и сползла еще ниже, отвалив нелепо голову вбок.
   И тут я увидела ее лицо - широко распахнутые, черные,  как  агаты,  глаза
без зрачков были словно залиты  чернотой,  это  были  сплошные  зрачки,  без
белого.  Они  отблескивали,  словно  их  покрывала  ледяная   стеклоподобная
корочка. Острое, красивое, какое-то резное лицо с запавшими щеками  было  не
просто белым, а меловым. Из закушенного рта на  подбородок  стекала  струйка
пенистой слюны. Нервные ноздри были в белой пудре.  И  только  тут  до  меня
дошло, что она не дышит.
   В общем-то, не совсем и дошло. Потому что я, как заведенная,  еще  успела
тронуть ладонью ее жилетик, испачкав руку, разглядела пробоину  в  жилетике,
напротив сердца, откинула полу, и на меня пахнуло сладковатым парным запахом
уже начинающей чернеть крови, которая густо залила ее блузку  под  грудью  и
блестела темными брызгами на траве.
   Я могла понять, в чем дело, и раньше, но фары слепили  меня,  пока  я  не
присела.
   В тот миг я не думала, что  влипла.  Просто  перепугалась  до  помрачения
рассудка, отползла от нее и закричала в тоске, завыла на эту идиотскую серую
луну, которая все еще ползла невозмутимо в лилово-мутных небесах.
   Я тряслась и вопила, почему-то надеясь, что кто-нибудь придет и  поможет.
Но не пришел никто.
   Я не помню, когда поняла, что  орать  бессмысленно,  и  как  нашарила  ее
недопитую бутылку, тоже помню плохо. Но выглотала  все,  что  осталось,  как
воду. Водяра помогла - во всяком случае,  до  меня  дошло,  что  просто  так
уносить ноги - глупо. Надо хотя бы понять, что  тут  случилось,  а  главное,
замести все и всяческие следы пребывания на этой поляне и в  церкви.  Потому
что нынче на любого даже из нормальных сограждан при небольших усилиях можно
навесить что угодно. И в очередной  раз  доказывать  законникам,  что  я  не
верблюдица, - на такое меня уже не хватит.
   Я собралась с силенками, подползла к ней и постаралась на этот раз  более
или менее подробно рассмотреть, что это за бедолага.
   Сухощавая, чуть ниже, кажется, меня, какая-то  ломкая,  словно  из  одних
углов, но плотная в бедрах  и  груди.  Даже  в  меловой  белизне  угадывался
прекрасный, почти  летний,  загар,  хотя  местное  население  еще  ходило  в
белокожести. Где-то  уже  успела  ухватить  солнца.  На  первый  взгляд  лет
тридцать пять, но могла быть  и  гораздо  старше  -  потому  что  за  хорошо
вылепленным изящным ушком с такой же, как  и  кольцо,  сапфировой  подвеской
были еле заметны тонкие шрамчики подтяжки,  и  кожа  на  горле  предательски
дрябловата.
   Однако было понятно, что это не просто тщательно  ухоженная,  но  дорогая
женщина. И не только по  цацочкам  или  машине  -  прическа  явно  салонная,
сработанная персонально, под ее тип, каким-то мощным визажистом, цвет помады
на узких губах, тоны маникюра и педикюра  -  все  изысканно,  со  вкусом.  И
тонкий запах каких-то совершенно неизвестных мне  духов  явственно  и  мощно
забивал запах водки и крови.
   Господи, чего ее сюда занесло?! Или все-таки их? И она была не  одна?  На
миг мне показалось, что из ночи, из глубины леса на меня кто-то  смотрит,  и
я, вздрогнув, погасила зажигалку.
   Но потом решила, что мне это просто кажется. Вообще-то где-то когда-то  я
читала, что ни одна из женщин,  решившихся  свести  счеты  с  жизненкой,  не
стреляет сама себе в голову. Куда угодно, только  так,  чтобы  не  попортить
лицо. Потому что даже после всего каждая женщина хочет  выглядеть  красивой.
Во всяком случае, не обезображенной. Если это она сама себя - значит, где-то
должен валяться пистолет, револьвер, в  общем,  нечто  огнестрельное.  Может
быть, под нею?
   Но тронуть  ее  сызнова  я  не  решилась.  Она  так  и  лежала  на  боку,
скорчившись, почти под машиной, и нелепо выкинув руку в перчатке.
   При отсвете фар я разглядела  только  пудреницу,  такую  золотую  плоскую
коробочку, которая валялась возле сумки. Я открыла ее. В пудренице  была  не
пудра, а белый, как крахмал, порошок.
   Как-то Козин, дурачась,  угощал  нас  в  педагогических  целях  на  фирме
кокошкой. Так, для расширения кругозора. Теперь я поняла,  почему  ноздри  у
нее были в белом. Это был кокаин.
   Зачем же она еще и водяры добавляла? Чтобы оглушить себя до конца?  Чтобы
страшно не было? Или ее кто-то угощал?
   Я осторожно положила пудреницу в траву, там, откуда  взяла.  Лучше  ни  к
чему всерьез не прикасаться, тем более ничего не прихватить из чужого.  Себе
дороже. Так что я тщательно протерла коробочку полой халата, чтобы пальчиков
не оставить.
   Но любопытство в смеси с перепугом ожгло меня,  как-никак  я  тоже  Евина
дочка. Которую, как всем известно, любопытство  и  сгубило.  За  что  она  и
погорела  в  своем  раю.  Сагитировало  ее  куснуть  яблочко  небезызвестное
пресмыкающееся.
   Так что, поколебавшись, я все-таки сунула  нос  в  сумку.  В  сумке  была
обычная хурда-мурда: скомканный платочек, какие-то ключи на брелках, помада,
тяжелая  зажигалка,  початая  пачка  каких-то  не  известных   мне   пахучих
коричневых сигарок, баллончик с  дезодорантом  и  множество  разнокалиберных
визитных карточек, будто она швыряла их в сумку, не читая.  Еще  был  мягкий
бумажничек из змеиной кожи, но никаких документов  в  нем  не  было,  только
кредитная  карточка  "Мастеркард",  приличная  пачечка  новеньких  гринов  в
стольниках, пара тоже новеньких рублевых пятисоток.
   Я стала перебирать визитки, чтобы хотя  бы  по  ним  определить,  кто  ею
интересовался и чем она могла бы при жизни  заниматься,  но  тут  расслышала
мотанный настойчивый писк. Пищало в машине.
   Я торопливо затолкала все сызнова в сумку и заглянула в  салон.  Приемник
мешал вслушиваться своим треском, и я его выключила.  Мобильник  валялся  на
полу, под рулем, такая плоская коробочка с коротким штырьком антенны.
   Я долго колебалась, глядя на него и не решаясь взять в руки.  Ответить  -
означало засветиться. Но он все зуммерил и будто умолял: ответь!
   Я подняла его, разобралась с кнопками и прижала к уху.  Кто-то  там,  мне
казалось - на краю света, тяжело и настороженно дышал. Я кашлянула.
   - О, черт! Наконец-то! -  облегченно  произнес  сердитый  низкий  мужской
голос. С  такой  застарелой  хрипотцой,  которая  бывает  только  у  заядлых
курильщиков. - Куда тебя понесло? Охрана тебя потеряла! Ты где? Ну,  что  ты
молчишь?! Я тебя прошу только об одном - не дури! Все будет хорошо. Ну?!  Ты
меня слышишь?
   - Слышу... - машинально ляпнула я. Он молчал долго и потом уже совершенно
другим тоном, твердым и ледяным, потребовал:
   - Кто со мной говорит?
   Я швырнула мобильник на сиденье, в нем  еще  что-то  бубнило,  но  я  уже
неслась к церквухе.
   Нет, к чертям все это! И эту ухоженную упокойницу, которой уже  ничем  не
помочь, и ее роскошный дамский будуар на колесах, и всех  этих,  упакованных
по высшему классу, с их пачками "гринов", охранами и мобильниками!  Кажется,
я прикоснулась к чему-то такому, к чему при  моей  бомжовости  и  бесправной
задолбанности прикасаться просто опасно. Если, конечно, еще и вспомнить  то,
что я натворила за прошлые сутки.
   В храме было темно, хоть глаз выколи, луна ушла из проема  наверху,  и  я
лихорадочно собиралась, спотыкаясь и нашаривая вслепую  барахлишко.  Скинула
зюнькин халат, надевала одежду прямо на непросохший лифчик и трусики, что-то
сыпалось из пакета,  куда  я  затолкала  какие-то  невскрытые  банки,  потом
куда-то запропастились туфли, вернее, одна из них, и я, став на четвереньки,
нащупывала ее под топчаном. И тут - началось!
   Не думаю, что этих типов навел на нашу "трахплощадку" тот  голос,  что  я
слышала по мобильнику. Наверное, охранники  вычислили  и  нащупали  беглянку
самостоятельно. На острова через гати  было  несколько  свороток,  и,  может
быть, они шарили тут не первый час. Но до этого я додумалась потом.
   А тогда просто обомлела, услышав, как в лесу рядом  с  церквухой  взревел
мощно мотор,  послышался  треск  валежин  под  колесами  и  в  щели  дверей,
выходивших на поляну, хлестанул ослепительный, почти прожекторный свет.
   Я доползла до дверного проема, прильнула глазом к щели  между  досок.  На
поляну выруливал здоровенный, как черный короб, внедорожник с наворотами,  в
никелевой  решетке-"кенгурятнике"   на   носу   торчали   изломанные   ветки
кустарника, двойные сверхмощные фары кромсали темноту, а  с  кабины  светили
еще четыре дополнительных фонаря.
   В их свете иномарка стала не красной, а белой.
   Джип  еще  не  успел  остановиться,  как  из  него  посыпались   какие-то
накачанные амбалы, четверо, в общем-то такие аккуратненькие молодые мужики в
странной форме - светло-серой, в высоких шнурованных ботинках и беретках. Но
все, как один, при галстучках. На груди их курток  были  какие-то  эмблемки,
однако я их не разглядела. Но вот коротенькие черные автоматы  я  разглядела
преотлично.
   У  старшего  автомата  не  было,  но  поверх  куртки  был  напялен  белый
бронежилет.
   Он что-то коротко приказал остальным, и они остались стоять у джипа, а он
пошел к иномарке, приглядываясь, обошел ее, посветил фонариком и  присел  на
корточки над женщиной.
   Потом он сплюнул и  тоскливо  выматерился.  Потом  выпрямился  и  свистом
подозвал остальных. Они смотрели растерянно, и было понятно,  что  увиденное
их глушануло всерьез. Они о чем-то почти шепотом начали  переговариваться  и
озираться.
   Дальнейшего я дожидаться не стала. Сунула за пазуху  кофточки  пакет,  он
съехал к пупку, и я стала похожа на беременную. Плюнув на  все,  я  оставила
недопитую "фанту", недоеденные оливки с анчоусами и все остальное, не  дыша,
сняла заслон с заднего окна и протиснула себя в него.
   Плюхнулась в густую, по пояс, крапиву, поползла, как черепаха, через нее,
обжигаясь. И минут через пять, спустившись к берегу протоки, лупила что есть
духу прочь, то и дело соскальзывая с мокрого от  росы  откоса  в  камыши,  и
чувствовала, что утопаю ногами в донном иле и грязи.
   Юбка промокла до пупа и противно липла, потом  я  потеряла  левую  туфлю.
Искать не стала, сняла вторую и зафуговала  ее  в  воду.  И  дальше  шлепала
босая, стиснув зубы и постанывая, когда острые лезвия осоки  полосовали  мои
разнесчастные ходули. Никто за мной не гнался, но остановиться я не могла.
   Отдышалась я, только когда вышла к гати на матерый  берег  и  под  ногами
захлюпали, разъезжаясь, плохо уложенные бревна. Добрела до суши,  хлопнулась
бессильно под дубом, хотела закурить, вытащив сигареты из-за пазухи. Но руки
тряслись, как у припадочной, и сигаретки ломались.
   Далеко предрассветно орали петухи,  и  пахло  печным  дымом.  Где-то  там
нормальные люди жили нормальной жизнью. И какая-нибудь молодка моих лет  уже
жаловалась мужу на очередные проблемы, а он с ласковой  пренебрежительностью
гудел: "Не бери в голову... Это - мои дела!" А мне и пожалиться некому. Хотя
и очень хочется. Ну, просто до невыносимой тоски.  Чтобы  был  хоть  кто-то,
который хотя бы на миг взял на себя все мои идиотские  заботы  и  думы.  Кто
сказал бы: "Не боись, Лизаветка! Прорвемся!" Но увы мне! Нету такого...
   И похоже, я преувеличила собственные возможности. Никогда не думала,  что
могу так  испугаться.  Этой  ночью  смерть  посмотрела  своими  заледенелыми
агатами в мои глаза. И, слюняво  оскалившись,  спросила:  "Ты  что,  всерьез
хочешь, чтобы я долбанула всех твоих обидчиков этаким манером?"
   Что-то случилось со мной этой ночью Я еще не знала точно, что именно, но,
похоже, впервые всерьез разглядела  ту  грань,  которую  переступать  нельзя
никому. Потому что возврата не будет.
   Потому что, в общем, жизнь прекрасна и удивительна. Просто дышать,  есть,
пить, плавать, ходить - это  ведь  тоже  счастье!  Так,  может  быть,  стоит
плюнуть на все мои душевные и телесные раны, принять все как неизбежное, что
уже не изменить? Залечить болячки  где-нибудь  подальше  от  этих  мест,  и,
покуда достаточно молодая,  заняться  решением  главного  женского  вопроса:
выделить и захомутать, словом, найти если и неполную  половинку,  любимую  и
единственную, то хотя бы обычного  нормального  мужика,  чтобы  не  особенно
клюкал, не распускал рук и имел пару извилин под черепком?
   Ну, не торопиться, конечно, приступить к  делу  продуманно  и  четко.  Но
чтобы в конце концов было самое главное - горячее тельце ребеночка на  твоих
ладонях, жадный его ротик на твоем сочащемся молоком  соске.  Колонистки  на
острове рассказывали, что ничего сладостнее этого прикосновения нету.  Когда
впервые кормишь, понимаешь: это твое творение,  частичка  твоя,  кровиночка,
отныне и на веки веков.
   А что касается истинной любови? В  конце  концов,  каждая  баба  актриса,
может быть, даже покруче Мордюковой! Изобразим  чего-ничего,  а  там,  может
быть, если повезет и постельно совпадем и раскроемся, чего не случается?
   Так что самое мудрое, как всегда, одно: вовремя смыться. И бог с  ним,  с
этим городом, с этой Щеколдиной и ее Зюнькой, с этой иудоподобной  Гороховой
и всем прочим!
   Все решаемо, сажусь в электричку на Москву,  добираюсь  до  своей  бывшей
турфирмы, бухаюсь в ножки Витьке Козину, пусть хоть уборщицей берет  или  на
машинке отстукивать. А он жучок еще тот, с ментами якшается, - пол-Москвы  в
дружках,  чего-нибудь  да  схимичит.  Тем  более  что  нынче,  кажется,  для
столичного местопроживания и прописка не требуется.
   А Москва она и есть Москва. Там все возможно. Даже самое невозможное...
   Приблизительно так я раздумывала, бредя по проселку уже при свете  дня  и
радуясь, что в прошлогодних полях, заросших  бурьянами,  не  наблюдается  ни
одного человека и никто не видит нелепую дылду, шлепающую босиком по  теплой
пыли,  с  ободранными  коленками  и  исцарапанными   ходулями,   в   грязной
непросохшей юбке, которая  облепила  бедра  и  задницу,  в  черной  от  ила,
подранной кофтенке, с исполосованной крапивой до багровых ожогов мордой и со
все-таки не потерянным пакетом с бумагами, слаксами,  полбутылкой  текилы  и
шматом недоеденного Зюнькиного сервелата в ручонках.
   Я то и дело бормотала, словно уговаривая самое себя: "Нет, все верно! Как
эти самые чеховские три сестренки: "В Москву! В Москву! В Москву!"
   А ноги сами собой вели меня совершенно в другом направлении.
 
ГОРОХОВА 
 
   Господи! До чего же приятно ощутить себя снова  дитем!  Когда  я  увидела
Гашу, она торчала над грядкой в огороде за их избой и растыкивала  в  парную
землю рассаду капусты. Я что-то прохрипела, перебравшись через плетень,  она
поглядела на меня издали из-под ладошки и закричала:
   - Ефим! Топи баню!
   И - началось! Как из-под земли,  повылезали  белоголовые  ребятишки,  как
оказалось, уже из Агашиных внуков, без дополнительной команды накинулись  на
поленницу и потащили березовые дрова к баньке на  берегу,  туда  же  трусцой
пробежал муж Гаши, выкатывавший из погреба какую-то  порожнюю  бочку  из-под
солений, на крыльцо вылетела одна из невесток с полотенцами.
   Конечно, я догадывалась, что в своем дому Гаша держит себя по-иному,  чем
с дедом, но чтобы  по  властительности  она  была  сравнима  с  крутизной  и
безапелляционностью Екатерины Второй, я и представить не могла. Здесь все  и
вся крутилось вокруг Агриппины.
   - Где ж ты шалалась, деточка? Мы тебя уже неделю ждем! По всем срокам!  -
неодобрительно заметила она. И мне стало стыдно - я ведь и не  собиралась  к
ней заруливать. По крайней мере с ходу.
   Она обтерла черные от земли  заскорузлые  руки  о  брезентовый  передник,
обняла меня, и мы, обнявшись, поревели.
   Когда-то дед изредка навещал Гашино подворье и прихватывал с собой  меня.
В детстве ее деревня казалась  громадной.  А  сейчас  будто  все  съежилось,
скукожилось, уменьшилось и оказалось, что всей деревни - десятка три изб  из
серого от возраста и непогод леса, отгороженных от речки Медведицы  полосами
приусадебных огородов. На окраине деревни стоял древний ветряк, но  мельница
уже лет сто не работала, сквозила дырами, с ломаных крыльев свисали  ошметки
парусины. Лес прижимал деревню к  реке,  и  его  зелень  почти  сливалась  с
садами. Яблок здесь всегда было много, но  поздних,  которые  Гаша  снимала,
когда уже поджимали первые  заморозки.  Дед  ругался  на  селян  и  пробовал
окультурить сады, но все новое зимами тут вымерзало.
   А вот пасеки были почти в каждом дворе, и воздух гудел и звенел от пчел.
   Самая мощная  пасека  была  у  Гаши,  вернее,  у  ее  супруга,  тихого  и
молчаливого, почти до немоты, мужика. На Гашины повеления он лишь улыбался и
кивал. Усы у него были седые, на голове  -  плешка,  но  лицо  крепкое,  без
морщин - наверное, от настоечек, которые Гаша готовила  на  медах,  пчелином
молоке и своих травках.
   Вот  этим   лечебно-оздоровительным   арсеналом   Гаша   и   ударила   по
запаршивевшей страннице. Для начала она меня выпарила в бане, нахлобучив  на
мою стриженую башку шерстяной чулок, чтобы не сомлела. Отхлестала вениками и
размяла как тесто то, что еще оставалось  на  моих  мослах.  Потом  умастила
какими-то пахучими снадобьями из баночек и бутылочек,  смазала  мне  мордень
белым, пахнущим липовым  медом  молочком.  Выволокла  в  предбанник,  укрыла
одеялом и заставила отлеживаться.
   Второй этап был - кормление.  Но  я  его  плохо  помню.  Потому  что  мне
казалось, что я еще маленькая, Гаша усадила  меня  в  ванну  в  нашем  доме,
отшоркала жесткими мочалами и вот-вот вернется, закутает меня в простынку  и
отнесет в мою комнату - дрыхнуть. Подует  в  углы,  осенит  меня  крестиком,
чмокнет и бесшумно ухромает. И я буду спать. Бухнусь в ласковую темень,  без
снов и голосов.
   Я и спала, и лишь изредка открывала глаза, когда они пытались впихнуть  в
меня что-то вкусненькое. Помню только горячие пирожки с  картохой,  холодную
ряженку из погреба и хлеб.
   Хлеб был домашней выпечки, ноздреватый и необыкновенно сытный.
   К вечеру я разобралась, что живут теперь Гаша с  домочадцами  натуральным
хозяйством, то есть в городе ничего не покупают, поскольку просто не на что.
Оба зятя были в отъезде - подрядились на лето строить дачу под Костромой, ну
а остальные крутились как заведенные.
   Я на них обрушилась как раз во время посадок, Гаша  уже  выгнала  для  их
двадцати  соток  рассаду  капусты,  помидоров;  повсюду   стояли   ящики   с
пророщенными семенами. Они уже  взяли  первый  укос  с  луговины,  поставили
стожки сена для коровы и двух бычков, а так скотина паслась  беспривязно.  В
хлеву мычало, блеяло и хрюкало, к речке важно топали белые гуси, и  все  это
надо было кормить, обихаживать и следить, чтобы не уперли.
   Но здесь каждый знал свое место  и  свою  работу,  от  молчуна  Ефима  до
голозадого трехлетнего Аркашки, и  все  в  хозяйстве  крутилось,  заведенное
неутомимой Гашей. Она  сильно  постарела,  волосы  стали  пегими,  но  голос
оставался командирским, и она никому не давала ни сесть, ни лечь.
   Когда я отоспалась, меня как ожгло: не надо было мне сюда  забредать.  За
мной уже был мощный хвост всего того, что я за последние  дни  натворила,  и
если менты меня вычислят и заявятся в этот дом  -  весь  ход  здешней  жизни
будет нарушен, хозяев начнут трясти за  укрывательство,  а  то  и  соучастие
пришьют, но в любом случае у Гаши и ее родных будут мощные неприятности.
   Я ограничилась  живописанием  трехлетней  житухи  в  зоне,  без  излишних
подробностей, особенно касающихся  замполита  Бубенцова,  и  изобразила  мою
предыдущую жизнь в виде пребывания как бы в санатории, только за проволокой.
И все больше старалась разузнать у нее, как там дела в городе.
   Оказалось, что Гаша не выбиралась в город уже больше года, потому что  ей
было туда просто незачем. Супруг раз в  неделю  на  их  старом  мотоцикле  с
коляской вместе с той или другой невесткой вывозил на  продажу  зеленуху,  в
грибную пору - свежие, в иное время -  сухие  грибы,  лесную  ягоду,  банные
веники, иногда рыбу, отловленную на водохранилищ