ю... - всхлипнула я. - Ну хоть чуточку!
   - Садись!
   Он отпихнул меня подальше от плиты. Я не знаю, что он намешивал  там,
в этой кастрюльке, то  и  дело  ныряя  в  холодильник,  врубая  миксеры,
бормоча под нос  что-то  по-своему.  Кажется,  в  состав  блюда  входили
молотые креветки, какие-то приправы  и  соусы,  травы.  В  конце  концов
получилось что-то немыслимо вкусное. Я даже постанывала от  наслаждения,
вылизывая мешанину до капельки.
   Цой сидел на табурете, покуривая  сигаретку  из  кубинского  вонючего
сигарного табака - он любил только такие, - на меня не смотрел и странно
морщился.
   - Что не смотришь? Страшная я? - недоверчиво прислушиваясь к ощущению
сытости, спросила я.
   - Ты всегда красивая, Ризавета...
   - Что со мной было? Он ответил уклончиво:
   - Я не врач. Врачи знают.
   - Темнишь?
   Позже я поняла, что кореец не хотел со мной говорить,  боясь,  что  я
сорвусь по новой. Конечно, он знал все: и как меня на вертолете привезли
из Петербурга, и как стали лечить, и про мой  бесконечный  сон,  который
прерывался только два раза.
   Один раз, среди ночи, оказывается, я попыталась  куда-то  убежать.  И
меня успели отловить,  босую  и  почти  что  голую,  среди  сугробов  на
замерзшем пруду, и все ждали,  что  после  этого  я  непременно  заболею
воспалением легких. Но басаргинская  порода  выдюжила,  и  мой  побег  в
никуда обошелся без последствий. Чтобы подобного не повторилось, ко  мне
приставили медсестру. Но и она прошляпила; я смылась из спальни, и  меня
нашли в кабинете  Туманского,  где  я  старательно  разжигала  камин,  в
котором не было дров.
   Вот именно этих побегов я никогда не  могла  вспомнить.  Даже  потом,
когда вспомнила многое.
   Мне снова  захотелось  есть.  Хотя  это  было  уже  не  так  остро  и
невыносимо: Цоев харч привел меня в состояние странной полудремоты.
   - Почему я лысая, Цоюшка? - сказала я, ощупывая маковку. -  Кто  меня
стриг и на кой черт?
   - Я думаю, что так докторам быро удобнее, - подумав,  сказал  Цой.  -
Тебе измеряри мозги, Ризавета... Таким прибором.
   - Ага! - сказала я. - Значит, я просто чокнулась?  Как  интересно!  А
где же Сим-Сим? Какого дьявола он где-то шляется... Где его носит, моего
обожаемого, единственного и неповторимого? В Москве, что ли?
   Самым странным было то, что где-то там, в глубине сознания,  в  самых
потаенных уголках моей черепушки, что-то уже  не  просто  угадывало,  но
знало, что я услышу. Это было что-то такое, почти  непредставимое,  чего
просто  не  может  быть.  И  какая-то  последняя  непроницаемая  завеса,
какая-то отчаянная защитная преграда не давала мне принять это.
   И  пробить  эту  преграду,  смести  ее  могло  только  что-то  извне,
исходящее не от меня.
   - Срадкую ягоду кушают вместе... Горькую  ягоду  -  ты  одна...  Есть
такая женская песня, девушка... - сипло сказал кореец.
   - Какая еще ягода? Ты что, еще не проснулся?
   - Ты правда ничего не помнишь?
   - А что я должна помнить?
   - Да нету твоего мужа. Уже почти месяц, -  вздохнул  он,  уставившись
куда-то поверх моей головы. - Убири его. Там, в этом  городе.  Петербург
теперь, да? Ты тоже - там... вы вместе - там...
   - Помолчи! - попросила я, закрывая глаза.  Зеркальные  осколки  снова
завертелись в  цветной  слепящей  сумятице,  скрежеща,  остро  и  больно
раздирая голову, полосуя лезвиями изнутри мои глаза и затылок. И  вдруг,
совершенно  не  по  моей  воле,  они  начали  собираться  воедино,   как
собираются вместе блинчатые лепехи первого  льда,  перед  тем  как  вода
застынет в безмолвии и неподвижности, зеркально сияющая  под  зеркальным
небом.
   Они обретали цельность; я почему-то твердо знала, что никогда  больше
они не рассыпятся, не будут беспорядочно кружить. Мутная пелена опала, и
я вдруг, впервые после того, как вышла из спальни,  вынырнула  из  всего
этого хаоса и перестала его бояться.
   Я вспомнила.
   Все.
   Или почти все.
   - Дай водки, Цой... - сказала я. Он отрицательно покачал головой.
   - Не боись! - Я потрепала его по плечу.
   Цой неодобрительно и почти испуганно следил за тем, как я нашарила  в
холодильнике непочатую бутылку "смирновки", сняла колпачок и  налила  до
краев  тонкий  чайный  стакан.  Кореец,   отвернувшись,   вздохнул,   но
вмешиваться не стал. В конце концов я была хотя и недавняя, но  хозяйка,
и все вокруг здесь было наше с  Сим-Симом.  То  есть  мое.  Теперь  уже.
только включая самого Цоя и его команду. Я об этом не думала, но он  это
уже просек.
   Водка была безвкусная и  пресная,  я  пила  ее,  как  воду.  Впрочем,
помогла она мало. Глотки  пролетали  в  утробу,  как  ледяные  пули,  не
согревая. Я поняла, что стою, босая, на каменном полированном полу и мне
холодно до озноба.
   Загудел лифт, послышались голоса - весть  о  восстании  Л.  Туманской
(бывшей Басаргиной) со смертного ложа расходилась по всем трем этажам.
   В кухню с разбегу,  теряя  теплые  меховушки,  влетела  Элга,  от  ее
медно-красной, распущенной на ночь пламенной волосни полыхнуло,  как  от
костра. На  ней  была  зеленая  шелковая  пижамка,  поверх  которой  она
набросила свою норку, янтари ее глаз сияли. Я даже забыла, какая  у  нас
она крохотная, такой железный, стойкий, верный солдатик.
   - О мой бог! Какая счастливая невероятность! - сказала она  со  своим
неповторимым акцентом.
   - Тяпнете, Карловна? - приветственно подняла  я  бутылку.  -  Есть  с
чего... Я же, кажется, теперь вдова?
   - Кто вам позволил нарушить медицинский режим, Лизавета? -  ощерилась
она с радостной злостью.
   - Ах ты, моя голубка!.. - Всхлипывая, появилась вслед за нею Гаша.  -
Поднялась-таки? А я ведь тебя предупреждала - не твои  тут  ихние  сани!
Добра не жди... Вот и дождалася!
   Гаша хлопала себя по бокам, приседала и была похожа на  встревоженную
наседку, у которой смылся непутевый цыпленок.
   - Господи-и-и... Матерь Божья! - причитая, возвысила она голос. -  Ни
кожи ни рожи! Ухайдакали они тут тебя, Лизка! В психи записали, а? Тут у
них каждый псих! От ихней такой жизни!
   - Хватит выть! - твердо сказала  я.  -  И  дайте  мне  во  что-нибудь
одеться... У меня под задницей сквозняк! На мне же даже штанов нету!  И,
между прочим, я опять трескать хочу... И - буду!
   Я видела, чего они все от меня ждут.  Они  ждали  от  меня  слез.  Не
дождутся. Слезы, конечно, будут. Но потом. Без них. Я  с  детства  плачу
только в одиночку.

***

- Мне надо линять из страны, Лизавета! В общем, сматываться, - признался мне Сим-Сим, ковыряя ершиком в своей любимой трубке. - Не афишируя...
   - Надолго? - удивилась я.
   - Как выйдет.
   - А я?
   - Будешь рулить без меня. Сменишь почти  павшего  героя  как  евонная
боевая подруга. Если это кого-то и удивит, то ненадолго.
   Я все еще не верила.
   - С каких это пирогов?
   - Судя по тому, что дошло до Чичерюкина, меня "заказали".
   - Кто?!
   - А вот тут слишком много вариантов.
   - За что?!
   - За что - предполагает какую-то мою вину. Сейчас "за что" почти  что
не убивают. Сейчас убивают за "потому что"... Потому что просто  кому-то
мешаю.
   - Бред какой-то! Ну, есть же какие-то главные менты! Прокуроры! ОМОНы
всякие! ФСБ – или как там они называются? Они же - должны...  Ты  же  не
пешка какая-нибудь.
   -  Вот  именно...  Пешкам  спокойнее.  А  насчет  всего   остального,
Лиза-Подлиза, здесь, как всегда, всего лишь вопрос  цены...  Кого  -  за
бутылку водки в подъезде трубой по  кумполу,  кого  -  за  тихий  счетец
где-нибудь на Кипре! Не боись,  отлежусь  где-нибудь,  а  там,  глядишь,
что-то и прояснится... Мне еще сильно пожить хочется! И - персонально  -
с тобой.
   - Ни фига себе - жизнь!
   Конечно, он уже знал что-то более точно, просто не хотел меня пугать.
Но мне стало страшно и без подробностей. Я как-то разом  поняла,  отчего
вдруг случилось и наше  скоропалительное,  какое-то  лихорадочное  и,  в
общем, конспиративное  бракосочетание  в  загсе  отдаленного  от  Москвы
провинциального городка, и то, как стремительно, и тоже втихую,  Сим-Сим
переводил на меня все, чем владела его  семья,  то  есть  покойная  Нина
Викентьевна и он сам.
   В общем, из-за всей этой подковерной и строго засекреченной  хлопотни
(об  этом  знали  всего  два-три  человека),  со  всякими   юридическими
закавыками, в которой я толком не разбиралась, когда все хозяйство вдруг
навалили на горб новоиспеченной Туманской, Сим-Сим и задержался.
   Усилиями Чичерюкина был запущен слушок, что у  Сим-Сима  обнаружились
серьезные проблемы со  здоровьем,  кои  предполагали  визит  к  каким-то
европейским  спецам  по  сердечно-сосудистым  и,  возможно,   длительное
лечение у каких-нибудь швейцарцев, что вызвало  веселое  его  одобрение:
"Не трухай, Лизок! В принципе  все  будет  выглядеть  логично!  Дряхлого
старца-шкипера  уносят  с  капитанского  мостика  удрученные  соратники,
ураган крепчает, все орут: "Братцы, выхода нет! Руби  грот-мачту,  сигай
на шканцы, запевай  нашенскую,  каботажную!.."  Посудина  тонет,  вся  в
пробоинах, а кругом айсберги, рифы и прочая гадость! И тут ты, молодая и
красивая, в эполетах, водруженных на твои плечи усилиями  "пиарщиков"  и
прочих имиджмейкерских шустриков, кои тобой усиленно занимаются, даешь в
зубы паникерам, занимаешь место у  штурвала  и  уверенно  выводишь  нашу
посудину из штормяги. Во всяком случае, не  даешь  нашей  общей  лоханке
потонуть!"
   Трепу насчет его здоровья вряд ли бы кто, видевший его, поверил. Он в
Москве почти не появлялся, чтобы не светиться,  потому  что  никогда  не
выглядел лучше, чем в те, последние наши дни.
   Большая, прекрасной лепки голая голова его (он брил ее еще с  юности,
чтобы скрыть  остатки  волосни,  вылезшей  во  время  камчатской  цинги)
прямо-таки светилась от мощных усилий мысли, он  старался  предусмотреть
все: от закупки овса и сена для конюшни, чтобы наши коники без  него  не
оголодали, до замены компьютеров в аналитическом  центре  близ  Рижского
вокзала  на  сверхсовременные.  Помимо  прочего,  он   чувствовал   себя
виноватым. Виноватым хотя бы в том, что я должна  буду  пахать  тут  без
него.
   По сути своей он был хозяин. Ему было больно  оставлять  без  личного
присмотра весь четко продуманный и отлаженный механизм того,  что  почти
без натяжки можно было бы назвать империей Туман-ских. Для меня  контуры
ее,  скрытые  под  покровами  коммерческой  тайны,  все  еще  оставались
размытыми.
   В остававшиеся до его отъезда дни он жил  в  сумасшедшем  напряжении,
стараясь все продумать, предугадать ход событий  хотя  бы  на  ближайшие
два-три месяца.
   Ночи мы проводили почти без сна, но совсем по другой причине. До меня
вдруг по-настоящему дошло, что настанет день, вернее, ночь, когда его не
будет рядом. И я  жадно  и  безжалостно  изматывала  его  в  постели.  Я
перестала замечать нашего приемыша, Гришуньку, потому что, как бы  я  ни
любила его, это был комочек плоти, не мной  выношенный  и  не  Сим-Симом
зачатый, а мне почти до беспамятства захотелось ребенка именно от  него,
и я крыла себя за то, что не решалась на это  прежде,  прикидывая:  "Вот
Гришка подрастет, и  тогда..."  И  только  теперь  поняла,  что  "тогда"
откладывается, и насколько - кто его знает.
   А может быть, это было телесное, почти  животное  предчувствие  всего
того,  что  случилось  потом,  ведь  как  ни  верти,  а  мохнатенькое  и
первобытное все еще гнездится в нас. Человек, согласно Энгельсу, хотя  и
общественное, но все же животное, что прежде всего  относится  к  самкам
вида "хомо сапиенс".
   Во всяком случае, в  те  ночи  я  давала  сто  очков  вперед  всем  и
всяческим Клеопатрам! Сошла с нарезки, девушка...  Так  что  не  то  что
ходить - сидеть было больно. Чему я, как ни странно,  жутко  радовалась.
Туманский уже упаковался, ему публично был заказан  билет,  естественно,
бизнес-класса, на авиарейс из Шереметьева во  Франкфурт-на-Майне,  но  я
выжала из Чичерюкина, что это туфта для отвода глаз, в  действительности
же Сим-Сим выедет с территории скромненько,  в  обычном  "жигуленке",  с
Михайлычем и парой охранников, они довезут его всего лишь до  Тулы,  где
на коммерческом аэродроме его будет ждать наш вертолет, который уйдет  с
каким-то  барахлом  на  Киев,  а  уже  оттуда  Туманского   вывезут   на
арендованном в Праге  самолетике  бизнес-класса  "Гольфстрим"  в  Чехию,
откуда все дороги по Европе открыты.
   Я удивилась: на кой  ляд  все  эти  петли?  Сим-Сим  не  заяц,  чтобы
улепетывать так чудно, но Чичерюкин буркнул лишь: "Так надо!"
   И тут-то поднялся весь  этот  шухер  в  Петербурге,  где  таможня  не
пропускала на вывоз какие-то железяки, которые  слудили  на  заводике  в
Малой  Охте.  Срывалась  наваристая  сделка  с  япошками,   уже   начали
накручиваться чудовищные штрафы, и пробить таможню мог только Сим-Сим. В
делах он был одержим, послал к чертям  Чичерюкина,  который  был  против
этой поездки, и так вышло, что десятого января "мерс" с Туманским и джип
с охраной выехали в Питер. Я вцепилась всеми лапами в Сим-Сима и, как он
ни пытался отбояриться, поехала вместе с ними.
   У меня до сих пор на рабочем столе лежит эта  хреновина:  неподъемный
молот, кувалда весом в два пуда, с дыркой для рукоятки.  Ими  был  забит
весь заводской склад. Затык на таможне вышел  из-за  того,  что  кувалды
собирались грузить в порту на какой-то  сухогруз  как  готовые  товарные
изделия из обычной стали, или из чего еще там их отливают, эти  бухалки?
Но таможенники выяснили, что  кувалды  сработаны  из  сложного  и  очень
дорогого сплава, который производят только  по  рецептам  оборонки  и  в
который входят вольфрам, цирконий,  ванадий  и  еще  какие-то  присадки,
высочайшей к тому же чистоты. В общем, вся операция была  расценена  как
попытка контрабандного вывоза стратегического сырья.
   Оказывается, всю эту комбинацию питерские умельцы  проворачивали  без
согласования с Сим-Симом, хотя контрольный пакет акций принадлежал ему.
   Сим-Сим здорово психанул, но пообещал  все  уладить,  и  мы  пошли  в
сопровождении местных шустриков к "мерсу", который  стоял  на  заводском
дворе. Он шел чуть впереди всех, раздраженно сопя, голой башкой  вперед,
как  бычок,  и  вертел  в  руках  белую  каску,  которую  ему   пытались
нахлобучить.
   Тут-то его и убили.
   Застрелили  моего  Сим-Сима   из   армейской   снайперской   винтовки
Драгунского.
   С расстояния, как потом выяснилось, восемьдесят метров.
   С плоской  крыши  обшарпанной  жилой  пятиэтажки,  стоявшей  напротив
заводских ворот литейки, на другой стороне улицы. С крыши заводской двор
был как на ладони.
   Там и нашли эту винтовку.
   А того, кто стрелял, так и не нашли.
   Выстрелов было два, почти слитных. Одна пуля попала в грудь, вторая -
точно  в  переносицу.  Его  любимые  очки,  стеклышки  без  оправы,   не
разбило... Я выстрелов не слышала, хотя шла рядом с  Сим-Симом.  Сначала
мне показалось, что он просто споткнулся. Но он начал падать  на  спину,
запрокинув голову и распахивая застегнутое черное пальто.  Пуля,  пробив
череп, вырвала ему затылок. Я видела,  как  над  его  головой  вспыхнуло
облачко  красной  пыли,  которая  попала  мне  в  глаза  и  на  лицо.  Я
механически стала обтирать лоб и глаза ладонью и только тут поняла,  что
это кровь.
   Больше из того дня я ничего не могу вспомнить.
   Говорили, что я села в снег рядом  с  ним  и  пыталась  обтереть  его
залитое бело-красным месивом лицо рукавом шубы.  Потом  пыталась  тащить
куда-то прочь, ухватив под мышки его тяжелое тело,  и  всех  отпихивала,
молча и деловито.
   А потом бросила его и  пошла  куда-то,  слепо  глядя  перед  собой  и
хихикая...

"А КТО ВЫ ТАКАЯ, МАДАМ?"

   Наверное, в том, что я выкидывала все последующие дни, после того как
очухалась, было все еще что-то  вывихнутое.  Перепуганная  медсестра  из
команды Авербаха сунулась ко мне с какими-то прописанными уколами, но  я
ее вышибла из спальни вместе с ее капельницами  и  шприцами.  Снотворные
мне были не нужны, я и так рухнула в койку как подрубленная  и  проспала
еще почти двое суток. Но это был уже совсем другой сон, без всего  этого
сумасшедшего зеркального мельтешения, без сновидений.
   Единственное, что  успела  узнать,  пока  не  отключилась:  Сим-Сима,
оказывается, тоже привезли из Питера спецрейсом вертолета на  территорию
и  уже  успели  похоронить,  почти  три  недели   назад,   в   фамильной
усыпальнице, где покоилась Нина Викентьевна,  в  четырех  километрах  от
нашего дома. Это Элга обнаружила в его бумагах запись,  где  он  выразил
такое желание. На всякий случай. Пожелание было  давнее,  сделанное  еще
при прежней Туманской, Карловна приняла такое решение сама, поскольку  я
решать ничего не могла. Еще она мне успела сказать, что Чичерюкин  после
похорон умотал в Санкт-Петербург, где раскручивается какое-то  следствие
и где в целях установления истины до сих пор держат  "мерс"  Туманского,
при котором находится и шофер Петька Клецов. А основную охрану на  джипе
отпустили почти сразу, потому что лопухнулись они мощно и ничего  никому
толком показать не могли.
   Она  пыталась  еще  что-то  объяснять,  подсовывала  мне  папочку   с
газетными   вырезками,   показывала   толстенную   пачку   телеграмм   с
соболезнованиями,  среди  которых  были  даже  правительственные  и   от
каких-то губернаторов, с которыми Туманский корешевал,  но  я  попросила
Карловну уняться.
   Гаша меня будила только для  того,  чтобы  влить  в  меня  ведьмацкие
доморощенные снадобья, но в основном  чудодейственные  Цоевы  бульоны  и
кашицы, убойно вкусные, явно из репертуара китайских императоров.
   Они пробовали заставить меня пользоваться  фаянсовой  "уткой",  но  я
грохнула ее об паркет, и Элга и Гаша водили меня в  сортир,  поддерживая
под мышки, потому что я фактически не просыпалась.
   Смылась от них я втихаря, на третьи сутки, до  рассвета,  когда  было
еще темно. Вышмыгнула из спальни, поднялась по лестнице выше  этажом,  в
свою светелку, и обмундировалась: извлекла из шкафа сапоги для  верховой
езды, со шпорами, влезла  в  свои  бриджи,  в  теплый  свитер  и  надела
стеганую куртку-парку. Моя меховая шапка  из  чернобурки  (под.  главную
шубу) на уменьшившемся кумполе волос вертелась, как на подшипнике, я  ее
отшвырнула и замотала голову косынкой вроде рокерской банданы.
   Я вышла из дома. У  меня  хватило  ума  не  нацелиться  на  канадский
снегоход в гараже: от его грохота наверняка поднялся бы весь дом, и меня
отловили бы все эти сердобольные плакалы и плакальщицы.
   Голова  еще  покруживалась,  но  подставками  я  двигала  уже   почти
уверенно. Только задохнулась от свежего  холодного  воздуха  и  немножко
посидела на ступеньках парадного выхода.
   Конюха Зыбина на конюшне еще не  было  -  мне  повезло.  Чистокровный
аработуркмен  Султан,  на  котором  еще  с  год  назад  гарцевала   Нина
Викентьевна и который после  нее  к  себе  никого,  кроме  Сим-Сима,  не
подпускал, занервничал, бешено кося фиолетовым  глазом,  но  моя  верная
кобылка Аллилуйя обрадованно заржала и ткнулась теплыми губами в мой нос
- соскучилась, значит. Прошлым летом, после  того  как  она  попробовала
меня на характер, мне пришлось задать ей трепку,  в  общем,  отметелить,
работая удилами, шпорами и хлыстом, - она признала, что была не права, и
мы с ней плотно  задружили.  Два  остальных  коника  относились  ко  мне
вежливо, но особых чувств не питали.
   Я занялась потником, уздечкой и всем прочим, в  который  раз  поминая
добром Панкратыча, который приучил меня к лошадям лет с пяти, подседлала
кобылку и вывела ее за повод наружу.
   На главных воротах меня могли  застукать,  поэтому  я  слиняла  через
боковые, служебные, где охраны не было, а был автомат-замок с кодом.
   В общем, мы смотались без шухера.
   Больше всего я боялась, что Аллилуйя  начнет  вязнуть  в  заснеженном
лесу, выбьется из сил и нам придется возвращаться.  Но  оттепель  стояла