се хуже и хуже".
   Наступил год шестьдесят третий, последний в жизни Александра Маринеско.
Родился он в тринадцатом.
   В конце  шестьдесят  второго  я  дважды  приезжал  в  Ленинград,  и  мы
виделись. Работа над  романом  шла  к  концу,  меня  радовала  возможность
обсудить с Александром Ивановичем кое-какие частности,  и,  верный  своему
обещанию, он еще раз придирчивым командирским оком заглянул во все  отсеки
моей вымышленной "малютки". "В литературе я не судья, - сказал  он  мне  в
заключение. - Но за одно ручаюсь: грубых  ошибок  у  вас  не  будет".  Под
грубыми ошибками он разумел те столько технические ляпсусы, сколько фальшь
в изображении служебных  отношений  на  корабле.  В  отличие  от  довольно
распространенного типа  консультантов,  требующих,  чтобы  в  литературном
произведении все изображалось, как должно  быть,  он  в  своих  замечаниях
исходил  из  того,  как  фактически  бывало  или  могло  быть  в  реальной
обстановке войны и блокады.
   Когда живешь в другом городе и подолгу не видишься,  трудно  поручиться
за надежность своих представлений. Оба  раза  я  уезжал  из  Ленинграда  с
убеждением, что с Александром  Ивановичем  все  обстоит  более  или  менее
благополучно. Он был бодр, приветлив, Валентина Александровна заботлива  и
гостеприимна. На заводе  его  дела  шли  успешно,  и  он  охотно  про  них
рассказывал. Мгла над его именем к тому времени уже  начала  рассеиваться,
его имя стало появляться в печати, а в  среде  подводников  авторитет  его
стоял высоко и незыблемо.
   Вероятно, уже тогда он был опасно болен. Наш общий  друг  М.Ф.Вайнштейн
недавно напомнил мне: в декабре 1962 года мы с ним навестили Маринеско, он
жил тогда на Васильевском острове у  Валентины  Александровны.  За  ужином
Александр Иванович выпил рюмку коньяка и тяжело  закашлялся.  Отдышавшись,
показал на горло. На шее были пятна, явные следы облучения.
   По невежеству или по легкомыслию я тогда не  обратил  на  это  большого
внимания и легко уговорил себя, будто серьезных оснований для тревоги нет.
По-настоящему встревожился  я  только  в  феврале,  получив  от  Маринеско
письмо, где он впервые открыто заговорил о своей болезни.
   Письмо это не сохранилось, но в  оставшихся  после  кончины  Александра
Ивановича бумагах я нашел свое, ответное. По нему и  по  моей  дневниковой
записи, нетрудно восстановить его содержание:  инвалид,  лечат  облучением
амбулаторно, материальные дела плохи. Просит позвонить подводнику адмиралу
Н.И.Виноградову, взявшемуся похлопотать о персональной пенсии.
   Адмиралу  я  дозвонился.  По  его  словам,  необходимые  меры  он   уже
предпринял. Однако скорого успеха не обещал.
   Вновь  перебираю  фотографии,  снятые  в  шестьдесят  третьем  году  на
очередном сборе ветеранов-подводников,  и  ищу  на  лице  Маринеско  следы
болезни. Ищу и не нахожу. Эта последняя встреча с друзьями  и  соратниками
была для него  самой  радостной,  самой  почетной.  Во  время  выступления
бывшего  командующего  флотом  адмирала  Трибуца,  говорившего  о  подвиге
подводной лодки "С-13", молодежь дружно скандировала: "Маринеско -  герой,
ге-рой!"... Александр Иванович  был  оживлен,  весел.  Но  сегодня  память
подсказывает: временами оживление пропадало, и в эти минуты лицо его сразу
старело. А когда ему предоставили слово, вдруг потерял голос и  договорить
так и не смог.
   Только ли от волнения?
   Меня не оставляет убеждение,  что,  если  б  не  страшная  болезнь,  за
короткое время подорвавшая его  силы,  Маринеско  был  накануне  какого-то
нового подъема. В его жизни были подъемы,  были  и  падения,  но  не  было
сонного прозябания. Еще в декабре шестьдесят второго он  делился  со  мной
планами широкой реорганизации подведомственного ему участка  на  заводе  и
был искренне увлечен.
   Самое время написать банальнейшую фразу: "Но судьба решила иначе". Меня
удерживает не столько банальность, сколько глубокое  отвращение  к  мысли,
что судьбе во всех случаях дано решать. Тогда ее надо писать  с  заглавной
буквы - Судьба. Рок, фатум. А это уже попахивает мистицизмом, чуждым мне и
ненавистным Александру Ивановичу. Он ведь даже  суеверен  не  был,  всегда
подтрунивал над теми, кто придавал хоть какое-нибудь значение  цифре  "13"
на борту его "эски". В основе  его  мировоззрения  лежало  убеждение,  что
человек должен быть творцом своей судьбы,  а  судьба  корабля  -  в  руках
командира.  Подобно  ему,  я  не  верю  в  слепую  и  всезнающую   Судьбу,
распоряжающуюся  нашими  жизнями,  не  верю,  что  жизнь  Маринеско  могла
окончиться только так, а не иначе. На многих примерах я  имел  возможность
убедиться: беда не только не приходит одна, она почти всегда имеет не одну
причину, и достаточно выпасть одной, чтобы катастрофы не произошло. И  все
мое существо протестует против неизбежности ранней гибели героя, гибели не
в бою, а на больничной койке. Как знать, не отступила бы страшная болезнь,
если б воля Маринеско к сопротивлению была своевременно поддержана.
   Если бы, если бы...
   В том февральском письме  Маринеско  появилась  новая  для  меня  тема.
Впервые Александр Иванович дал понять, что готов помочь тому, кто  захочет
описать его  жизнь.  Такое  намерение  было  у  С.С.Смирнова,  но  никаких
полномочий я от него не имел и потому ответил неопределенно. У меня самого
в то время еще никаких планов не было. Персональная пенсия казалась мне  в
то время проблемой более неотложной.
   Летом от общих ленинградских друзей до меня  стали  доходить  тревожные
сигналы. Я написал Александру Ивановичу. Ответа долго не было. И только во
второй половине августа я получил от него письмо, из  которого  я  наконец
понял, как далеко зашла его болезнь и как остро необходима помощь.
   "Здравствуйте, дорогой Александр Александрович, - писал Маринеско. - От
души благодарю за Ваше внимание, но, к сожалению, я поступаю по-свински  и
вот только сегодня, 13.VIII, решил ответить на Ваше письмо".
   По-свински поступил скорее  я,  чем  он.  Летом  решалась  судьба  моей
рукописи, и я очень мало думал о своем друге.
   "Сейчас  действительно  мне   сделали   операцию,   которая   позволяет
поддерживать мое существование кормлением,  минуя  пищевод;  это  операция
вспомогательная, а  основное  все  впереди  и  неизвестно,  через  сколько
времени.  Врачи  В.М.  госпиталя,  куда  я   попал,   говорят,   что   для
восстановления моего веса и здоровья, для подготовки к  основной  операции
понадобится 6-8 месяцев, а  выпишут  они  меня  домой  через  10-15  дней.
Основная моя забота теперь - как жить? Мне  ежедневно  нужно  заправляться
определенными высококалорийными  продуктами,  это  обойдется  (скромно)  3
рубля в день.
   Вам, конечно, известно, что я инвалид 2-й группы,  получаю  пенсию,  из
которой наличными мне остается 30-35 рублей. Вопрос - как жить дальше, что
меня ожидает в будущем?"
   Я опускаю некоторые содержащиеся в письмах горькие суждения  Александра
Ивановича. И потому, что они не были рассчитаны на  широкую  аудиторию,  и
потому, что чувство безысходности вообще-то не было свойственно Маринеско,
умевшему находить выход в любых, казалось бы, безвыходных обстоятельствах.
   "Жена старается меня успокоить, но я знаю, что делается у нее на  душе.
Живу я более месяца в новой комнате 10,5 метров по тому же адресу, который
говорил Вам: Ленинград, Л-96, ул.Строителей, дом 6, кв.24.
   Галина  (дочь  В.А.Филимоновой.  -  А.К.)  успешно  сдала  экзамены   в
Театральный институт и начнет с сентября м-ца учебу.
   Большой привет Вам и Вашей жене от меня, жены и Мих. Фил.  (Вайнштейна.
- А.К.), он был у меня в прошлое воскресенье. А.А., если сможете дать  мне
совет или чем-нибудь помочь, буду век  благодарен  Вам.  Жму  крепко  Вашу
дружескую руку. А.Маринеско".
   Получив письмо, я заметался. Решение было принято немедленно: лечу. Но,
прежде чем вылететь, нужно было что-то предпринять. Нужна была  помощь,  в
первую очередь материальная. Как у большинства литераторов,  заканчивающих
многолетнюю работу, карманы  мои  были  пусты.  Конечно,  я  сразу  выслал
Александру Ивановичу все, что смог наскрести, но это проблемы  не  решало.
Можно было надеяться, что  друзья  не  оставили  товарища  в  беде  и  уже
собирают какие-то рубли, но это могло лишь частично  облегчить  положение.
Нужна была поддержка постоянная, весомая, причем не только материальная, а
духовная, способная поднять дух больного, повысить  его  сопротивляемость.
Нужна была помощь организационная. Я не сразу понял  в  письме  Александра
Ивановича фразу: "В.М. госпиталя, куда я  попал".  Она  означала,  что  на
лечение в  военно-морском  госпитале  герой  Отечественной  войны  как  не
выслуживший установленного срока права не имел  и  попал  туда  в  порядке
исключения, благодаря настойчивым хлопотам друзей.
   Нужно  было,  чтобы  в  судьбу  Маринеско  вмешался  человек  во   всех
отношениях значительный, способный  не  только  оценить  подвиг  командира
"С-13", но и разобраться в его личности.
   Такой человек существовал. Иван Степанович Исаков. Флотоводец,  ученый,
писатель.
   Ивана Степановича до того я видел лишь однажды, но запомнил надолго.  В
1939 году, за два года до начала войны, группа писателей разного  возраста
и воинского опыта была приглашена в Наркомат ВМФ, и Иван Степанович, в  то
время заместитель наркома, больше часа беседовал с  нами.  Сегодня,  через
сорок с лишним лет, мне уже  не  вспомнить  многих  подробностей,  памятен
результат - мы вышли  из  его  служебного  кабинета,  очарованные  широтой
познаний, увлеченностью и тем  непередаваемым  изяществом  манер  и  всего
облика, которое нисколько не  противоречит  необходимой  моряку  твердости
характера. После встречи с Исаковым многие  прошли  подготовку  на  курсах
военно-морских  корреспондентов  при  Военно-политической  академии  имени
Ленина и, когда началась война, пришли на корабли, уже что-то понимая в их
устройстве и организации службы. С той  встречи  я  Ивана  Степановича  не
видел ни разу, но, конечно, был наслышан и о его  боевой  деятельности  во
время  войны,  и  о  его  научных  трудах.  Читал  появившиеся  в   начале
шестидесятых  годов  на  страницах  толстых  журналов  его   "Невыдуманные
рассказы".  Знал  я  также,  что,   несмотря   на   мучительные   боли   в
ампутированной после ранения ноге,  Иван  Степанович  много  и  напряженно
работает, день у него расписан по часам и попасть к нему будет трудно.
   К Исакову меня привел писатель  Г.Н.Мунблит.  Иван  Степанович  жил  на
Смоленской набережной (теперь на этом доме мемориальная доска). Дверь  нам
отворил сам хозяин. Опираясь на костыль, провел в свой кабинет.
   - Сейчас  мне  сделают  укол,  и  через  пять  минут  я  буду  в  вашем
распоряжении, - сказал он. - Но, чтоб вы не скучали, я придумал,  чем  вас
занять. Вы, Георгий Николаевич, найдете на столе давний номер "Знамени"  с
вашей статьей. Наверно, вам будет любопытно полистать написанное много лет
назад. А вы, - обратился он ко мне, - найдете там же вашу книжку о  походе
в Индонезию и сочините мне дарственную надпись.
   И опять, как в те довоенные времена, от этих полушутливых слов возникло
ощущение человеческого изящества. Не умею определить иначе это  соединение
простоты, достоинства и уважительного Отношения к людям. Какая это черта -
аристократическая,  демократическая?  Не   знаю.   Аристократическая   без
высокомерия, демократическая без панибратства.
   Ровно через пять минут он был за своим  письменным  столом.  Перед  ним
лежала тоненькая папка, и я понял, что к нашему разговору Иван  Степанович
подготовился.
   - Не скрою от вас, что я плохо отношусь к Маринеско, - сказал Исаков. -
Я старый служака, и всякая распущенность мне ненавистна. Но  я  готов  вас
слушать.
   Слушал он внимательно, не перебивая. Затем спросил:
   - Скажите, вы знаете... -  Он  назвал  фамилию  известного  подводника,
занимавшего в то время высокий пост. - Вы доверяете ему?
   Я ответил,  что  незнаком  с  контр-адмиралом,  но  сомневаться  в  его
объективности у меня оснований нет.
   - Вот послушайте, что он мне пишет.
   Прочитанная Исаковым  справка  в  самом  деле  производила  впечатление
полной объективности. Только документы. В основном выдержки из приказов по
бригаде и решений парткомиссии. И, конечно, судебный приговор  1949  года,
хотя в соответствии со статьей 6 Указа Президиума Верховного  Совета  СССР
от 27 марта  1953  года  Маринеско  уже  десять  лет  официально  считался
несудимым.
   - Так это было?
   Это было так. И в то же время совсем не так. Документы были  подлинные,
но за ними было невозможно  хотя  бы  смутно  разглядеть  подлинного  Сашу
Маринеско, которого знали и любили балтийские подводники.
   Я очутился в труднейшей ситуации. Объяснять адмиралу, ученому, историку
флота значение атак Маринеско было бы нелепо. На всякий случай я  захватил
с собой дневник, ту самую клеенчатую тетрадку, где у меня по свежей памяти
была записана ночная исповедь Маринеско. Александр Иванович рассказывал  о
себе не для печати, а по велению сердца, ничего не утаивая, с единственным
желанием - быть понятым. Конечно, мои торопливые записи были лишь  бледной
тенью этой необычайной по красочности и беспощадной искренности  исповеди,
но даже эта бледная тень была  больше  похожа  на  живого  Маринеско,  чем
собранные в досье выдержки из документов. Наиболее точно, стремясь хотя бы
отчасти  сохранить  интонацию  Александра  Ивановича,  я  воспроизвел  его
рассказ о пресловутом загуле в Турку,  оставшемся,  несмотря  ни  на  что,
несмываемым клеймом на репутации подводника  N_1.  Сегодня  уже  ничто  не
мешает мне включить  в  мое  повествование  эту  трагикомическую  новеллу,
теперь, по  прошествии  многих  лет,  она  уже  не  может  никого  задеть.
Воспроизвожу  эту  запись  в  том  виде,  в  каком  я  прочитал  ее  Ивану
Степановичу, опущу только имена и смягчу некоторые выражения,  не  имеющие
существенного значения.  Грубоват  Александр  Иванович  бывал,  циничен  -
никогда.
   "А насчет финки - не отрицаю. Был такой грех. Положим, она не финка,  а
шведка была. Все-таки нейтральная нация. Дело  было  в  Турку  под  новый,
сорок пятый год. Финляндия вышла из войны, мы  стоим  в  порту,  живем  на
плавбазе. Лодка полностью готова к выходу  в  море,  ждем  приказа.  Скука
смертная, надоели все друг другу - дальше некуда. Мы с другом  моим  Петей
Л., помните его, наверно, от тоски лезем на стенку. Решили пойти в  город,
там в гостинице жили знакомые ребята из  советской  контрольной  комиссии,
хотели встретить с ними Новый год. Деньги у меня  были.  Приходим,  никого
нет. Где - неизвестно. Заходим в ресторан. Открыто, но  в  зале  ни  души,
одни официантки. Как видно, финны - домоседы, любят  Новый  год  встречать
дома. Мы попросили девушек накрыть нам в кабинете столик на шестерых, хоть
и было нас всего двое. Расчет был на то,  что  наши  знакомые  вернутся  и
подсядут. Однако никто не идет. Мы в меру  выпили,  закусили,  стали  петь
потихоньку украинские песни. Девушки заходят, слушают, улыбаются нам, но к
столу, как мы ни звали, присесть не решаются.  Вдруг  откуда  ни  возьмись
хозяйка. Молодая, лет  этак  двадцати  восьми,  красивая,  сразу  видно  -
огонь-баба.  Прогоняет  девок,  сама  подсаживается  к  нам,  заговаривает
по-русски. У нас сразу контакт. Я ей мигаю: дескать,  нельзя  ли  и  моему
другу составить компанию? Поняла, вызвала с этажа какую-то свою помощницу,
тоже ничего, интересная собой. И гуляем уже вчетвером. А затем забрали  со
стола  спиртное,  еще  кое-чего  и  поехали  на  пятый  этаж,  где  у  нее
собственный апартамент .
   Откровенно скажу, мы  друг  дружке  по  вкусу  пришлись.  Она  бедовая,
веселая. Незамужняя, но есть жених. Инженер, работает в Хельсинки в фирме.
Почему же, спрашиваю, он не с тобой встречает? Потому, говорит, что у  них
в фирме такой порядок - встречать с хозяином. Из-за этого,  говорит,  я  с
ним даже поссорилась. Ну и правильно, говорю...
   Утром раненько в дверь стучат. Что за шум? Докладывают:  жених  приехал
из Хельсинки, ожидает внизу. А я как раз в самый задор вошел. "Прогони", -
говорю. Она смеется: "Как так - прогони? Мне за него замуж идти.  Ты  ведь
на мне не женишься?" Это уже вроде как без шуток спрашивает. А я  тоже  со
смехом: "Пойдешь за меня?" - "Пойду, - говорит. - И гостиница твоя будет".
Тут я совсем развеселился: "Сашка Маринеско -  хозяин  гостиницы!  Нет,  -
говорю, - не женюсь, а ты этого, что внизу, все-таки прогони, пусть едет к
своему хозяину".
   И что же вы думаете - прогнала. Такая отчаянная баба! Прошло сколько-то
времени, не считал, признаться: опять стучат. Докладывают: военный. Ничего
не  слушает,  требует  командира.  Выглядываю.  Батюшки  мои   -   доктор.
Военфельдшер с лодки. Дознался и разыскал. "Отцы командиры, -  говорит,  -
дуйте скорее на базу, там черт-те что творится... Наши уже заявили финским
властям:  пропали  два  офицера..."  Возвращаюсь  в  апартамент,  объясняю
положение - что делать? Моя смотрит  холодно,  с  усмешкой:  "Что  делать?
Прогони его". Я аж рот разинул: "Как так - прогони?" -  "А  очень  просто,
прогони, и все. Я ради тебя жениха прогнала, а ты  подчиненному  приказать
не смеешь?" - "Так он же видел меня, он скажет..." - "А ты запрети. Он кто
- офицер? Возьми с него слово. Или у ваших офицеров слова нет?" - "Ну  это
ты брось, - говорю. - У наших офицеров слово  очень  крепкое..."  Вышел  к
доктору и говорю: "Ты меня не видел". - "Товарищ командир,  опомнитесь..."
- "Сделаешь, как я велел. Понял меня? Слово даешь?" - "Даю", - говорит. И,
конечно, сдержал.
   Когда мы с повинной явились на базу, встретили нас сурово. Обоим грозил
трибунал. Но потом обошлось. К комдиву пришла делегация  от  команды  -  с
другим командиром в море идти не хотим. Комдив Орел - умный человек, понял
настроение экипажа, а корабль в  готовности,  снимать  командира,  ставить
нового - мороки не оберешься. И я ушел в поход - искупать вину.
   А насчет шведки - не жалею, хороша была.  Идеологии  мы  совершенно  не
касались. Она только посмеивалась: "Какие вы победители, с бабой переспать
боитесь..." А я тоже  смеюсь:  "За  твои  капиталы  твой  жених  тебе  все
простит. Небось помиритесь"...
   И неужели кто мог подумать, что меня таким манером можно завербовать на
службу фашизму? Это же смешно, честное слово. Только тогда мне было не  до
смеха"...
   Теперь, почти через сорок лет после  окончания  войны,  этот  небольшой
отрывок уже не вызывает священного ужаса и воспринимается скорее с юмором.
Мне показалось, что и тогда,  в  шестьдесят  третьем,  Исаков,  отнюдь  не
оправдывая самый проступок, угадал  в  участнике  возмутительной  эскапады
какие-то симпатичные черты -  своеобразную  рыцарственность,  простодушие,
яркий темперамент. Когда я поднял глаза от тетрадки, кивнул:
   - Дальше.
   Дальше я читал уже известное  читателю  -  об  аресте,  жизни  в  порту
Ванино, возвращении в Ленинград. И когда вновь поднял  глаза  на  Исакова,
увидел, что он стоит, опираясь на стол, и держит в руке телеграфный бланк.
   - Хорошо, - сказал он после небольшой  паузы.  -  Я  меняю  свою  точку
зрения. Что нужно делать?
   Был вызван адъютант и тут же были  отданы  все  распоряжения.  Узнав  о
материальных трудностях Маринеско, Иван Степанович немедленно отправил ему
денежный перевод, сопроводив его такой теплой, дружественной  телеграммой,
что Маринеско мог без ущерба для своего достоинства принять эти деньги. Но
дороже всяких денег  была  для  больного  Александра  Ивановича  моральная
поддержка Исакова - письма, книги, дружеская забота.
   Сегодня,  через  много  лет  после  смерти  этих  замечательных   людей
(И.С.Исаков  скончался  в  1967  году),  я  перелистываю  сохранившиеся  у
Валентины Александровны письма Исакова к Маринеско и не устаю  восхищаться
связавшей их заочной, недолгой, но истинной  дружбой.  Истинной