не только смычок,  но
и манеру исполнения, и партитуру. А главное - умение держать паузу.
   Я не знаю, как это называть - может быть, просто бабьим  счастьем?  Когда
все и вс„ - к чертям, и что там  было  вчера  и  будет  завтра  -  не  имеет
никакого значения. И он уже заснул, уткнувшись  своим  черепом  куда-то  под
мышку, а ты лежишь навзничь, бесстыдно раскинувшись, потому что от  обычного
стыда в тебе уже нет ни капельки, все косточки в раскаленном угасающем  теле
истаяли, как льдинки, и ты  совершенно  невесома,  как  воздушный  шарик,  и
отчего-то молча плачешь и, глядя в потолок, понимаешь наконец,  чего  именно
взлетели и парят в небесах эти самые шагаловские местечковые Адам и Ева.
   Я бы никогда и никому не призналась, что как-то уперла  одну  из  рубашек
Туманского. Ковбойку из шотландки, в которой он гонял верхом. Мне  хотелось,
чтобы в моей светелке постоянно было что-то от него самого Стирать я  ее  не
стала, повесила в шкафу и, когда его долго не  видела,  зарывалась  лицом  в
материю и жадно вдыхала - рубашка пахла едко и крепко, но ничего нечистого в
запахах не было: пахло лошадью, его солью, сеном и морозцем.
   - Свихнулась девка... Ох свихнулась! - бормотала я, пытаясь  посмеиваться
над собой. Но ничего смешного уже не было.
   И я со страхом думала: "Вот черт... Неужели - люблю?"
   Но для любви нужно было еще что-то, помимо наших ночей.
   А Туманский, как всегда, был насторожен и не раскрывался. Даже  в  минуты
наивысшей близости, вернее, после  нее,  когда  казалось,  что  я  знаю  его
много-много лет, во всяком случае ожидала именно его, и что-то во мне всегда
точно знало - будет именно он. Вот такой И никто больше.
   Лишь однажды, когда мы,  остывая,  валялись  на  пушистом  ковре  и  пили
ледяное сухое вино, он чуть-чуть приоткрылся и нехотя, без улыбки  рассказал
мне  историю  о  десятилетнем  пацане,  который   жил   с   так   называемой
матерью-одиночкой в белой хатке близ депо на одной из станций на  Кубани.  И
постоянно ходил на железнодорожную насыпь, по которой несколько раз в  сутки
куда-то на юг,  за  кавказские  предгорья,  проносились  московские  поезда.
Пацаны подкладывали на рельсы пятаки и потом смотрели,  как  их  расплющило.
Раз  в  день  на  станции   останавливался   фирменный   поезд   "Рица"   из
красно-коричневых вагонов, спальных  и  купейных.  Здесь  в  составе  меняли
локомотивы, курортный поезд "Москва - Сочи" стоял почти  двадцать  минут,  и
хотя в составе был вагон-ресторан, для проезжих  открывался  и  ресторан  на
вокзале. Где уже были накрыты свежими белями  скатертями  столики  и  стояли
цветы. Пацанов в ресторан не пускали, и они глазели с перрона, сплющив  носы
об окна, внутрь, на невиданных людей.
   Еще бледнолицые,  только  изготовившиеся  к  морю  и  солнцу,  женщины  и
мужчины,  в  сарафанах  и  поездных  пижамах,  лениво  брели   в   ресторан,
по-хозяйски занимали места, официанты носились как угорелые,  а  они  что-то
ели и что-то пили.
   - Понимаешь, Элиза... - задумчиво сказал Туманский. - Для меня  они  были
существами из другого мира! Оттуда, где всем весело, все с деньгами и  никто
не думает, на  что  купить  к  школе  новые  штаны!  Но  главное,  что  меня
потрясало, - это "крем-сода"... Слыхала про такое?
   - Не-а...
   - Была такая шипучка. Лимонад в бутылках.  Такой,  соломенного  цвета,  с
пузырьками, безумно вкусный... С холодильниками тогда, в  шестидесятом,  еще
было туго, лимонад держали в леднике при ресторации, в  колотом  натуральном
льду с соломой. Его зимой вырезали на речке и привозили в погреб в  брусках.
Бутылки были потные, и к "Рице" их  выставляли  на  столики...  В  общем-то,
стоила эта "крем-сода", конечно, копейки, но мать не могла позволить себе  и
это... В зал ее не допускали, она у меня ходила в посудомойках. Но вот когда
"Рица" отходила, этот кабачок закрывался на приборку. В общем, когда  никого
уже не было, она втихаря впускала меня в ресторан. Потому как знала -  я  от
этой "крем-соды" совершенно балдею! Она меня усаживала  за  столик,  ставила
тонкий фужер и сносила ко мне початые и  недопитые  бутылки  с  шипучкой  со
столиков... И я пил то, что недопили эти  люди!  Это,  конечно,  было  почти
полное счастье... Ледяное, вкусное, газ в  нос  шибает!  Я  никогда  не  мог
понять, почему они не допивают все это? Но никогда, понимаешь, никогда  мать
не открыла мне непочатую нетронутую бутылку... Вот именно тогда я и решил  -
из кожи вылезу, а добьюсь! Достигну!
   - Чего? - все еще не понимала я.
   - А всего! Чтобы был день - и я в "СВ"! В этой самой "Рице"! И чтобы меня
везли к морю, аж до самых Сочей, где магнолии и пальмы. И чтобы я  вышел  на
перрон в самой роскошной кримпленовой пижаме и в зеленой велюровой шляпе!  И
в сандалиях на пробковом ходу! И чтобы там, в  вагоне,  проводник  бдил  над
моими роскошными чемоданами! А я бы вошел в ресторан, сел за тот же  столик,
поманил  пальчиком  холуя  и   приказал   бы   открыть   непочатую   бутылку
"крем-соды"... Смешно?
   - Не очень... Я посматривала безмятежно  на  эту  волосатую  гору  плоти,
которая лежала на животе, уткнув подбородок  в  кулаки,  поперек  спины  под
мощными лопатками косо белел здоровенный шрам, о происхождении  которого  он
старательно умалчивал, и никак не могла представить, что  все  это  когда-то
было тощим пацаненком, который все-таки где-то до сих пор  прятался  в  этой
оболочке и все еще скорбел о недопитой шипучке.
   - И знаешь, когда  мне  снова  захотелось  "крем-соды"?  Когда  заработал
первые приличные деньги...
   - На прииске?
   - На Олимпиаде... -  фыркнул  он.  -  В  восьмидесятом,  как  раз  Володя
Высоцкий помер...Теперь-то понятно, что Олимпиада - тьфу, а вот то, что  его
не стало, - событие!
   - Ты его знал?
   - Немного... Мы тогда на Москве все друг дружку знали...
   - Кто это - "мы"?
   - А те, кого, считай, больше и  в  живых  почти  не  осталось.  Хулиганы,
поддавалы, фарца! Не сбивай... Так вот - заработал я свои  первые  приличные
бабки! На грани фола, но, в общем, с  уважением  к  кодексу.  Без  статьи...
Транспортная ошибка, понимаешь?
   - Не понимаю.
   - Ну, мир победившего социализма  демонстрировал  достижения.  Афган  уже
раскрутился,  игры  в  Москве  бойкотировались...  Но  броненосец  лупил  по
проискам империалистов изо всех стволов А ты что, сама ничего не помнишь?
   - Ну, не всем же быть  такими  динозаврами...  Я  тогда  в  первый  класс
только-только собиралась. Букварь, счетные палочки, Панкратыч мне  ранец  на
спину примерял.
   - Выходит, у меня такая дочка могла быть? - удивился он.
   - Валяй дальше, папочка...
   - Ага... - Он почесал нос. - В общем, Москву от бомжей вымели, ментов  со
всей страны нагнали, но нужно было демонстрировать и товарное  изобилие!  Не
знаю, сколько там финны на Играх загребли, но на Москву покатились эшелоны и
автофуры из Финляндии... Во всей  стране  с  деликатесами  да  и  вообще  со
жратвой было туговато, а тут -  на  тебе!  Сервелаты,  ветчина,  лососина...
Сыры, джемы, в общем - дары дружественной Суоми! Конечно,  не  одни  финские
деляги подсуетились, через них пол-Европы на нас излишки сбрасывало. Знаешь,
даже горчица была исключительно финская. В  общем,  подробности  тебе  ни  к
чему... Но я нашел ход  в  Ленинграде  к  одному  железнодорожному  дядечке.
Большой патриот, но все просек с ходу. Так что  в  результате  диспетчерской
ошибки   один   из   финских    транзитных    маршрутов    -    восемнадцать
вагонов-рефрижераторов  -  ушел  не  на  Москву-товарную,  а  в  направлении
Тбилиси... Пока выясняли,  пока  искали,  пока  виноватых  определяли.  Игры
кончились, надувной Миша из Лужников улетел,  и  всем  как-то  стало  не  до
олимпиад! А тут из Тбилиси сообщают, что в эшелоне, который стоит на отстое,
отказывают холодильные установки... Вот и  ушли  финские  деликатесы  -  все
восемнадцать вагонов, официально, в торговую  сеть,  по  сути  -  налево,  к
перекупщикам! Грузия есть Грузия, там всегда варить монету  умели.  Так  что
первый раз в жизни  я  получил  свою  долю,  очень  приличный  чемоданчик  с
наличкой! В рублях, конечно, но рубль тогда еще был почти приличный...
   - Нет, ты все-таки чистый уголовник... - не выдержала я.
   - Может быть... Не знаю... Да, в общем, сейчас кого ни копни, из тех, кто
выжил, - почти каждый так начинал... - похмыкал он. - Не про то речь. А  про
то, что спустил я часть  гонорара  на  ипподроме,  слетал  в  Болгарию  -  в
капстрану меня бы и не пустили! Поменял заначенные от  таможни  червонцы  на
левы, попил ракии, пожил в Пловдиве в отеле "Тримонциум" почти  как  швед...
Приоделся  с  ног  до  головы  в  джинсу,  купил  в  комиссионке  магнитофон
"Грюндиг", возложил цветы к памятнику Алеше, а дальше что? Курица не  птица,
Болгария не заграница... И вот поймал я какого-то бомбилу в Шереметьеве, дую
домой и чую: чего-то мне до полного счастья не хватает! И  вдруг  понимаю  -
"крем-соды"! Осталось, оказывается, такое мечтание... И так это меня забрало
- как же я мог забыть такое? - что тут же даю сигнал водиле, он заруливает в
первый же приличный ресторанчик, - а первый по дороге  из  аэропорта  -  это
кабак на Речном вокзале, и требую у официанта не фирменную  рыбную  солянку,
не икру там со стерлядью, а именно полдюжины напитка  "крем-сода",  и  чтобы
непременно со льда! И понимаешь, Элизабет, оказывается, я все помню - какого
он цвета, этот напиток, и какого необыкновенного, удивительного вкуса, и как
за язык щиплется, в нос газом шибает, до слезы в глазу...  Эта  скотина  мне
заявляет, что такого напитка на Москве больше нету, потому что  Останкинский
пивзавод больше его не выпускает, и он рекомендует мне успокоиться на  сухом
брюте комбината "Абрау-Дюрсо", поскольку шампуза во льду, загазована, и вкус
и цвет  почти  тот  же...  Ну,  тут  мне  вожжа  под  хвост  попала,  я  ему
выразительно демонстрирую пачку купюр в банковской бандероли  и  намекаю  на
то, что большая часть из них может  поменять  владельца,  если  он  поставит
передо мной именно "крем-соду". Он решил,  что  я  полностью  шизанулся,  но
Москва есть Москва, и даже в ту эпоху за  деньги  можно  было  удовлетворить
самое непотребное желание.
   Я не знаю, где и как он это доставал, но и часа не прошло, как прут они с
напарником три мельхиоровых ведерка с колотым  льдом,  и  в  каждом  ведерке
потеют по паре знакомых бутылочек с незабвенными желтыми наклеечками. Я чуть
не прослезился.
   Прогнал холуев, чтобы не мешали наслаждаться, открыл бутылочку,  налил  в
фужер, даже глаза закрыл от предвкушения...
   - Ну и?.. - не выдержала я, потому что он, засопев, примолк.
   - А ничего - "ну  и!",  -  усмехнулся  он.  -  Оказалось,  Лизонька,  что
"крем-сода"  -   это   просто   газированная   водичка.   Просто   -   вода!
Сладковатенькая,  как  карамелька,  лимончиком  отдает,  загазованная,   как
надо... Но - не больше. И я сдуру сам же и прикончил это мое вечное ожидание
чуда! Поезд-то, оказывается, уже ушел... Та  самая  "Рица"!  И  все  уже  не
такое, все не то... А самое главное - нет уже того пацаненка,  для  которого
почти все было недоступным и несбыточным. И уже  никогда  не  будет.  И  вот
этого мне больше всего жаль. Вот такие пирожки с котятками...
   - Ну и на кой мне эта твоя история? - поняв, что  он  собирается  заснуть
прямо на ковре, погладила я его по голове.
   Он вывернул шею, глаза были совсем  близко,  неожиданно  совсем  трезвые,
угрюмовато-печальные, какие-то... жалеющие, что ли?
   - Не торопитесь, барышня... - сказал он. - Не гоните лошадей. Все  еще  у
нас будет. Главное, чтобы не стало скучно. Когда скучно - это все...
   Он сказал "у нас будет"! Этого мне было достаточно. Не у меня - отдельно,
не у него - отдельно, а "у нас". Значит, вместе...
   А через неделю он снова во сне назвал меня - "Нина"...
 
*** 
 
   В октябре светает поздно. Окно в опочивальне еще было темным,  но  я  уже
чувствовала, что вот-вот дом начнет просыпаться.
   Я прикрыла голые плечи Туманского одеялом и выскользнула из  спальни.  Из
ванных апартаментов я уже методично вымела почти все, что напоминало о  Нине
Викентьевне, сменила расчески, щетки, губки и мочала  на  новые,  вышвырнула
прежние флаконы и банки с шампунями, банными солями и притираниями.
   И все равно временами мне все еще казалось,  что  вот-вот  в  зеркалах  я
увижу ее отражение, она будет сушить волосы под  колпаком  или  просто  пить
чай, сидя в кресле в своем любимом махровом халате с капюшоном цвета морской
волны. Халат я затолкала в самый дальний  отсек  стенного  шкафа,  Туманский
этого даже не заметил, однако Элга просекла, но ничего не сказала, а  только
криво ухмыльнулась и пожала плечами.
   ...Больше всего мне хотелось спать, но  именно  этого  я  не  могла  себе
позволить,  чтобы  не  нарваться  на  многозначительную  ухмылочку   старшей
горничной или кого-нибудь из охраны. Так что  в  джакузи  я  не  полезла,  а
врубила все душевые напоры и  ожгла  себя  попеременно  теплыми  и  ледяными
струями. После чего почуяла, что все-таки оживаю.
   По дороге  в  светелку  заглянула  осторожненько  в  детскую.  На  паласе
валялись игрушки, Гришуня спал в своем ковчеге, в  смешном  байковом  чепце,
вечером он жаловался на ушки, и мы с нянькой закапали ему  камфары.  Кровать
для няни была тут же, за арочной перегородкой, и моя  дипломированная  Арина
уже сидела, зевая, и заплетала толстенную косу. За что я сразу возлюбила эту
сдобную деваху, так за то, что она всегда просыпалась хотя бы за минуту,  но
раньше Гришки, и когда мое дитя распахивало свои изумленно-веселые глазенки,
она его уже ждала, уютная, мягкая и большая, будто  собранная  из  множества
объе