енно ненужное упоминание  имен,  с  которыми  у
меня (возможно, и у него) были связаны очевидные  малоприятности,  и  мы
торопливо переключились на более приятное. Более приятным для нас с  ним
был наш город, наше детство. Мы с Зюнькой долгие  годы  шлепали  в  одну
школу, только я его опережала на три класса. Учителя у нас были  одни  и
те же, и мы дружно ржали, вспоминая нашего  физрука  по  кликухе  Месье,
тощего, как жердь, престарелого бабника, который красил волосы, усики  и
баки, изо всех видов  спорта  признавал  только  фехтование  на  шпагах,
рапирах и  эспадронах  и  жутко  любил  выступать  на  школьных  вечерах
самодеятельности, гикая и сигая в летящем шпагате  на  учебный  манекен,
который протыкал своей рапирой. Костюм для фехтования,  узкий  камзол  и
короткие панталончики из белого полотна, был уже старый, и он штопал его
и подлатывал, потому что купить  новый  по  нынешним  временам  не  мог.
Фехтовальные  защитные  маски  он  тоже  чинил  сам,   затягивая   дырки
проволочками, и мы боялись его фехтовальных бзиков, потому что  запросто
могли получить в лоб укол или проткнуть глаз.
   В  каждом  городе  есть  свой  сумасшедший.  У  нас  он  тоже  был  -
привокзальный алкаш Насос, который, наклюкавшись, забирался на постамент
памятника Ильичу и  произносил  многочасовые  речи,  как  с  праздничной
трибуны, приветствовал невидимые  колонны  трудящихся  и  орал:  "Привет
труженикам девятого банно-прачечного комбината! Пятилетку в четыре года!
Ура-а-а!" Мильтоны его не трогали, потому что это было бессмысленно: все
знали, что у него есть справка из психдиспансера, и, когда  он  засыпал,
на площадь за ним с тачкой на  четырех  колесах  приходила  мать,  тихая
старушка. Она грузила сынка на тачку и везла домой.
   Зюнька знал все, что знала и я, катался на ледянке с того же раската,
вылетая на лед Волги, ходил на "протыр" на киносеансы  для  взрослых,  в
кинотеатр "Садко", он тоже застал  времена,  когда  никаких  видиков  не
было, и малолеток по вечерам в кино не допускали, "смыкал"  на  мормышку
окуньков, когда Волга заковывалась и весь город высыпал на  лед,  крутил
коловоротами дырки для подводного лова, помнил, как громкоговоритель  на
набережной пел голосом молодого Кобзона "Пока я ходить умею...".
   Отцы и матери города, тогда исполкомовского и райкомовского  разлива,
мормышками  не  баловались,  но  считали  своим  долгом  показать   себя
трудовому народу и прогуливались по набережной, чинно беседуя о  судьбах
любимой Родины вообще и вверенного им города в частности.
   На  лед  выезжала  гуманитарная  автолавка,  такой  синий  фургон,  с
которого продавали, спасая от мороза рыбачков, водяру в розлив, бутеры с
колбаской и красной икрой (тогда она стоила  копейки),  и  отгуливающими
выходные народами овладевало всеобщее воодушевление. Я  крутилась  возле
Панкратыча, который, закутанный в тулуп, в меховом  треухе,  валенках  с
галошами, сидел, как памятник самому себе, на ящике над дыркой во  льду,
клюкал из фляжки и пытался  прогнать  меня  в  тепло,  домой.  Выуженные
полосатые окуньки, еще какая-то рыбья  мелочь  прыгали  по  льду,  я  их
собирала, они пахли свежо и арбузно.
   Во времена идиотской горбачевской борьбы с алкоголизмом автолавку уже
на лед не выпускали, закусь с колбаской и икоркой тоже куда-то  пропала,
но все знали, что под старым мостом сидят с пяток бабок с  самогонкой  в
китайских термосах и продают как бы чай. Иногда на лед  выезжал  местный
грузин, дядя Левой, у которого была будка  по  починке  и  чистке  обуви
возле вокзала. Он вывозил якобы подышать свежим воздухом  свою  бабушку,
грузную старуху в черном, закутанную в платки. Бабушка сидела в  кресле,
поставленном на лыжи, и даже менты прекрасно знали, что под юбками у нее
громадная бутыль с чачей. Менты делали вид, что  жутко  борются,  рыбаки
делали вид, что жутко их боятся, но морозище и ветер равнял всех, и  все
алкали из одних и тех же источников. Правда, рыбаков прибавлялось, и это
было уже для многих не зимнее развлечение, а рыбалка  всерьез,  продукты
все дорожали и дорожали, многое вообще куда-то исчезало  из  продажи,  и
зимняя свежая рыбка становилась ощутимым подспорьем для многих семей.
   А как-то даже я увидела нашего Месье,  который  неумело  сверлил  лед
коловоротом и, кажется, впервые  присоединился  к  добытчикам.  Академик
Басаргин, дедулька мой обожаемый, тихо ржал:
   - Мотай на ус, Лизавета. Чего там в Москве не придумывают,  а  Волга,
она все еще впадает в Каспийское море... Любой  указ  на  козе  объехать
можно... И Волге впадать  туда  же...  Если,  конечно,  ее  каким-нибудь
указом куда-нибудь не прикажут повернуть! Перестройщики, мать их!..
   Я досады и тревоги Панкратыча по малолетству не понимала Тогда больше
всего меня волновало то, что моя соседка по парте, Горохова Ираидка, уже
с гордостью напялила лифчик первого размера, а на  моей  плоской  грудке
все  еще  торчали  два  розовых  прыщичка,  что  было  по  меньшей  мере
унизительно.
   ...Зюнька принес с собой то, что, казалось, осталось для меня  далеко
позади: мой городишко, людей, которые знали  меня  и  которых  знала  я,
времена, которые уже никогда не возвратятся. И оказалось,  что  все  это
было для меня не просто неповторимым, но самым главным, самым важным,  и
память о том, как я начиналась, чем жила  и  о  чем  мечтала,  полыхнула
вдруг остро и беспощадно, как будто я еще могла  бы  вернуться  туда,  к
самой себе, к живому деду,  тогдашней  Гаше  и  тогдашней  Гороховой,  к
Петьке Клецову, будто я уже не потрепанная особа  двадцати  семи  годов,
которую вынесло по кривой в столицу  к  делишкам,  которые  я  не  очень
понимала и очень не  любила,  а  все  еще  та,  прежняя,  беззаботная  и
простодушная, нетерпеливо ждущая, когда можно будет смыться в  настоящую
жизнь, переступить порог дедова дома, за которым - счастье...
   О своих нынешних занятиях Щекоддин не распространялся, сказал только:
"Немножко "покрышевал" в Твери, в одной  команде...  Но  мутер  дала  по
мозгам, когда в мэры нацелилась. Чтобы  не  портил  ей  биографию.  Так,
кручусь по мелочам..." И стал рассказывать, как  все,  кто  знал  внучку
Иннокентия Панкратыча Басаргина (а это был почти весь город),  пришли  в
восторг и изумление, когда на обложке дамского двухнедельника  появилось
мое  изображение.  Кто-то  оборотистый  смотался  в  Москву  и  прикупил
несколько десятков экземпляров того номера и толкал журнал с рук  в  три
цены, а вышибленный уже на пенсион по дряхлости Месье рассказывал  всем,
как готовил из меня в школе классную рапиристку, хотя  это  было  полным
враньем: в младые лета я бегала на  городском  стадионе  четырехсотку  и
прыгала  в  длину,  но  даже  до  первого  разряда  не  добежала  и   не
допрыгалась.
   Когда под утро он собрался уходить, сообщив, что должен встретиться с
каким-то московским приятелем, который обещал ему  новый  двигатель  для
катера, я, совсем размякнув, сказала ему, что он может приходить  в  мой
дом к Гришке в любое время дня и ночи. Он, подумав, отказался:
   - Лучше не надо, Лиза, пока. Он же боится меня, как Бармалея.  Дрожит
весь. Я позванивать буду. А там как выйдет. Чего загадывать?
   Он вынул из чемодана бумажник, хотел  отстегнуть  денег  на  Гришкино
содержание, я завелась, он настаивать не стал. Но когда я, проводив  его
до парадного, вернулась, увидела, что он успел подсунуть под тарелку  на
столе пачку купюр. И меня это неприятно резануло, словно он хотел нанять
меня в полубонны-полумамочки для своего сына.
   С Ариной мы, конечно, помирились. О Зюньке она отозвалась восхищенно:
   - Какой кадр, а? Ну я прямо потащилась... Конечно, вы  для  него  уже
слишком старая, Юрьевна, а вот у меня до сих пор коленки дрожат...
   С этой позиции я Зиновия Щеколдина никогда всерьез не  рассматривала,
но не без изумления поняла, что относиться к Зюньке, как прежде,  как  к
подонку высшей пробы, уже не смогу.
   Гришунька еще спал, а я уж  включила  все  свои  каналы:  вызвала  из
медцентра  наТверской  педиатра,  подключила  невропатолога.  Я   решила
устроить моему  солдатику  медицинскую  ревизию  по  всем  статьям.  Мне
казалось, что его вываляли  в  каких-то  помойках,  прикасались  к  нему
грязными лапами, и мне  еще  придется  долго  отчищать  его  запачканную
страхами, отчаянием и безнадежностью душу до прежнего состояния.  Больше
всего я боялась, что теперь он никогда не будет смеяться.  Но  засмеялся
он в то же утро, заливисто и восторженно, и когда я влетела  в  детскую,
он лежал на ковре, а Варечка изображала из себя грозного пса,  покусывая
его за босые пятки, наскакивая и лая. Половину его тапочки пуделишка уже
слопала.
   Узнав о том, что Гришка уже дома, Чичерюкин примчался, как на  пожар.
Но в отличие от меня никаких особых восторгов не выразил.
   - Что-то тут не то, Лизавета, - сказал он.  -  Что-то  мне  не  очень
верится,  чтобы  этот  самый  сыночек  без  позволения  мамочки  себя  в
гуманисты записал... Это все мадам Щеколдина крутит!  Она  свои  яйца  в
одну корзину никогда не кладет.  У  нее  всегда  запасные  варианты  для
отхода в тылы заготовлены. Она же прекрасно понимала: раз  Гришунь-ка  у
них, ты, только чтобы его видеть, на что угодно пойдешь. Вроде кнопочки,
только жми на тебя... И так получается, что это тебе вроде  отсигналили:
мы - с добром, и ты нас не забывай... Мы уже как бы не чужие!
   - О чем вы, Михайлыч?
   - Вляпались они, Лизавета, с нашим Кеном. Не  знаю,  на  чем  он  эту
мэршу подцепил. Но похоже, во всяком случае, мои источники в этом вполне
уверены,  наш  Хакимыч  своего  не  упустил.  Свел  твою  Щеколдиниху  с
"Пеликаном". Она почти  все  бюджетные  деньги  и  городскую  казну  под
проценты постоянно  в  банк  перекачивает.  Знаешь,  как  это  делается.
Зарплата никому не платится по году, пенсии придерживают,  все,  значит,
Москва  виновата...  А  денежки  между  тем  крутятся,  навар  идет,   и
немалый... Так что  неизвестно  уже,  чей  это  городишко:  ее  или  уже
Хакимыча? Он же еще Викентьевну уговаривал, мол, само все в  руки  идет.
Обувная фабричка в  банкротах,  верфи  почти  что  ничейные,  земли  под
коттеджи вдоль Волги - только толкай... Да, между  прочим,  это  же  Кен
Нину  Викентьевну  с  городскими  властями  свел,  когда  ей  территория
приглянулась!
   Так что их с Щеколдиной взаимная  любовь  и  дружба  вон  еще  откуда
тянется, с девяносто второго...
   На мой взгляд, наш безопасник по  чекистской  привычке  везде  видеть
комбинации и  враждебные  "Системе  "Т"  заговоры  сильно  нагнетал.  Но
возражать ему было бессмысленно.
   Тут к нам прибежал Гришка, ткнулся ему в коленки и закричал:
   - Дядя Кузя, дай пистолетик подержать! Чич чмокнул его  в  макушку  и
сказал грустно:
   - Вырастешь - еще надержишься... Гришка умчался.
   - Вот что, Лизавета. - Михайлыч был  очень  серьезен.  -  Есть  такая
байка, что снаряд в одно место дважды не попадает. Вранье все  это  -  я
видел, попадает! Один прокол с мальчиком мы уже имеем, а береженого  Бог
бережет. Да и мне легче будет, вы ж как зайцы разбегаетесь, не уследишь.
Так что давай-ка парня куда подальше припрячем, вместе  с  Аришкой...  Я
Костяя отдам. Лето тем более... Ну зачем ему в Москве париться?
   Может быть, он что-то предчувствовал, может, и знал, но, как  всегда,
меня держал в стороне, но мне очень не хотелось расставаться с  Гришкой,
тем более что страхи  Чича,  мне  казалось,  никогда  не  пройдут  после
истории с Сим-Симом. Уламывал он меня часа два.
   Он собирался отправить свою детвору и любимую кадушку  на  Кубань  до
сентября к каким-то родичам и предложил подсоединить  и  мою  команду  к
своим.
   Но тут уж и я кое о чем вспомнила, конечно, прежде всего о том, что я
какая-никакая, а глава, и решительно заявила, что  соглашусь  только  на
Кипр, на  ту  самую  беленькую  трехэтажку,  с  бассейном,  недалеко  от
Лимасола, куда просто обязано отправиться и семейство самого  Михайлыча.
Тем более что за  границей  они  сроду  не  бывали.  Он  подергал  ус  и
признался, что для него это несколько накладно.
   - Фирма платит! - гордо сообщила я.
   Семнадцатого июля, под вечер, караван  из  моего  "Дон  Лимончика"  и
чичерюкинской "Волги" прибыл в Шереметьево.  И  мы  проводили  Гришку  с
Ариной,  обалдевшей  оттого,  что  через  несколько  часов  она   увидит
натуральных  киприотов,  и  купившую  аж  четыре   купальника,   Костяя,
чичерюкинскую супругу и всех троих отпрысков, от двенадцати до пяти лет,
на чартерный рейс, помахали вслед Илу и отвалили из аэропорта.
   Вечер еще не наступил, но  было  сумрачно  от  накативших  на  Москву
дождевых  облаков,  с  неба  сеялась  мелкая,  как  пудра,  морось,   от
раскаленного за день асфальта поднимался пар, и, когда  мы  вкатились  в
город ("Волга" Михайлыча шла впритык за  мной),  фонари  уже  включились
автоматом, но их огни в ореолах только мешали толком держать дорогу. Все
было мокрым, блестело и отражало огни.  Даже  троллейбусы  шли,  включив
габариты.
   Я злилась оттого, что мне  снова  пришлось  расставаться  с  Гришкой,
оттого,  что  Михайлыч  добился-таки  своего,  и  оттого,  что   лобовик
замыливает влагой, а щетки работают плохо и только размазывают морось  в
какой-то кисель.
   У перехода возле Речного вокзала  медленно  рассасывалась  пробка,  и
машины ползли почти шагом, я  притормозила,  и  тут  какой-то  тупорылый
фордовский микроавтобус, догнав мой "фиатик", попытался вклиниться между
мной и чичерюкинской "Волгой", но Михайлыч ему  сделать  этого  не  дал,
вдруг часто засигналил фарами, бросил  свою  "Волгу"  вперед  и  с  ходу
долбанул микроавтобус в бок. Удар был несильный, вскользь,  микроавтобус
(окна его были опущены, свет в салоне не  включен,  и  я  никого  внутри
видеть не могла) продолжал движение вперед, уже обгоняя "Дон  Лимона"  и
плотно притираясь к нему с левого боку, когда "Волга"  Чичерюкина  резко
засигналила и рванула вперед, как в прыжке, снова оттирая этого придурка
на автобусике от "фиатика", втискиваясь между  нами  и  опять  врезалась
левым крылом в микроавтобус, будто отшвыривая его прочь. В этот раз удар
был мощнее, и я услышала, как скрежещет, вминаясь, автомобильная жесть и
звучно лопается фара на "Волге".
   Я еще не понимала, что Михайлыч что-то разглядел и отчаянно  пытается
заслонить своей машиной мой "фиат", умудрившись втиснуться  между  нами.
На этот раз удар от его "Волги" получил  в  бок  мой  экипаж,  я  успела
подумать: "Поддал он, что ли?" - ремень безопасности сильно стиснул  мою
грудь, а "фиатик" буквально вылетел через бордюр на  травянистый  газон.
Это меня и спасло. Потому что очередь из "калаша" прошила мою машину уже
в толчке, когда я вылетала с полотна дороги, и пули прошили только  верх
кузова и задницу "Дон Лимона". Ниже они стрелять не  могли,  потому  что
мешала "Волга". Стреляли из оружия с  глушителями,  слышно  было  только
чмоканье. С хрустом и звоном осыпалось заднее стекло.
   "Волгу" развернуло поперек движения, синий микроавтобус рванул вперед
и направо, в парковые ворота, и поток начал останавливаться и  взорвался
автомобильными сигналами, как  всегда  бывает,  когда  кто-то  вмажет  в
кого-то, - все должны стоять и ждать ментов для  разборки,  а  виновники
уже начинают таскать друг дружку за грудки.
   Я не успела испугаться и пыталась отстегнуть ремень,  когда  Михайлыч
рванул мою дверцу и прохрипел:
   - Живая?!
   Я хотела выбраться наружу, но он отпихнул  меня  назад,  развернулся,
закрывая всем своим грузным телом, и рявкнул:
   - Назад! Не подходить!
   И набегавшие любопытные попятились, потому  что  морда  у  него  была
страшенная, с головы текла  кровь,  заливала  лицо,  пятнала  его  белую
сорочку, перехваченную плечевой кобурой.
   Свою стрелялку он держал в руке. Потом выяснилось, что пропахало  его
по маковке несерьезно,  не  пулей  -  осколком  пластмассового  бокового
плафончика, который разлетелся внутри салона от пулевого удара  снаружи.
Голова вообще место кровеобильное. Так что заорала я от ужаса, в  общем,
напрасно.
   Микроавтобус нашли почти сразу, в кустах близ аллеи парка при  Речном
вокзале. Все  было,  как  всегда:  оружие,  из  которого  стреляли,  два
автомата десантного образца были брошены тут  же,  даже  глушители  были
аккуратно свинчены, магазины отсоединены и  лежали  рядом,  микроавтобус
был, конечно, угнан со стоянки какой-то фирмы еще утром, и его еще  даже
в розыск не объявляли.  Михайлыча  уже  умыли  и  сделали  ему  марлевую
нахлобучку, и менты нам позволили приблизиться  к  его  "Волге".  Старая
колымага выглядела чудовищно, приняв на  себя  то,  что  предназначалось
"Дон Лимону" и мне. Но бронированный корпус был так и не пробит,  только
подпорот и изувечен местами, где в  глубине  вмятин  и  царапин  блестел
белый  металл,  а  спецстекла,  поставленные  Михайлычем   на   каком-то
авиазаводе,  тоже  выдержали,  правда,  стеклами  их  назвать  уже  было
трудно...
   - Что же это? - спросила я.
   - Привет от Кена, - пожал он пледами.
   Мы дозвонились до офиса, и  к  нам  прислали  дежурную  машину.  "Дон
Лимона" все еще изучали сыскари, фиксируя, что и куда попало. И когда мы
ехали ко мне домой на проспект Мира, он сказал задумчиво:
   - Если бы я не разглядел, что эти чижики там в  автобусике  в  черных
намордниках маячат, вряд ли бы понял, что будет... И вот  что  никак  не
могу сам себе разъяснить, Лизавета: они же  мужики,  прекрасно  знали  и
видели, что за рулем - баба. И хоть бы хны! Дожили...
   И только тут до меня стало доходить, что это убивали не его, а именно
меня. Как Сим-Сима. И меня стало трясти.
   Нас, конечно, помянули в новостях, уже утром пришел на офис  факс  от
Кена. Как всегда, Тимур Хакимович Кенжетаев был очень  далеко  от  места
события. Он был в Мюнхене. На какой-то торговой выставке.  Сообщал,  что
потрясен, и выражал возмущение. Желал мне успехов в труде  и  счастья  в
личной жизни. Здоровья он нам с Михайлычем не желал. Я думаю, он еще  до
сообщений в прессе и на ТВ прекрасно знал, что мы, к сожалению, здоровы.
Я ДЕРЖУ УДАР...

   ...Меня не оставляло ощущение, что я все еще в "Системе  "Т"  и  всех
прочих конфигурациях Туманских посторонняя. Наверное,  потому,  что  все
эти деньги, акции, недвижимость, транспорт, коммуникации были не мои.  Я
их не выстрадала, не выстраивала, не собирала. Может быть, в делах  Нины
Викентьевны и Сим-Сима тоже  была  большая  доля  не  только  нормальной
нудной  работы,  но  и  шалая  удача,   умение   комбинировать,   играть
напропалую, даже блефовать, железная хватка Викентьевны тоже  никуда  не
девалась, но это были - не моя удача, не мое умение, не мои  комбинации,
не моя игра...
   И тем более хватка,  которой  у  меня  сроду  не  было.  Единственное
серьезное, что было  несомненно  моим,  -  это  комплекс  драной  кошки,
которую как ни молоти, как ни  швыряй,  а  она  всегда  приземляется  на
четыре лапы и умеет вовремя смыться.
   О том, чтобы смыться, теперь речи быть не могло.
   Кен допустил ошибку. Я до сих пор не знаю, почему он так заторопился,
или кто-то, неведомый мне, и тогда и сейчас заставлял его торопиться. Но
то, что случилось вечером семнадцатого июля на  проспекте  близ  Речного
вокзала, одним махом все перевернуло. Как я ни любила моего  Туманского,
но, когда стреляли в него, где-то в глубине души я понимала, что он  уже
прожил крутую и вовсе не безгрешную жизнь, в которой  он  мог  (конечно,
мог!) кого-то смертельно обидеть, конкурентно выбить из седла, разорить,
в конце концов. И если честно,  до  этого  дня  я  до  конца  не  верила
Михайлычу, что за всем этим стоит Кен.
   Но теперь-то стреляли в меня и  хотели  убить  именно  меня,  хотя  в
общем-то вся вина моя состояла в  том,  что  я  старалась  просто  жить,
всерьез ни во что не вмешиваясь, ничего лишнего не тратить из того,  что
мне досталось, все по той же причине, что это не  мое.