а. - Только живое не
дарят. Положен как бы откуп.
   Монету мы, конечно, ей нашли, попили чаю, и она ушла довольная.
   Гришку во дворе все любили.
   Варечка обследовала  всю  квартиру,  отыскала  под  шкафом  плюшевого
Гришкиного зайца, замусоленного, из любимых, и рыча таскала его за  ухо,
отскакивала и шла в атаку.
   Спать она улеглась на коврике в  Гришкиной  спальне,  и  прогнать  ее
оттуда мы не смогли.
   Это была последняя капля.
   Часов в десять вечера зашел охранник Костяй, спросил, не собираюсь ли
я куда, я соврала, что уже почти сплю, и он срулил со дчора на служебном
"жигуле" до семи утра, когда я обычно  делала  пробежку.  Было  душно  и
жарко, так  что  я  ограничилась  топиком  и  шорто-юбчонкой,  влезла  в
разношенные удобные кроссовки,  прихватила  на  всякий  случай  кофту  с
рукавами, сунула в сумку наличку и дареный восьмого марта пистолетик  и,
предупредив Арину,  чтобы  никому  ни  про  что  не  вякнула,  по-тихому
выкатила моего "Дон Лимончика" со двора.
   Я  совершенно  не  представляла,  что  буду  делать  в  моем   родном
городишке. Одно я знала точно: я должна увидеть Гришуню.
   Я плохо помню, как отмахала почти полтораста километров. Трасса  была
сухая, и  "фиатик"  к  ней  как  прилип,  фарами  можно  было  бы  и  не
пользоваться, потому что оглашенно светила луна и  в  ее  свете  асфальт
казался  белым.  Мерно  шелестели  покрышки,   чуть   слышно   мурлыкал,
разогревшись, движок, свистел воздух в антенне, ветер влетал в опущенный
боковик и тепло гладил лицо, а я все думала о том, что ровно год  назад,
почти в такую же ночь, меня вез в ту же сторону лесовоз КамАЗ с брусом и
пиленкой, на который я подсела аж где-то под Вологдой  через  пару  дней
после того, как вышла из колонии. Я  тряслась  в  кабине  со  случайными
попутчиками, прижимая к груди  пластиковый  пакет  с  бельем,  казенными
ложкой  и  вилкой,  зубной  щеткой  и  мылом,   облаченная   в   нелепый
плащ-пыльник, в отпущенные мне в зоне  из  той  же  гуманитарной  помощи
секонд-хендовые вельветовую юбку и люрексовую кофту, и думала о том, что
возвращаться мне на родину нельзя, потому что я там наверняка  влипну  в
какую-нибудь новую историю. Но не ехать туда я не могла.
   Потому что это был город, где меня родили, где оставалось то,  что  я
знала и любила больше всего на свете, дедов и мой  дом,  который  у  нас
отобрали, и та же Ирка Горохова, которую я не только прекрасно знала, но
и когда-то по-детски любила, - она ведь тоже была!
   Сколько я себя помню, я всегда знала, что настоящая взрослая жизнь  у
меня начнется не здесь, а где-то там, далеко, за  пределами  городка.  А
все, что здесь, - это только в общем-то довольно скучное начало.
   Но уже не впервой  меня  притягивало  и  возвращало  к  истокам,  про
которые я иногда просто забывала. Но, хотела я этого или нет, кто-то или
что-то вновь и вновь разворачивало меня сюда.
   Может быть, это резвился все тот же Главный Кукольник?
   ...Остановилась я всего лишь раз,  близ  ответвления  на  проселок  и
дальше, в лес. Выбралась из машины и покурила. До города и Волги  отсюда
было  уже  совсем  недалеко,  и  я  даже  расслышала,  как   где-то   на
водохранилище гуднуло какое-то судно, и звук этот долго таял в  воздухе.
На траве блестела роса, сильно пахло молодой листвой  и  медуницей,  все
настолько точно повторяло ту годичной давности ночь, что мне стало не по
себе.
   Автозаправка на въезде в город была безлюдна и безмашинна, я неспешно
прокатила по окраинной улице, выбралась на главную. Все повторялось, как
в странном мороке. Уже  предрассветная  ночь,  сонная  тишина,  мигающий
светофор впереди, у мэрии, подсвеченный памятник Ленину,  шелково-черная
вода Волги, в которой дробились огни фонарей на набережной...  Все  было
настолько один к одному, что мне казалось: повторяется давний сон.
   Только я уже  была  другая.  Год  назад  я  не  задумываясь  рванула,
сжигаемая злобой и яростью, в слободу, к дедову особняку, который теперь
занимала бывшая судия, а ныне мэр города Маргарита Федоровна  Щеколдина,
проникла  на  охраняемый  уже  как  бастион  участок,  разнесла   камнем
остекление новой веранды, в общем, устроила мощный шухер и  унесла  ноги
по Волге,  на  Зюнькином  катерке,  который  позже  успешно  утопила  на
водохранилище. Ярость была и теперь, и злость, и отчаяние тоже были.  Но
я решила, что в  этот  раз  буду  осторожнее  и  умнее,  в  открытую  на
щеколдинские бастионы не пойду, а сначала разберусь, где и с кем Гришуня
и вообще, в городе ли он.
   В ряду  лавочек  и  магазинчиков  белел  остекленный  павильон  новой
аптеки, владельцем которой был Зюнька, я вспомнила,  что  кассиршей  там
мамаша  Петьки  Клецова,  которая,  как  и  каждый  второй   в   городе,
распрекрасно знала Лизку Басаргину и которая была всегда  в  курсе  всех
городских сплетен и новостей, и решила дождаться утра.
   А пока неспешно проехала мимо  местной  ментовки.  Перед  нею  стояли
патрульные "жигулята" и мотоцикл с коляской, какой-то  мент,  позевывая,
обметал веником ступеньки у входа. Но, в общем, мне показалось,  что  на
яркую иномарочку с московскими номерами  он  внимания  не  обратил,  тем
более что было лето и из Москвы на пляжи и окрестные просторы уже  попер
столичный житель.
   Я знала, куда мне поехать.
   Деда в знак заслуг  похоронили  почти  в  центре  города,  на  старом
небольшом кладбище, где обычных горожан уже  давно  не  хоронили  и  где
лежали отцы города как  царских,  так  и  последующих  времен,  воротилы
сапожных дел, поскольку со времен Петра считалось, что у нас тут столица
сапожной империи. После революции часть гранитов и  мраморов  со  старых
памятников шла на надгробия передовых строителей новой жизни,  местного,
конечно, масштаба, но часть сохранилась, с памятников  только  посшибали
кресты. В общем, это было уже не столько кладбище, сколько самая  старая
часть городского  сада,  только  чугунные  литые  ворота  на  входе,  со
скорбными ангелами и опрокинутыми  факелами,  еще  напоминали,  что  тут
кладбище.
   Сразу за воротами была  пирамидка  из  нержавейки,  со  звездой,  под
которой лежали местные пацаны, из "афганцев". Дедово место было  дальше,
в глубине.
   Я оставила машину  перед  воротами  и  побрела  к  Панкратычу.  Место
действительному члену Академии сельхознаук, лауреату и так далее  отвели
достойное, земли человеку земляному не пожалели, между двумя  дубами  на
невысоком бугре лежала большая, красиво обколотая  только  спереди,  под
табличку, но, в общем,  необработанная  глыбина  темно-серого  с  искрой
гранита, которую дед лично привез из Карелии и которую  мы  тут  ставили
вместе с Иркой Гороховой лет пять назад, как раз  перед  тем,  как  меня
повязали.
   Эта сучка еще орала на крановщиков, как хозяйка, заботилась,  значит,
почти по-родственному.
   Под  дубами  было  темно.  Трава  вокруг  памятника  была   аккуратно
обкошена, и я поняла, что за могилой присматривают.  Правда,  в  стороне
был поставлен стожок  и  обкошенность  можно  было  отнести  и  на  счет
какого-нибудь хозяйственного горожанина, который заготавливает сенцо для
своих кроликов или козы.
   Я протерла платком латунную доску, пожалела, что у меня  нет  свечки,
стала на коленки  и,  припомнив  кое-что  из  Гашиных  молитв,  немножко
пошептала.
   Когда я вышла с кладбища, возле  "Дон  Лимончика"  стоял  мотоцикл  с
коляской, один из ментов светил фонариком внутрь, а второй топталей чуть
поодаль с коротким автоматом на плече и с "уоки-токи" в руках,  в  рации
что-то трещало и бормотало.
   - Есть проблемы, ребята? - спросила я.
   Оба  были  очень  молодые,  и,  если  они  из  местных,  вряд  ли   я
когда-нибудь с ними пересекалась.
   Наверное, мы уже всем десятым классом  гоняли  на  острова,  на  нашу
"трахплощадку", когда их мамы за ручку привели в школу.
   В лицо они меня не знали, это уж точно.
   - Документы попрошу, - сказал тот, что с фонарем.
   - А в чем дело? Стоянка запрещена или ловите кого?
   - Кого надо, того и ловим.
   Я вынула и протянула ему паспорт и визитку.
   Он  посветил  фонариком  в  паспорт,   повертел   визитку,   никакого
впечатления на него она не произвела.
   - Сумочку, пожалуйста...
   Я пожала плечами и протянула сумку. Заводиться с ними в мои планы  не
входило ни с какого боку.
   Он сунул нос  в  сумку,  и  только  тогда  я  вспомнила,  что  внутри
пистолетик.
   - Ого! Тут ствол.
   - Там еще и разрешение на ношение. И все такое! - заметила я.
   - Права, техпаспорт...
   - Это в бардачке.
   Я отомкнула дверцу и выгребла все, что надо.
   - Багажник откройте...
   Процедура была нормальная.  В  Москве  и  окрестностях  трясли  всех.
Особенно на иномарках. Но обычно за мной плелся охранник на  "жигуле"  и
тотчас вмешивался, для страховки похрустывая мздой в кулаке. Наверное, и
эти того же ждут. Тем более тачка не местная, номера московские.  И,  по
всему судя, эти недозрелые соловьи-разбойники тоже  освоили  все  начала
ментовской обираловки. Единственное, на что я  надеялась,  -  в  красной
книжечке на оружие стояла подпись генерал-лейтенанта и красная печать.
   Они отошли чуть в сторону, что-то побубнили по рации,  пошептались  и
потом сказали, что я должна проехать с ними до ментовки.
   - С чего это?
   - До выяснения.
   - Смотрите, как бы потом не пожалели, - сказала я.
   - Так мы же, это... приглашаем.
   Я поняла, что сделала первую глупость: нужно  было  дождаться  дня  и
въехать в город в потоке, а так  одинокая  тачка  была  слишком  большим
раздражением.
   Но делать было нечего,  они  прилипли  плотно,  а  ставить  на  место
служивых логичнее через начальничков.
   Так что минут через десять я уже сидела на дубовой скамье в  коридоре
родимой ментовки. Паспорт и сумочку с деньгами и дамской дребеденью  они
мне вернули, но ключи  от  машины,  ствол,  визитку  и  книжечку,  снова
пошептавшись, куда-то унесли.
   За остеклением, в выгородке, где обычно  сидел  дежурный,  никого  не
было. А так все было, как всегда, здесь почти  ничего  не  изменилось  с
того самого дня, когда меня привели сюда в наручниках, прямо  из  дедова
дома, а дознаватель Курехин  торжественно  нес  пластиковый  продуктовый
пакет с "изделиями из желтого металла", которые я вроде бы  свистнула  в
квартире у судьи Щеколдиной.
   В тот раз мне дали по шее, чтобы я не  орала,  и  впихнули  в  камеру
предварительного заключения. Как и тогда, воняло хлоркой,  блевотиной  и
мочой, которыми метили ментовку местные алкаши. Изменений почти не было,
если не считать того, что в отгородке для  дежурного  стоял  дешевенький
компьютер, в потолки были ввинчены лампы дневного света вместо  прежних,
обычных и в проволочных сетках, а на стене висел плакат  с  Жириновским.
Жирик в своем фирменном картузе был просто прекрасен.
   Видно, прошедшая ночь для ментов  была  спокойная,  в  КПЗ  никто  не
бузил, было сонно и тихо.
   Я закурила.
   Наконец откуда-то из глубины в коридор вылез  громоздкий  дядька,  на
ходу застегивавший летнюю милицейскую рубашку с погончиками майора.  Он,
видно, где-то спал. В руках у него была моя визитка.
   - Ага, - сказал он. - Все точно! Это ты! Точно, Лизка! Басаргина... -
А ты меня не помнишь?
   - Не имею чести. - Я высокомерно отвернулась.
   - Ни хрена себе! Ты же мне руку прокусила! Вот эту! Когда  я  тебя  в
суд из СИЗО доставлял! Лыков я! Ну? Мне тогда как раз первую звездочку в
погон воткнули... Младшего лейтенанта!
   Я промолчала.
   - Слушай, а мне бубнят:  "Туманская",  "Туманская"...  Ну  да!  Ты  ж
замужем. Весь город трепался.
   - Была я мужняя. А теперь вдова.
   - Ну да... Прости. Твоего же замочили... В газетах писали.
   - Что за базар, начальничек? - Я даже губу  отклячила,  работала  под
приблатненную и крутую. - Это, конечно, еще не нары, но я  тут  париться
не собираюсь! Ключи от тачки, ствол и  ксиву  на  стол  -  и  "прощайте,
скалистые горы!". В общем, что вам от меня надо, майор?
   Он как-то сник, почесал загривок и зашептал громко:
   - Да не мне,  не  мне!..  Пройдем,  а?  Тут  же  недалеко...  Площадь
перейти... Она уже звонит, орет, понимаешь...
   "Она" действительно ждала меня.
   Возле мэрии стояла черная "Волга", окна на втором этаже светились,  и
было нетрудно догадаться, что Маргарита Федоровна  Щеколдина  примчалась
сюда по первому свистку, спозаранку.
   Майор остался  в  приемной,  а  я  прошла  через  массивные  двери  в
градоначальный  кабинет.  Он  был  слишком  велик  для  этой  невзрачной
женщины. Она курила свою неизменную беломорину, стоя у окна.
   И черная импортная мебель, и панели под дуб, которыми здесь все  было
обшито, и триколор, распятый по стене рядом  с  портретом  президента  в
массивной раме, и золоченый двуглавый орел, похожий на индюка в  короне,
и даже якорь, цепи и еще какие-то хреновины, долженствующие,  в  натуре,
изображать герб города, - все  это  было  каким-то  ненастоящим,  как  в
спектакле из державной жизни.
   Настоящей была эта тетка. Во всяком случае, по сравнению со всей этой
мертвой бутафорией, которая ее окружала. Если честно,  я  ее  просто  не
узнала. То есть, конечно, я понимала, что это именно она, бывшая  судия,
ныне мэрша, та самая очень неглупая гадина, которая всегда и  все  точно
просчитывала и без всяких  сомнений  смела  со  своего  пути  доверчивую
студенточку, которая могла помешать ей сделать то, что  она  задумала...
Та же - и все-таки не та. Она здорово изменилась за то время, когда я ее
не видела. Всегда  ухоженная,  обработанная  лучшими  куаферами  города,
носившая строгие костюмы,  как  военные  носят  мундир,  и  еще  недавно
вызывавшая интерес у мужиков,  она  как-то  разом  возрастно  сломалась,
обмякла, потускнела, и нынче  каждому  было  ясно,  что  она  не  просто
женщина в возрасте, но молодящаяся изо всех сил старуха. И признаки этих
отчаянных  усилий  были  налицо.  Видно,  она  подхватилась  с   постели
заполошно, ни умыться, ни подкраситься толком не успела, а может,  и  не
сочла нужным. Под подбородком и под ушами были  видны  остатки  какой-то
косметической маски. Волосы она, видно, подкрашивала  под  шатен-каштан,
они отросли, и цвет их у корней был грязно-седой, с  блеклой  желтинкой.
На плечи она набросила дорогой и модный плащ из серой тонкой лайки,  под
него успела поддеть какую-то мятую домашнюю кофту и затрапезную юбчонку.
А когда я разглядела на ее ногах шлепанцы без задников, поняла, что  она
или очень торопилась меня  увидеть,  или  просто  ей  уже  было  на  все
наплевать. Она в городе полная хозяйка, и пусть ее принимают какая есть.
В этой ее усталой сутулости,  оплывшей  фигуре  без  всякого  намека  на
талию, больших  руках  и  широкой  скуластой  физии  было  что-то  очень
простецкое, бесхитростное, в общем, крестьянское,  и  я  вспомнила,  как
Гаша мне рассказывала, что, когда Щеколдина вербовала  себе  сторонников
среди горожан, проламываясь в мэры, била на то,  что  когда-то  работала
телятницей, а юристом  стала  чуть  ли  не  по  принуждению,  в  порядке
комсомольской дисциплины: получила путевку на юрфак. То,  что  она  своя
для всех, она демонстрировала и в горсуде, когда по-свойски  покрикивала
на публику: "Никитична, не вопи...", "И ты не вылезай, Иван  Иваныч!"  И
когда как кандидатша затеяла посадить на пустыре вокруг роддома  ягодник
и сад, для потомков, в телогрейке и резиновых  сапогах  умело  орудовала
лопатой. И даже втихую пила самогоночку с мужиками, для сугреву.
   Конечно, все это было показное, на публику и продумано до деталей,  и
только такая умудренная женщина, как Гаша, все понимала и смеялась:
   - Ну актриса! Кому хошь мозги запудрит!
   Вот и сейчас она  всем  своим  видом  подчеркивала,  что  она  другая
Щеколдина, что все, что у нас с ней было, уже прошло и  уплыло  в  нети.
Она обернулась ко мне и засмеялась открыто:
   - Что присматриваешься, Лизок? Ну старею я...  Куда  денешься?  Бабка
уж. Бабулька!
   И я поняла, что ни фига она не изменилась. И это был  первый  гвоздь,
который она вколотила точно, по шляпку. Она прекрасно знает, с чего меня
принесло, о Гришке еще не было  сказано  ни  слова,  но  она  уже  точно
обозначила: она мальчонке бабка, родная кровь, о  чем  каждая  собака  в
городе  знает,  а  я  ему  -  никто.  Что,  как  ни  верти,  есть   факт
генеалогически неопровержимый.
   - Чаю хочешь? У меня тут и сухарики-бублики... - Она уже выволакивала
из-под стола электрочайник, вынимала  из  тумбы  чашки  и  как-то  разом
преобразилась, подобралась и все делала автоматически,  не  глядя:  было
ясно, что тут для нее второй дом. После нашего с Панкратычем, конечно. -
А я ведь  догадывалась,  что  ты  вот-вот  объявишься,  -  говорила  она
дружелюбно. - И это даже хорошо. Как ни поворачивай, а мы теперь как  бы
одна семья! Господи, сколько раз я Зюньке говорила: промой глаза!.. А он
дурак дураком... Нашел себе эту подстилку, которая и мизинчика  Лизаветы
не стоит...
   Я с трудом соображала, куда она клонит. Это она  мне  своего  Зюнечку
сватает, что ли?
   - Я ведь и сама в Москву собиралась,  -  продолжала  она,  расставляя
чашки. - К тебе! Я все книги Иннокентия Панкратыча сохраняю. Тут  как-то
зимой листала рукописи его, и  просто  стыдно  стало!  Такая  биография,
такая личность! Через что только человек не прошел! А  город  его  почти
что забыл... И знаешь, до чего додумалась? Мемориал  нам  нужен,  памяти
академика Басаргина! Можно, конечно, и школу  имени  его  сделать...  Но
лучше как бы музей! Под той же крышей, где он провел свои  замечательные
годы... Там, конечно,  кое-что  переменилось,  но  в  прежнем  виде  дом
восстановить можно. Ничего бесповоротного в  этой  жизни  нет,  Лизавета
Юрьевна... Вот только сами мы не потянем,  так,  может,  ты  чего-ничего
подкинешь? В том смысле, что не чужие же?
   У меня паркет под ногами качнулся -  это  что  же,  она  особняк  мне
готова вернуть?
   Что-то тут было не так, в этом  ее  ласковом  плетении,  в  том,  как
торопливо она рисовала  почти  невероятные  и  сладостные  картинки,  за
которыми маячило - что? Испуг? Злость? Надежда?
   Ясно  было  только  одно:  она  действительно  ждала  меня  и   менты
приклеились ко мне не случайно.
   - Как он? Я могу увидеть его?
   - Гришуньку?
   Она дрогнула глазами, но тут же вынула из кармана  плаща  конверт  со
снимками и шлепнула его на стол.
   Я вытряхнула скользкие картинки, снятые "Полароидом".
   Сердце болезненно сжалось. Не знаю, чего я ожидала. Мне казалось, что
он постоянно плачет и просится ко мне. Но на снимках Гришка  в  основном
безмятежно улыбался. Снимали они его то на пристроенной  к  нашему  дому
новой веранде, уставленной плетеной мебелью, то в  роскошном  игрушечном
джипе, точной копии "взрослого", то на газоне, с яркими  мячами.  Так  я
его никогда не одевала - под матросика,  в  полосатые,  типа  тельняшек,
футболки. На нескольких снимках  он  был  в  белой  войлочной  панаме  с
широкими полями, под кавказца. На  последней  фотке  он  сидел  рядом  с
громадным ротвейлером и обнимал его. Это был тот самый  людоед,  который
гонял меня по участку ночью, год назад, здесь он был в наморднике.
   - Он все собачку просил, - сказала она, закуривая.  -  Так  что  сама
видишь - нам ничего не жалко.
   Снимки она отбирала явно с умыслом - на них был один  Гришка.  Ни  ее
рядом, ни Зюньки... И везде - веселый.
   - Тут понимаешь какая незадача...  -  засмеялась  она.  -  У  нас  же
родичей не считано! Вот Зиновий и потащил его. Сначала в Таганрог, потом
в Крым двинут... Демонстрирует наследника! Гордится.  Они  на  Зюнькиной
машине двинули. У него новая, беленькая такая "бээмвушка"...
   Она поняла, что  слишком  поторопилась,  а  потому  прокалывается,  и
замолчала. Она, видимо, была несколько озадачена тем, что я  не  клюнула
на крючок насчет мемориала Панкратычу, хотя она дала понять,  что  может
поступиться домом. И еще  мне  каз