бликации, в том числе зарубежных, росло.  Моя
рукопись устарела, не сходя с письменного стола. И я понял: от  меня  ждут
не информации, а жизнеописания.
   Тогда я бросился в другую крайность. Начал писать биографический очерк.
Несколько  традиционный,  в  подчеркнуто  спокойной,  объективной   манере
("Александр Иванович Маринеско родился в Одессе 2(15) февраля 1913 года  в
семье рабочего...") - так, как пишутся многие биографии для  серии  "Жизнь
замечательных людей". И вновь потерпел неудачу. Не потому, что мой герой -
человек несомненно замечательный -  того  недостоин,  а  потому,  что  его
образ, так сказать, еще не созрел для  бронзы,  споры  вокруг  личности  и
подвига Александра Маринеско  не  умолкают  до  сих  пор.  Откуда  взяться
эпическому спокойствию? К тому же очень скоро я заметил,  что  неотвратимо
скатываюсь  к  самому  чуждому   мне   жанру   -   обезличенному,   слегка
беллетризованному очерку, из  которого  невозможно  понять,  откуда  автор
почерпнул свои сведения, что видел сам, о чем знает с чужих слов и  откуда
ему ведомы мысли и чувства участников описываемых событий.
   Таким образом, я вновь пришел  к  тому,  от  чего  пытался  уйти,  -  к
воспоминаниям. Пришел, обогащенный опытом своих неудач.
   Отдаю себе отчет, что мои личные воспоминания  недостаточны,  во  время
войны я с Александром Ивановичем почти  не  встречался,  и  сблизились  мы
только в последние годы его жизни. На помощь  мне  придут  собранные  мной
сведения,  в  первую  очередь  -  свидетельства  соратников.  Кому-то  мои
воспоминания покажутся субъективными.  Иными  они  и  не  могут  быть,  от
субъективности не спасает и документальность, но я обещаю  читателю  нигде
не злоупотреблять его доверием. Расскажу только о том, что видел и слышал.
Источники - назову. Свои догадки оговорю. Из несходных  версий  постараюсь
выбрать наиболее надежную. Конечно, возможны ошибки. Я готов их исправить.
   Свой рассказ я привычно  поведу  от  первого  лица.  Это  позволит  мне
попутно поделиться с читателями некоторыми накопившимися  у  меня  в  ходе
работы соображениями, не выдавая  их  за  истину  в  последней  инстанции.
Надеюсь, читатели не воспримут это как  нескромность.  Для  доверительного
разговора "я" удобнее, да, пожалуй, и скромнее, чем "мы".
   Кстати, о названии. Александр Иванович много раз говорил мне, а однажды
написал в письме, что не считает себя героем. Больше того, никогда, даже в
детстве, не стремился им стать. Пределом его мечтаний с самых  ранних  лет
было стать капитаном дальнего плавания. Он и стал им, хотя жизнь внесла  в
его мечту свои жесткие поправки. Об этом повесть.


   Память бывает двух родов - логическая и образная. Память ума  и  память
сердца.
   Конечно, я упрощаю - одна не существует без другой. И все-таки  гораздо
легче восстановить в памяти то, что ты  когда-то  знал,  чем  то,  что  ты
некогда чувствовал. Нужен толчок, приводящий  в  действие  механизм  нашей
образной памяти. Происходит он самым неожиданным и не  всегда  подвластным
нам способом. Его может вызвать самый простенький сувенир, пожелтевшее  от
времени письмо или даже нечто менее вещественное: знакомый  запах,  чем-то
памятный пейзаж и особенно звуки - музыка, песня...
   Я прижимаю к уху "микрорекордер" - маленький репортерский магнитофончик
- и слышу звуки духового оркестра, гул  военного  плаца,  согласный  топот
сотен ног, усиленные мощными репродукторами голоса ораторов на трибуне,  и
в моей памяти оживает весь тот день, в котором для меня смешались  радость
и горечь, торжество и боль.
   7 мая 1978  года  солнечное,  но  еще  прохладное  ленинградское  утро.
Просторный, как городская площадь, плац  Высшего  военно-морского  училища
подводного плавания имени Ленинского комсомола. На  празднично  украшенной
трибуне командование училища и  почетные  гости  -  двадцать  пять  членов
экипажа краснознаменной подводной лодки "С-13", приехавших на традиционный
сбор ветеранов-подводников Балтики. Двадцать пять -  это  больше  половины
команды, в таком  полном  составе  рассеянные  по  всей  стране  участники
походов "С-13" собрались впервые. И чествуют их так тоже впервые.  Впервые
перед командой "С-13"  во  главе  с  помощником  командира  корабля  Львом
Петровичем Ефременковым проходит церемониальным маршем, рота за ротой, все
училище. Впервые имя покойного командира грохочет в  мощных  динамиках  на
весь огромный плац так, что слышно на прилегающих к плацу улицах.
   От всего этого радостно на душе. А горько оттого,  что  командир  всего
этого не слышит.
   Гул плаца и звуки оркестра резко  обрываются.  Тихий  щелчок,  и  вновь
возникает гул, но уже другой - запись сделана в закрытом помещении. Голоса
отражаются от стен и потолка, и слова разобрать трудно. Зато ясно слышатся
шорохи и дыхание сидящих рядом со мной людей, и в  моей  памяти  мгновенно
возникает  просторный  кубрик,  ставший  тесным  от  набившихся   в   него
курсантов, а затем  я  узнаю  слегка  скандирующую  речь  штурмана  "С-13"
Н.Я.Редкобородова. Он рассказывает о походах корабля и отвечает на вопросы
молодежи. Мы с Николаем Яковлевичем старые друзья, и  я  имел  возможность
записать его драгоценные для меня рассказы в более подходящей  обстановке,
этот же кусочек магнитной пленки имеет для меня совсем другую  ценность  -
ассоциативную. Теперь в моей памяти отчетливее всплывают впечатления  того
дня - и обед в курсантской  столовой,  и  с  оглядкой  выпитые  в  чьем-то
кабинете праздничные пятьдесят граммов спирта, и веселый гомон в  заказном
автобусе, везущем ветеранов "С-13" и немногих приглашенных гостей  команды
через Неву на Биржевую площадь в Центральный военно-морской музей. Там  мы
почтительно, но торопливо проходим через  храмовой  вышины  экспозиционные
залы, где привольно, как под открытым небом,  расположились  многомачтовые
модели  старинных  кораблей,  бронзовые  статуи  флотоводцев  и  огромные,
вырубленные из цельных стволов весла галер и галионов. У подводников  мало
времени,  они  полны  впечатлениями   дня,   а   впереди   еще   посещение
Богословского кладбища, где похоронен командир. Надолго задерживаются  они
только у небольшой витрины, где под стеклом выставлена знакомая фотография
Александра Ивановича, его ордена (орден Ленина  без  муаровой  ленточки  -
значит получен в самом начале войны) и очень краткая справка о  потоплении
"Густлова". Более чем скромно. Но восемнадцать лет назад, когда я  впервые
пришел в музей, не было и этого.
   Здесь запись кончается - не записывать же на пленку молчание. Вместе со
всеми я смотрю на это прекрасное, полное жизни, все еще мальчишеское  лицо
и  не  в  первый  раз  задаю  себе   вопрос:   в   чем   его   неотразимая
привлекательность? Вряд ли найдется кинорежиссер, который взял бы на  роль
главного героя актера с такими данными. А если б и взял, его  не  утвердил
бы худсовет. Круглое лицо,  нос  картошкой.  Ни  глубокомысленной  складки
между бровями, ни изобличающего железную волю квадратного подбородка. А  в
итоге - ощущение Силы. Силы, которая  себя  прячет,  а  не  демонстрирует.
Прячет до поры.
   Я выключаю магнитофон и раскидываю по столу свое  богатство  -  десятка
три фотографий Александра Ивановича,  подаренных  мне  или  переснятых,  и
вновь  вглядываюсь  в  эти  любительские  снимки.  Маринеско  на   мостике
подводной лодки. Маринеско в центральном посту у  перископа,  Маринеско  в
кругу команды. И более  поздние,  снятые  уже  в  мирное  время  во  время
Кронштадтских  сборов.  Веселая  церемония  на  пирсе   учебного   отряда:
Александр Иванович принимает в дар от начальника  отряда,  своего  бывшего
комдива Евгения Гавриловича Юнакова, живого поросенка.  Этим  традиционным
подарком   подводники   встречали   возвращающихся   из   боевого   похода
победителей.  Александр  Иванович  и  адмирал  В.Ф.Трибуц,   командовавший
Балтийским флотом в годы войны. Они  курят  и  о  чем-то  мирно  беседуют.
Александр Иванович в "комнате славы" учебного отряда отвечает  на  вопросы
молодых  моряков.  Впечатление  такое,  что  все  снимки  сделаны  скрытой
камерой.  Абсолютная  естественность,  полное  отсутствие  позы.  Не  хочу
сказать, что на всех тридцати снимках он одинаков. Сказываются и  годы,  и
настроение, в котором его захватил объектив. Но он везде верен себе.  Один
и тот же с матросом и адмиралом. В центре дружеского внимания и наедине со
своими мыслями.
   Особенно дорога мне одна фотография. Ее подарил мне председатель Совета
ветеранов-подводников Балтики  вице-адмирал  Лев  Андреевич  Курников,  во
время войны начальник штаба нашей бригады.  На  фото  мы  сняты  вместе  с
Александром  Ивановичем.  Третий  в  кадре  -  наш  общий   друг,   бывший
флагманский штурман бригады, ныне покойный Н.Н.Настай.  Настай  в  морской
форме, Александр Иванович в пиджаке и белой  рубашке  с  галстуком,  через
руку переброшен легкий плащ. На лацкане пиджака только один орден  Ленина,
тот самый, без ленточки, что выставлен теперь в музейной витрине. Мы стоим
у  гранитного  парапета,  сзади  широкая  Нева,  горизонт  закрывает  мост
Лейтенанта Шмидта. По этим признакам легко угадываются и  место,  и  дата.
Июнь 1963 года. Университетская  набережная.  Раннее  утро.  Скоро  должны
подать  "плавсредства",   которые   перевезут   ветеранов-подводников   из
Ленинграда в Кронштадт на традиционную встречу. Дата и место  не  вызывают
сомнений, а вот о чем мы трое говорили за несколько секунд  до  того,  как
возникла эта уловленная чьим-то объективом тревожная  пауза,  восстановить
уже невозможно, и мне все чаще приходит в голову, что я ошибаюсь:  это  не
встреча, а расставание. Мы стоим на фоне светлого  неба,  но  Ленинград  -
город белых ночей, и в июне вечера там почти неотличимы от раннего утра. А
если так, то все становится на свои места: сбор уже позади, нас привезли в
Ленинград, остались считанные минуты до последнего рукопожатия, понятны  и
плохо скрытая тревога на наших с Настаем лицах, и  невеселое  раздумье  на
еще недавно оживленном лице Маринеско. На этой фотографии он уже  немолод,
все мальчишеское куда-то ушло, на лбу залегли морщины, но  и  до  старости
ему еще далеко, в  темных  волосах  не  блестит  седина,  а  от  всей  его
невысокой, но крепкой, нерасплывшейся фигуры по-прежнему исходит  ощущение
сдержанной силы. И трудно поверить, что этому поразительно жизнестойкому и
жизнелюбивому человеку осталось жить всего несколько месяцев.
   Знали ли мы, его друзья, что страшная болезнь уже проникла в  него?  Не
знали, как не знал до конца и сам Александр Иванович, но  нас  уже  точила
тревога. На сборе ветеранов  он  был,  как  всегда,  оживлен,  дружелюбен,
открыт, но покашливал странно, не по-простудному, и тогда лицо  его  сразу
старело и становилось таким, каким его запечатлел объектив на этом, вполне
вероятно, последнем по времени снимке.
   Не перестаю огорчаться, что среди  множества  магнитофонных  записей  у
меня не записан голос Александра Ивановича: когда мы с ним встречались,  у
меня еще не было портативного магнитофона. Но я и так помню его голос.  То
же ощущение сдержанной  силы,  что  и  от  внешности.  Говорил  он  всегда
негромко, но так, что хотелось слушать. Подводники вообще народ не шумный,
в центральном посту и в рубке подводной лодки принято говорить  вполголоса
и обходиться без лишних слов. Эта привычка сказывается и на берегу. Даже в
возбуждении Александр Иванович редко возвышал голос.  Разве  только  когда
пел. Петь он любил, пел  хорошо,  по-русски  и  по-украински  и  даже  под
хмельком не фальшивил. Как, впрочем, и в быту.  А  чужую  фальшь  угадывал
мгновенно, и это наводит на мысль, что музыкальность слуха -  качество  не
только физиологическое. Слух у Александра Ивановича был тончайший.
   Прошло то время, когда подвиг Маринеско оставался  неизвестным  народу,
теперь никто не спорит, что он настоящий герой. Но  ведь  не  единственный
же. Я знал и знаю многих не  менее  отважных.  "Рядом  с  героями"  -  так
называлась   вышедшая   в   шестидесятых    годах    книга    воспоминаний
писателей-фронтовиков Ленинграда и Балтики. Название очень  точное.  И  по
долгу службы, и по характеру своей профессии военные литераторы  оказались
летописцами героического времени, пройдя за годы  войны  сложный  путь  от
фронтового  репортажа  к  первым,  еще  несовершенным  попыткам  понять  и
осмыслить природу массового героизма советских  воинов  и  приблизиться  к
первым художественным обобщениям. От поступка найти ход к  побуждению,  от
побуждения к характеру. Так было уже тогда, и нет ничего  удивительного  в
том, что сегодня меня интересует не тоннаж потопленных Маринеско вражеских
судов, а в первую очередь героический характер. Яркий, самобытный, знавший
и взлеты, и падения, но при этом удивительно цельный Уязвимый, но в  своей
основе  несгибаемый  и   бескомпромиссный.   Способный   возвышаться   над
обстоятельствами и подчинять  их  себе.  И  наконец,  что  немаловажно,  -
отмеченный печатью  таланта.  Талант  и  героизм  -  понятия  сопряженные.
Талантливому человеку, для того чтобы полностью осуществить  заложенные  в
нем возможности, необходима воля, зачастую героическая воля. Точно так  же
человеку  героического  склада  для  совершения  выдающегося   подвига   в
большинстве  случаев  необходимо  высокое   профессиональное   мастерство,
доступное только людям одаренным.
   Героический характер. Чтобы пояснить,  что  я  подразумеваю  под  этими
словами,  мне  придется  сделать  некоторое   отступление   и   попытаться
определить содержание, которое мы привычно вкладываем в ставшие  расхожими
слова "героизм", "подвиг". В годы войны  мы  столько  раз  сталкивались  с
этими понятиями в жизни, что почти не  испытывали  нужды  в  теоретических
определениях. Вместо определений  мы  приводили  примеры,  десятки,  сотни
свежих ошеломляющих фактов. И факты говорили сами за себя.
   Но время идет. На смену воинскому подвигу пришла героика созидательного
труда. Возникла потребность глубже осмыслить духовный опыт  войны,  внести
необходимые поправки  в  некоторые  сложившиеся  представления,  все  чаще
возникают споры и происходят переоценки людей и событий  на  основе  новых
данных. Наряду с этим  растет  потребность  в  уточнении  нашей  привычной
терминологии.
   Итак, что же такое герой и  героизм?  Для  объяснения  слов  существуют
толковые  словари.  Снимаю  с  полки  третий  том  "Словаря   современного
литературного русского языка" (1954) и раскрываю на слове "герой".  Полных
четыре столбца убористого текста.  С  научной  тщательностью  собраны  все
возможные оттенки слова - от героя в понимании древних эллинов,  полубога,
наделенного сверхъестественной силой и способностями,  до  "героя  дня"  -
человека, на короткое время обратившего  на  себя  всеобщее  внимание;  от
героини как театрального амплуа до пишущегося с прописной буквы  почетного
звания  Матери-героини.  Все  эти  исторически  сложившиеся   понятия   не
тождественны, и о каждом  из  них  стоит  поразмыслить.  Выделим  сразу  в
самостоятельную категорию Героя с большой буквы,  Героя  как  звание,  как
высшую правительственную награду, она дается за особо значительные заслуги
и по существующему статуту может быть присвоена  не  единожды.  Героем  со
строчной буквы можно быть лишь однажды, это скорее характер человека,  чем
оценка его деяний, и нередко, называя человека героем, мы имеем в виду  не
столько объективную значимость совершенного им деяния,  сколько  те  черты
личности, которые _подвигли_ его на вызывающий наше восхищение поступок. Я
нарочно употребил этот прекрасный древний глагол,  потому  что  он  многое
проясняет в более  привычном  слове  "подвиг".  В  своем  основополагающем
определении  толковый  словарь  говорит:  "Герой  -  человек,  совершающий
подвиги"; и хотя слово "подвиг" тоже многозначно и многооттеночно,  в  нем
как бы закапсулированы два составляющих единство, но находящихся в сложном
взаимодействии элемента: высокая общественная  ценность  поступка,  дающая
ему  право  называться  подвигом,  и  те  высокие  нравственные  качества,
подвигнувшие человека преодолеть все трудности и опасности на пути  к  его
свершению. В  каждом  подвиге  объективный  смысл  деяния  и  субъективные
человеческие  побуждения  находятся  в  сложных,  разнообразных,  зачастую
противоречивых отношениях. К этой теме я еще  неизбежно  вернусь,  а  пока
признаюсь, что наряду с объективным смыслом подвига Маринеско  меня  в  не
меньшей мере увлекают те стороны его личности, которые  я  расцениваю  как
героический склад характера. И то,  что  сам  Маринеско  и  на  словах,  и
письменно заявлял, что никогда не считал себя героем и не мечтал им  быть,
нисколько  тому  не  противоречит.  Мечтает  стать  героем   почти   любой
подросток,  иногда  это  свидетельствует   только   о   честолюбии.   Рост
материальной и духовной культуры  отразился  и  на  процессе  формирования
героического характера. Чтобы совершить подвиг во время войны и тем  более
в  мирное  время,  как  правило,  уже  недостаточно  самоотверженности   и
готовности рисковать собой - подвиг сегодня может совершить только человек
хорошо вооруженный. Вооруженный, конечно, в  самом  широком  смысле  -  не
только оружием, но и умением,  знаниями,  навыками,  наконец,  вооруженный
идейно, отлично знающий, во имя чего он идет на подвиг.
   И конечно, постепенно складывающийся во  мне  образ  Маринеско  привлек
меня тем, что героическое начало было в нем глубочайшим образом  заложено;
чем больше я узнавал его и о нем, тем  яснее  становилось  для  меня,  что
беспримерный, по слову И.С.Исакова, январский рейд 1945 года не был  яркой
вспышкой, на короткое  время  осветившей  фигуру  человека  заурядного,  а
предопределен всей  его  предшествующей  жизнью.  Я  увидел  в  Александре
Маринеско один из тех характеров, которые  привлекали  меня  всегда.  И  в
жизни, и в искусстве.
   Здесь я позволю себе некоторый экскурс в прошлое.
   В течение моей, как выяснилось, уже довольно долгой жизни у  меня  было
несколько друзей, погибших в самом расцвете лет. И хотя они  не  совершили
каких-либо чрезвычайных подвигов, они остались в моей  благодарной  памяти
как люди героического склада. Никто из них не ушел из жизни бесследно,  но
я убежден, что только ранняя смерть  помешала  им  совершить  нечто  более
значительное, еще более заслуживающее названия "подвиг", чем то,  что  они
успели  за  свою  короткую,  но  активную,  отмеченную  самостоятельностью
решений жизнь. Вся их жизнь была подготовкой  к  подвигу,  они  непрерывно
тренировали  и  закаливали  свою  волю  для  какого-то  еще  неясного   по
очертаниям, но несомненного для них главного дела, главного поступка.
   Валентин Кукушкин, Юрий Крымов, Алексей Лебедев.
   Они были очень разными, эти люди,  и  объединяла  их  только  страстная
любовь к литературе. Между собой они не  были  знакомы,  возникли  в  моей
жизни в разные периоды, и я потерял их одного за другим. Не вернувшиеся  с
войны Крымов и Лебедев оставили после себя книги. Проза  Крымова  и  стихи
Лебедева живут и сегодня. С Валей Кукушкиным, скончавшимся в 1930  году  в
возрасте двадцати лет  от  осложнения  после  скарлатины,  мы  подружились
детьми. В годы гражданской  войны  мы  оба  были  воспитанниками  трудовой
колонии при Биостанции Юных Натуралистов под Москвой.  Помимо  общего  для
всех интереса к живой природе нас с  Валей  сближало  страстное  увлечение
литературой и театром. Валентин ни в чем не знал удержу - это была  натура
бурная, подверженная разнообразным, зачастую  скоропреходящим  увлечениям,
однако все его интересы, в том числе биология, спорт и театр, казались ему
слишком мирными и, так сказать, побочными. У него был  темперамент  бойца.
"Такие люди, как мы с  тобой,  -  сказал  мне  однажды  Валька,  -  должны
готовить себя к революционной деятельности. Мировая револю