в сопровождении  четырнадцатилетнего  сына  рабочего,  в
семье которого ночевал, я выбрался из города и вышел к Днепру.  На  западном
берегу мы нашли оставленную кем-то лодку, сбили замок с  цепи  и  поплыли  к
восточному берегу. На середине реки услышали гул  мотора,  а  затем  увидели
пикирующий на нас "мессер". Обстреляв нас, фашист боевым разворотом ушел  на
запад. К нашему счастью, ни одна пуля не попала в лодку, и  мы  благополучно
добрались до берега.
     Распрощавшись  со  своим  юным  проводником,  опираясь  на  самодельный
костыль и палку, я заковылял на восток. Казалось, все страшное позади. Но на
широкой кочковатой пойме, которую мне предстояло пересечь,  меня  неожиданно
обстреляли. Вначале редкие, а затем более частые выстрелы раздавались  то  с
одного, то с другого берега. Засвистели пули, невдалеке стали падать и мины.
Ничего не оставалось, как распластаться в высокой траве и ползти среди кочек
в сторону леса.
     Когда я очутился у цели, поднявшиеся из траншеи красноармейцы приказали
мне встать и поднять руки вверх.
     Хотя мне было тяжело стоять без костыля  и  палки,  я  с  удовольствием
выполнил команду и "сдался в плен". Пожилой сержант с пышными усами, который
был  старшим  командиром  на  этом  рубеже,  распорядился  отвести  меня  на
командный пункт. По пути я видел мелкие, наспех вырытые  в  песчаном  грунте
траншеи, занятые небольшим количеством бойцов.
     Впереди траншей, насколько хватало глаз,  расстилались  заливные  луга.
Располагая необходимым вооружением, войска,  оборонявшие  этот  естественный
рубеж, могли создать  здесь  неприступную  оборону.  Но  даже  я  разглядел:
оборонявшиеся располагали  только  небольшими  силами  и  легким  стрелковым
вооружением. Это наводило на грустные размышления. Если бронетанковые  части
врага быстро форсируют реку, то не встретят на восточном  берегу  серьезного
сопротивления...
     Я рассказал проверявшему мои документы комбату о силах врага и попросил
немедленно передать мои данные в  вышестоящий  штаб.  Тут  же  мне  пришлось
выслушать горькие и справедливые упреки.
     - Может быть, вы,  товарищ  летчик,  скажете  нам,  где  наша  хваленая
авиация, о которой газеты писали? Выше и быстрее всех, побили все рекорды, в
песнях пели "Любимый город может спать спокойно, и видеть  сны,  и  зеленеть
среди весны..." Что-то ее мало на фронте, только одни немцы над нами висят.
     Что я мог ответить?
     Мы уже убедились, что к началу войны не успели многого.  Не  отработали
взаимодействия с истребительной авиацией, воздушные стрельбы и  бомбометание
на полигоне проводились в крайне упрощенной обстановке. Не  успели  провести
подготовку  к  боевым  действиям  в  ночных  условиях,  выходу  на  цель   и
бомбометанию в лучах прожекторов, не изучали тактики ведения боевых действий
истребительной  авиацией  вероятного  противника,  не  знали  уязвимых  мест
самолетов-истребителей фашистской Германии. Управление  нашими  соединениями
проводилось на земле флажками,  а  в  воздухе  условными  сигналами  в  виде
покачивания самолета с крыла  на  крыло,  радиосвязь  не  использовалась.  В
первые недели войны бомбардировщики и даже штурмовики часто  наносили  удары
по противнику распыленно, вместо того чтобы в  короткий  промежуток  времени
наносить мощные удары по врагу.
     Следствия  такой  тактики  я  наблюдал  с  земли,  когда  спустился  на
парашюте. После того как две пары Ме-109 расправились с  нашими  самолетами,
потеряв при этом только один самолет, с востока прилетела пара Ил-2 и с ходу
начала штурмовать танки противника. Оставшиеся там "мессеры" набросились  на
них и сразу сбили оба штурмовика. Через несколько минут прилетели другие два
"ила", и их  постигла  та  же  участь.  Вскоре  надо  мной  пролетело  звено
бомбардировщиков Пе-2 и начало бомбежку. "Мессершмитты" бросились  в  атаку.
После короткой воздушной  схватки  только  два  наших  самолета  ушли  домой
целыми.
     Экипажи  наших  штурмовиков  и  бомбардировщиков  вели  себя  геройски,
вступали в неравный воздушный бой и  даже  объятые  пламенем  прорывались  к
танковой колонне  немцев,  бомбили  и  обстреливали  ее...  Но  если  бы  мы
действовали одновременно, в едином боевом порядке  нанесли  мощным  стальным
кулаком сокрушительный удар по  противнику,  он  понес  бы  гораздо  большие
потери, а мы сохранили бы людей и технику.
     Тогда я не знал причин и  обстоятельств  нашего  тяжелого  положения  в
воздухе. Что я мог сказать пехотным командирам в то трудное время?
     И я рассказал,  как  самоотверженно  сражается  наша  авиация,  помогая
наземным войскам сдерживать  наступление  превосходящих  сил  противника.  Я
рассказал, как силами почти одной авиации, ее непрерывными и мощными ударами
было задержано стремительное продвижение  немецких  бронетанковых  частей  в
районах Кобрина, Картуз-Березы, Бобруйска,  Вильно,  рассказал  о  вчерашней
нашей работе на подступах к Рогачеву...
     Глаза моих собеседников потеплели. Командиры понимали:  всем  трудно  в
эти, первые дни войны.
     ...Через два дня, после долгих мытарств на забитых беженцами дорогах, я
добрался  до  Смоленска.  Обросший  густой  щетиной,  грязный  и   чертовски
голодный, я направился прежде  всего  в  гарнизонную  столовую.  Было  время
уборки. Приняв за попрошайку, одна из официанток выставила меня за дверь:
     - Шляются здесь всякие бродяги. Но другая вскрикнула:
     - Девочки, это же Коля  Богданов!  -  Подбежала,  схватила  за  руку  и
потащила к одному из столов.
     Перебивая друг друга, девчата  расспрашивали  меня  о  случившемся,  не
забывая  при  этом  усердно  кормить  всем,  что  нашлось  на  плите.  Потом
рассказали о  гарнизонных  новостях.  Я  узнал,  что  в  часть  возвратились
Борисенко, Чумаченко, Антонов и Клебанов. Это были мои друзья, и я был очень
рад, что они живы.
     В санчасти мне сделали перевязку. Врач успокоил,  сказав,  что  ранение
легкое. Приободренный, я заковылял домой,  надеясь  встретиться  с  женой  и
сыном. Я рассчитывал, что  уехавшая  накануне  войны  к  своим  родителям  в
Тбилиси жена вернулась.
     Не знал я тогда, что в это самое время моя Женя, мой верный и преданный
друг, оставив на  руках  дедушки  нашего  сына,  голодная,  оборванная,  под
непрерывными бомбежками, целую неделю мечется  близ  Брянска  из  эшелона  в
эшелон, тщетно пытаясь пробиться к фронту, к мужу...
     В авиагарнизоне от бомбардировок большие разрушения, но  наш  дом  цел.
Поднимаюсь на второй этаж, вхожу в квартиру. Никого нет, все вещи  на  своих
местах, как я их оставил, улетая в Ельню,  только  выбитые  взрывной  волной
стекла разбросаны по полу. Значит, жена не возвращалась в  Смоленск.  Убираю
стекла, которые неприятно скрипят под ногами, раздеваюсь и ложусь в постель.
Обожженные руки сильно болят,  ноет  рана.  Пытаюсь  уснуть,  но  ничего  не
выходит.  Пережитое  за  последние  дни  проходит  перед  глазами.  Не  могу
представить себе, что не будет рядом белокурого юного Бори Хомчановского, не
будет богатыря Саши Журавского, трудолюбивого Вадима Григорьева. Сколько раз
за столь короткое время мы были в таких переделках, что казалось - конец, но
каждый раз, хоть и изрядно потрепанные, возвращались домой. И никогда  я  не
видел, чтобы они дрогнули в бою, никогда не слышал в  их  голосе  тревоги  и
страха. Они верили в меня, и я верил в них. Как я теперь буду без них?
     ...Мне часто приходилось читать, что  в  момент  смертельной  опасности
перед глазами человека проходит вся его жизнь. По-моему, это выдумка  людей,
не сталкивавшихся  с  настоящей  опасностью.  Вспомнились  мне  в  эту  ночь
несколько случаев из моей летной работы.
     В Тамбовской авиашколе я обучал курсанта выводу  самолета  из  штопора.
Из-за недомогания курсант потерял сознание и намертво зажал рули  управления
самолетом. Машина крутила виток за витком, теряя высоту. Я  не  мог  двинуть
рулями, не имел права покинуть самолет, обречь курсанта на гибель. Только на
небольшой высоте, когда до земли оставались считанные  десятки  метров,  мне
удалось преодолеть силу вращения, перегнуться через  борт  передней  кабины,
вырвать ручку управления из руки курсанта и вывести самолет из штопора.
     ...Тбилиси. Осточертевшие однообразные полеты по зондированию атмосферы
на высотах 5000 - 6000 метров. На земле температура плюс тридцать,  плавится
асфальт. Пока облачишься в меховые комбинезон, унты, шлем с  подшлемником  и
заберешься  в  тесную  кабину  одномоторной  почтовой  машины   Поликарпова,
нательное белье - хоть выжимай. И после этого - на высоту,  где  температура
минус сорок. Представьте себе перепад в семьдесят градусов!
     Когда "наскребешь" последние метры высоты,  зуб  на  зуб  не  попадает,
скорее бы на землю. Но синоптик, хотя ему тоже не  теплее,  просит  полетать
еще немного, ему нужно снять показания приборов, а на это  уходит  20  -  30
минут. Снижение спиралью кажется вечностью. И однажды, не особенно  подумав,
на предельной высоте я ввел  самолет  в  штопор  -  решил  таким  образом  в
кратчайшее время снизиться. Самолет энергично стал вертеть виток за  витком,
меня прижало к правому борту кабины, ноги и руки отяжелели, словно  налились
свинцом,  стрелка  высотомера  стремительно  пошла   вниз.   Считаю   витки.
Пятнадцать... двадцать...  Хватит.  Пора  выводить.  Ставлю  рули  в  нужное
положение, но самолет и не думает выходить из  штопора.  Обождем,  выход  из
штопора с опозданием - нормальное явление. Но терпению приходит конец, земля
уже угрожающе приближается. Даю полный газ мотору, отжимаю ручку  управления
от себя - самолет штопорит как прежде. А в задней кабине человек, доверивший
тебе свою жизнь... И когда  уже  потеряна  была  надежда,  самолет  медленно
прекратил вращение и перешел в пике. Самым трагикомичным в этом полете  было
то, что синоптик, летавший со мной, не понял беды, которая  нас  ожидала,  и
требовал, чтобы на зондирование летал только я: мол,  Богданов  меньше  всех
тратит времени на полет, другие летчики снижаются плавно, а Богданов "крутит
так, что в глазах темнеет". При этом синоптик исходил из чисто экономических
соображений: гидрометеослужба платила нам за продолжительность полета.
     Проверив барограмму, командир отряда Шевченко  подсчитал,  что  самолет
сделал 40 витков штопора. Конечно же, был разбор моего  полета,  на  котором
выяснилось, что я  не  учел  очень  важного  обстоятельства.  В  отличие  от
самолета П-5, на  котором  я  раньше  летал  на  зондирование  атмосферы,  у
однотипного ПР-5 пассажирская кабина  горбом  возвышается  над  фюзеляжем  и
затеняет  рули  хвостового  оперения.  А  чтобы   в   будущем   я   учитывал
конструктивные особенности  машин,  командир  отряда  сделал  выводы,  после
которых мне пришлось некоторое время лишь ходить по аэродрому  и  наблюдать,
как летают другие.
     ...Рейс на Москву. Погода плохая, низкая облачность  клочьями  нависает
над Тбилисским аэропортом, по сведениям  синоптиков,  Главный  Кавказский  и
Сурамский перевалы закрыты облаками. Но лететь надо. Нужно доставить срочное
письмо из ЦК компартии Грузии в ЦК ВКП(б).
     Посоветовавшись с  синоптиками  и  начальником  Грузинского  управления
Чанкотадзе, решил лететь через Главный Кавказский  хребет  на  Орджоникидзе,
вдоль  Дарьяльского  ущелья  и  бурной  Арагвы,  мимо  могучего  седовласого
Казбека.
     В облаках лететь нельзя, интенсивное обледенение, нужно пробить их  как
можно скорее. Вся надежда на самолет,  его  скороподъемность.  Облачаемся  с
бортмехаником Н. П. Осипяном в летные доспехи и - по кабинам.
     Оторвавшись от земли, сразу оказались в облаках.
     Набрали безопасную высоту  2000  метров,  ложимся  на  курс  в  сторону
Казбека, продолжаем полет с набором высоты. Высота Казбека 5047 метров, а мы
должны набрать как минимум шесть тысяч.  С  четырех  тысяч  метров  началось
интенсивное обледенение, еле-еле набрали заданную высоту, а  облака  пробить
так и не  удалось.  Стрелка  указателя  скорости  останавливается  на  нуле,
указатель поворота и скольжения тоже  отказал.  Работают  лишь  высотомер  и
креномер, в довершение ко всему мы неожиданно попали  в  грозу,  нас  начало
швырять, мы стали падать... На высоте 4000  метров  оказались  в  промежутке
между слоями облачности, он послужил мне горизонтом, и я  вывел  самолет  из
беспорядочного падения.  Сделал  несколько  пологих  виражей,  самолет  стал
сбрасывать лед, ожил указатель скорости. Запросили пеленг, оказалось, что мы
где-то на линии маршрута. Снова даю полную мощность моторам -  и  вверх.  На
высоте 7000 метров ярко светит  солнце.  Слева  вдалеке  торчит  из  облаков
макушка Казбека. По привычке отдаю ему честь...
     Таких сложных, не  похожих  одна  на  другую  ситуаций  в  моей  летной
практике было много. (У кого из летчиков их не было!) А страх? Был ли страх?
Нет, он был спрятан где-то далеко. Было чувство опасности, которое  собирало
в кулак все профессиональные знания, опыт  для  поиска  единственно  верного
выхода  из  необычной  обстановки.  Страху  здесь  нет  места,  и  если   он
господствует, то человеку конец. По-моему, мужество и смелость - это  умение
концентрировать всю имеющуюся информацию для мгновенного выбора  оптимальных
действий. Я согласен с  Громовым:  летчик  в  полете  должен  находиться  "в
состоянии пистолета со взведенным курком". А уж что-либо  вспоминать  в  эти
острые мгновения просто нет времени. Потом, иногда, страх  приходит,  но  он
уже не опасен. ...Рано утром собираю некоторые нужные мне вещи, оставляю  на
всякий случай жене записку: если она вернется, пусть  немедленно  уезжает  в
Тбилиси,  где  сохранилась  наша  квартира,  и  живет  там.   Гарнизон   уже
эвакуирован, ей здесь делать нечего. Сам уезжаю в Ельню.
     СНОВА В СТРОЙ
     Вернувшись в полк, прежде всего  зашел  в  штабную  палатку  и  доложил
командиру полка Голованову о выполненном задании и о том, как закончился наш
вылет. При докладе присутствовал начальник штаба майор Богданов.
     -  А  вам,  товарищ  майор,  большое  спасибо  за  обещанное  прикрытие
истребителями.  Лучше  бы  не  обещали,  мы  бы   поспешили   управиться   с
бомбежкой...
     - Мне самому обещали, - горько сказал мне начальник штаба.
     - Летчик прав, Владимир Карпович, - поддержал  меня  Голованов,  -  нам
следует отвечать за свои слова. Не надо зря обнадеживать  летный  состав.  А
сейчас, - сказал он, поворачиваясь ко мне,  -  давай  лучше  поговорим,  как
дальше воевать будем. Добиваюсь разрешения на переход к боевым  действиям  в
ночное время...
     - Беседовать с командиром полка было приятно и легко, он умел создавать
такую  атмосферу  разговора,  в  которой  собеседник  не  ощущал  разницы  в
служебном положении, всегда имел  возможность  обстоятельно  высказать  свои
мысли и мнение. Обладая исключительной памятью, он ничего не  записывал,  но
все дельные советы и предложения использовал в практической работе.
     Высокий, сухощавый, с  серыми,  пристально  глядевшими  на  собеседника
умными  глазами,  открытый  и  прямой,  никогда  не  повышавший  голоса   на
подчиненных, с достоинством  державшийся  с  начальством  -  таков  был  наш
командир полка подполковник  Александр  Евгеньевич  Голованов,  впоследствии
Главный маршал авиации, командующий авиацией дальнего действия. Он как никто
из командиров, в подчинении которых довелось  мне  служить,  умел  правильно
оценить обстановку, безбоязненно принять ответственное  решение  и  провести
его в жизнь. Голованов прекрасно разбирался в людях,  безошибочно  определял
их способности и деловые качества. Особенно хорошо знал он летный состав.  В
полку он пользовался заслуженным уважением и непререкаемым авторитетом,  все
мы любили его.
     В заключение нашей беседы Голованов расспросил меня о самочувствии,  а,
отпуская, потребовал, чтобы я использовал время до получения нового самолета
на лечение и отдых.
     Из палатки я направился к ДС-3, машине командира полка. Почти всегда  в
ожидании боевого  вылета,  командиры  кораблей  собирались  в  салоне  этого
самолета. Удобно разместившись в мягких  креслах,  мы  расспрашивали  членов
экипажа командира  полка  Михаила  Вагапова,  Костю  Малхасяна,  Константина
Тамплона о последних новостях на фронте и в части. Им всегда  было  известно
больше. Мы дружили с Костей Малхасяном.  Плечистый  красавец,  горячий,  как
большинство кавказских людей,  он  всегда  был  в  гуще  споров.  Прекрасный
радист, он мало в чем уступал своему учителю Байкузову. Впоследствии он стал
выдающимся штурманом-испытателем,  и  ему  было  присвоено  почетное  звание
заслуженного штурмана-испытателя СССР.
     Я нес Косте его реглан. В самую  последнюю  минуту  перед  несчастливым
вылетом он заметил, что я без реглана, бежать за ним в лагерь не  оставалось
времени, и тогда он не раздумывая предложил мне свой. И хотя реглан его  был
мне велик, он сам помог мне одеться, удобнее заправить широкие полы, которые
и  после  заправки  несуразно  торчали  из-под  лямок  парашюта.  Когда   я,
забравшись на крыло самолета, садился в кабину, Костя пошутил: "Николай,  ты
похож на горного орла, распластавшего  крылья",  -  и  закончил  серьезно  и
тепло: "Ну, ни пуха, ни пера..."
     Теперь рукава и полы реглана во  многих  местах  были  пробиты  пулями,
только плечи и спина, прикрытые в полете броневой спинкой сиденья,  остались
целы. Ковыляя к самолету, я чувствовал себя неловко - как  возвращать  Косте
его любимое кожаное пальто в таком виде.
     На ДС-3 оказался в сборе весь  экипаж,  были  и  "гости"  -  лейтенанты
Ковшиков и Петрушин. Ребята встретили  меня  объятиями.  Сознаюсь,  когда  я
побывал в могучих руках нашего полкового богатыря Константина Тамплона и он,
приподняв, слегка прижал  меня  к  своей  широченной  груди,  у  меня  самым
настоящим образом "дыханье сперло".
     Больше всех рад был моему возвращению Костя  Малхасян.  Про  реглан  он
равнодушно сказал, что он может теперь пригодиться для  истории.  По  случаю
моего "воскрешения" Костя налил нам по чарке спирта, затем друзья рассказали
мне  новости.  Они  подтвердили,  что  в  полк  вернулись  Бородин,  Сумцов,
Бондаренко, Борисенко, Осипов, Шульгин, Врублевский и несколько  человек  из
их экипажей.
     Таким  образом,  "безлошадных"  набралось  много,   достаточно,   чтобы
сформировать две полноценные эскадрильи.
     Но самолетов в полку не было.  Правда,  двум  из  нас  повезло.  Володя
Шульгин и  Сергей  Фоканов  сами  добыли  себе  самолеты.  В  Смоленске  они
обнаружили на  аэродроме  два  Пе-2.  "Пешки"  были  без  хозяев:  очевидно,
улетавшая из Смоленска часть не имела для них экипажей. Смоленский  аэродром
беспрерывно подвергался бомбовым ударам фашистов, и командование  гарнизона,
опасаясь, что самолеты погибнут при бомбежке, разрешило  передать  их  нашей
части. Проверив горючее и опробовав моторы, Фоканов  и  Шульгин  взлетели  с
израненной бомбами бетонной полосы Смоленского  аэродрома.  Через  несколько
минут они мастерски посадили "пешечки" на площадку в Ельне. В  тот  же  день
они усердно стали осваивать  "строптивый"  нрав  этих  замечательных  машин,
очень строгих в управлении, требующих от летчиков  почтительного  отношения,
особенно при взлете и посадке.
     Все "безлошадники" завидовали им тогда... Все мои товарищи,  как  и  я,
тяжело переживали свое первое поражение, потерю боевых друзей  и  самолетов.
Но шла война, и времени на переживания нам было отпущено немного.
     Вскоре враг обнаружил наш аэродром и явно заинтересовался нашим полком.
Участившиеся полеты гитлеровских разведчиков  дали  повод  подозревать,  что
немцы готовят бомбовый удар по нашему аэродрому. 9 июля мы  перебазировались
на аэродром в  Бежицу,  недалеко  от  Брянска.  Не  успели  мы  как  следует
обосноваться, как немецкие  разведчики  зачастили  и  туда.  Опять  собираем
"пожитки", перелетае