учились стрелять: четырнадцатью торпедами можно потопить целую эскадру,
и если ни одна из них не попала в "С-13",  то  этого  никак  не  объяснить
везением. Гораздо правдоподобнее  самое  простое  объяснение  -  сказались
бдительность и отличная выучка экипажа.
   Почему в этом последнем походе "С-13" ни разу не вышла в атаку? Об этом
пусть судят специалисты. Сам Александр Иванович от ответа на  этот  вопрос
уклонялся. Нетрудно понять, почему. Как сложились отношения  между  ним  и
ныне покойным контр-адмиралом, мы не знаем и никогда не узнаем, все споры,
а они несомненно были, происходили с глазу на глаз в командирском  отсеке,
при задраенных переборках, и до экипажа доносились только слабые  отзвуки.
Пересказывать эти споры, даже в доверительной беседе,  Александр  Иванович
считал  некорректным.  В  случае  настоящего   конфликта   у   него   было
предусмотренное уставом право - записать  в  корабельный  журнал,  что  он
снимает с себя командование. С этого момента  экипаж  выполнял  бы  только
указания старшего начальника. Такой записи сделано не было,  а  кивать  на
других, вышестоящих или нижестоящих, было  не  в  правилах  Маринеско,  он
привык всю ответственность брать на себя. У команды, а она, как  известно,
все видит и все примечает,  осталось  в  памяти,  что  командир  в  первой
половине похода был хмуроват и реже, чем обычно, появлялся в отсеках,  это
отражалось и на настроении команды, а затем  все  утонуло  в  объединившей
всех, от адмирала  до  матроса,  радости  Победы,  долгожданной  Победы  с
большой буквы. Отпраздновали это великое событие, лежа  на  грунте,  но  с
соблюдением всех правил и предосторожностей, обязательных в боевом походе;
о том, чтобы покидать боевые посты и свободно передвигаться по  лодке,  не
могло быть и речи, поздравлять командира и друг друга ходили из  отсека  в
отсек по очереди. Команде было выдано  по  сто  граммов,  но  и  без  того
настроение у всех было превосходное. Маринеско еще раз ощутил,  как  любит
его и гордится им вся команда, но в такой день хочется большего.  Хотелось
замешаться в самую гущу победившего народа, все равно где, в  Москве  или,
еще лучше, в Берлине, увидеть ее,  эту  долгожданную  Победу,  воочию,  но
Маринеско уже понимал, что  возвращение  лодки  на  базу  будет  не  таким
праздничным, как в феврале.
   Впрочем, и  самое  возвращение  затянулось.  Несмотря  на  повсеместное
прекращение военных действий, командование сочло нецелесообразным досрочно
отзывать подводные  лодки  с  занимаемых  позиций,  и  Александр  Иванович
закончил войну так, как ее начал, - в дозоре.
   После всплеска радости, вызванного донесшейся до морских глубин  вестью
о Победе, слишком рано наступили будни. Страна еще  ликовала;  те  моряки,
которым  посчастливилось  дойти  до  крупнейших  германских  портов,  а  с
переброшенными  на  Шпрее  кораблями  Днепровской  флотилии  -  до  самого
Берлина, ощутили это  победное  ликование  особенно  ярко.  На  их  глазах
догорал рейхстаг,  очищались  от  фашистской  нечисти  подземные  бункеры,
рушился "тысячелетний рейх", шли на восток колонны освобожденных пленников
и узников концлагерей, закладывались еще неясные основы будущей Германии и
новых отношений между европейскими народами. Увидеть  это  своими  глазами
Александру Ивановичу не пришлось, хотя по  складу  характера,  по  живости
заложенного еще в раннем детстве интереса к жизни других народов  ему  это
было  необходимо.   Страстно   хотелось   какого-то   праздника,   который
вознаградил бы его и весь экипаж за годы  лишений,  позволил  бы  хоть  на
время освободиться  от  ставшего  уже  привычным  физического  и  нервного
напряжения. "Завидую вам", - сказал мне Александр Иванович, когда  в  одну
из наших встреч я поделился с ним своими впечатлениями о Берлине мая сорок
пятого года. Это он, столько сделавший для разгрома врага, мне -  рядовому
газетному корреспонденту.
   Будничным по сравнению с предыдущим походом было и возвращение на базу.
Отчет командира был принят сдержанно. Вероятно, к нему не  было  серьезных
претензий, но такова уж судьба человека, недавно имевшего  громкий  успех:
от него ждут еще большего. Первая неудача рассматривается как  неуспех,  а
предшествовавший ей успех всего лишь как  удача.  Какую  оценку  действиям
командира дал контр-адмирал, я не знаю, - вероятно, неплохую, - достоверно
известно мне только одно: награды за этот  поход  получили  лишь  двое  из
участников, самый старший и самый  младший.  Контр-адмирал  был  награжден
орденом Нахимова, а юнга Золотарев - Нахимовской медалью.
   О том, каким образом на лодке появился Миша Золотарев, стоит рассказать
хотя бы потому,  что  в  этой  истории  ярко  отразились  некоторые  черты
характера Маринеско. На подводных лодках юнги вообще по штату не положены.
Приключения юного Миши могли бы послужить материалом для большого  очерка,
но моя задача в другом, поэтому ограничусь сокращенной  записью  беседы  с
приехавшим на встречу  ветеранов  "С-13"  инженером  из  города  Норильска
Михаилом Геннадиевичем Золотаревым:
   "Война застала  нашу  семью  на  старой  польской  границе.  Отец  ушел
добровольцем на фронт, а мать со мной и трехлетним  братом  перебралась  в
Ленинград, где нас захватила блокада. В декабре  мать  слегла,  и  я  стал
главой семьи. Весной матери стало совсем плохо, и ее увезли в больницу.  В
день  своего  рождения  (мне  исполнилось  одиннадцать  лет)  я  пошел  ее
навестить, но в палате уже не нашел. Пустили в морг - ищи. Три часа  искал
и нашел. Вынесли меня оттуда без сознания. Брата взяли  в  детсад,  а  мне
повезло, встретил на набережной моряка,  он  привел  меня  к  себе  домой,
накормил и отвел в порт на торговое судно. Но я всей  душой  стремился  на
военный корабль и добился своего: меня взяли юнгой  на  катер-охотник.  На
катере  я  делал  самую  грязную  работу,  а  в  свободное  время   учился
сигнальному делу. С катерниками дошел до Финляндии. В Ханко впервые увидел
вблизи подводные  лодки  -  и  влюбился.  Набрался  храбрости  и  пошел  к
Маринеско, о нем уже тогда шла слава как о замечательном командире. На мне
была доходившая мне до колен канадка, а  башмаки  сорок  второго  размера.
Узнав о моем  желании  служить  на  подводной  лодке,  Александр  Иванович
посмеялся: "А ты что-нибудь умеешь?" - "Сигналить умею". Это  все  решило.
Командир отдал меня под начало к сигнальщику Виноградову. Он меня  многому
научил, но по характеру оказался слишком мягок, и я разболтался.  Командир
это заметил  и  передал  меня  в  подчинение  радисту  Сергею  Николаевичу
Булаевскому, тот был  построже  и,  бывало,  сажал  меня  на  два  часа  в
подводный гальюн, вроде как в карцер.
   В январском походе я не был, не взяли, а в последний поход  я  увязался
тайком: спрятался в этот самый гальюн и вылез оттуда, когда лодка была уже
в море. Ну конечно, кое-кто из команды знал, без этого бы ничего не вышло.
Александр  Иванович  сперва  очень  рассердился,  а  потом  простил  -  за
отчаянность. Он "отчаянных" любил. Адмирал тоже не возражал.
   В походе Александр Иванович относился ко мне  с  трогательной  заботой.
Давал поглядеть в перископ, разрешал даже подняться на  мостик.  В  боевом
походе на мостике не должно быть лишних людей, но я брался  тащить  наверх
бурдюк из-под дистиллированной воды, служивший нам в  подводном  положении
"парашей". Весил этот бурдюк килограммов  до  тридцати,  и  Виноградов  по
доброте душевной мне иногда помогал.
   Глядя на командира и дружный экипаж корабля,  я  не  испытывал  страха,
хотя поход был тяжелый, много раз я слышал скрежет  минрепа,  скользившего
по корпусу лодки, знал, что вражеские подлодки стреляли в нас торпедами. В
моменты смертельной опасности все видели хладнокровие и железную  выдержку
Александра Ивановича, а в более  спокойное  время  -  его  человечность  и
внимание к людям. Александр Иванович остался  для  меня  примером  на  всю
жизнь, и если я не свихнулся и, несмотря на  многие  препятствия,  чего-то
достиг, то этим я больше всего  обязан  Александру  Ивановичу,  научившему
меня не отступать перед трудностями".
   Таким на десятилетия запечатлелся  в  памяти  четырнадцатилетнего  юнги
командир "С-13". А между тем оставалось меньше года  до  того  дня,  когда
капитан 3-го ранга Маринеско будет снижен в звании до старшего  лейтенанта
и отстранен от командования кораблем. Что же произошло  за  этот  победный
год, как могло случиться, что человек, вызывавший любовь  и  восхищение  у
большинства людей, близко  с  ним  соприкасавшихся,  оказался  вне  флота?
Однозначного ответа на это нет и быть не может. Все произошло в результате
сплетения  множества  различных  обстоятельств.  В  ряде  случаев   ошибки
делались  даже  людьми  доброжелательными   и   высокопорядочными.   Самые
очевидные  и,  быть  может,  самые  непоправимые  совершил  сам  Александр
Иванович. Но идет время, и чем дальше, тем большему числу людей становятся
видны реальные масштабы событий, а отсюда  и  желание  в  них  пристальнее
разобраться.
   Можно  оспорить  вызванные  неполной  или  неточной  информированностью
отдельные  частности  в  упомянутой  уже  статье  Н.Г.Кузнецова.   Никогда
Маринеско не воспитывался в детском доме; неверно, что он "не сумел  найти
себя в гражданских условиях", его многолетняя успешная  работа  на  заводе
"Мезон" опровергает  такой  вывод.  Но  все  это  несущественно.  Даже  не
располагая исчерпывающими данными, Н.Г.Кузнецов, сам человек  героического
склада и моряк до мозга костей, не мог  не  угадать  в  Маринеско  крупную
личность. А угадав, не мог не признать, что судьба Маринеско вполне  могла
сложиться иначе. "Он попал в заколдованный круг, - сказано в статье.  -  А
мы, нужно признаться, не помогли ему из  него  выбраться,  хотя  Маринеско
этого заслуживал".
   Дорогого стоит это "мы". Не всякий на него способен.
   Проследим, как начал стягиваться заколдованный круг. Вернее, не  начал,
а продолжал.
   До последнего похода кризис в настроении  Александра  Ивановича  только
назревал. Временами он скучал и томился, но впереди был выход  в  море,  и
это заставляло подтягиваться.  После  возвращения  настроение  у  него  не
улучшилось. В физике известно такое явление, когда  одна  световая  волна,
накладываясь на другую, гасит ее. Называется это, кажется, интерференцией.
Поход не только не прибавил славы кораблю и его отважному  командиру,  но,
вопреки логике, отбросил тень и на его недавние подвиги. От "С-13" как  от
команды-фаворита болельщики ждали новых побед, первая  ничья  насторожила.
Всегда находятся недоброжелатели и завистники. Они зашевелились. Ревнители
строгих нравов вспомнили старые грехи.  Вновь  возник  шепоток:  Маринеско
подвержен  буржуазным  влияниям.   Доказательство:   тянется   к   финнам,
восторженно говорил о порядках на  финских  верфях...  Заглядываю  в  свой
дневник и нахожу запись разговора с Александром Ивановичем:
   "Идет, понимаете, по лодке  инженер,  а  за  ним  мастер  с  блокнотом.
Инженер смотрит, щупает, бурчит что-то  по-своему,  мастер  пишет.  Ладно,
говорит инженер, завтра начнем. Как, говорю, а ведомость, а смета?  Этого,
говорит, нам не нужно. Вы же хотите, чтоб скоро делать? Эх, прямо  зависть
берет..."
   Вполне понимаю, что  Маринеско  с  его  обостренным  неприятием  всякой
бумажной волокиты, с его привычкой доверять и пользоваться доверием не мог
не   оценить   спокойной   деловитости    финских    корабелов.    Никаким
низкопоклонством тут и не пахло. Да и откуда  ему  было  взяться?  Команде
"С-13" приходилось под огнем противника решать задачи потруднее -  и  тоже
без всяких смет и ведомостей.
   Установленные для стоявших в финском порту плавбаз суровые  казарменные
порядки вызывали у него раздражение, и он своей властью, под  свою  личную
ответственность отпускал небольшие группы моряков на берег. Это называлось
"ходить на размагничивание". После чудовищного  перенапряжения  всех  сил,
после  скованности  и  тесноты  подводника  неудержимо   тянет   погулять,
почувствовать какую ни на есть свободу. Маринеско это понимал,  а  команда
ценила доверие и старалась не подводить командира.
   Но сам командир  доверия  командования  не  оправдал.  Одна  за  другой
следуют самовольные отлучки, выпивки в сомнительной компании, конфликты  с
начальством.  Вряд  ли  есть  нужда  их   все   перечислять.   В   составе
парткомиссии, дважды обсуждавшей проступки  Маринеско,  были  его  близкие
друзья, например, В.Е.Корж, в их объективности не приходится  сомневаться.
После перехода дивизиона на новую стоянку поведение  Маринеско  становится
еще более скандальным, в одном из приказов того времени  о  нем  говорится
как о зачинщике пьяной драки. "Заколдованный круг" стягивался все туже,  и
попытки разомкнуть его если и делались, то явно не имели успеха.
   Какая муха укусила в то время одного из лучших  командиров  Балтийского
флота и почему он так упрямо шел навстречу надвигающемуся краху?  Об  этом
мы много и откровенно говорили  с  Александром  Ивановичем  во  время  его
ночной исповеди в Кронштадте. Он был беспощаден к себе  и  отрицал  только
явные нелепости. Не отрицал он и  того,  что  все  началось  с  обиды.  Не
столько за себя, сколько за команду. Обиды за  то,  что  после  январского
похода не подвели черту под его старыми  грехами.  Александр  Иванович  не
лгал, когда писал мне, что не считает себя  героем,  трудно  предположить,
чтоб он так уж болезненно переживал  отсутствие  у  него  высшей  награды.
Конечно, обида была, и прав Н.Г.Кузнецов, говоря,  что  никакая  обида  не
оправдывает  недостойного  поведения.  Маринеско   и   не   пытался   себя
оправдывать. Но справедливо  ли  все  сводить  к  одной  обиде?  Была  еще
огромная   усталость   от   непрерывной   ответственности    и    нервного
перенапряжения, одиночество (семья к  тому  времени  распалась),  душевное
неустройство, желание хоть на  короткое  время  отвлечься,  отвести  душу,
кутнуть хорошенько...
   Написал слово "кутнуть" и перепугался. Когда писал об одном  прекрасном
советском актере - не боялся, а тут одолели сомнения. Применим  ли  глагол
"кутить" к нашему офицеру? В великой русской литературе прошлого  века  он
применялся не всегда в осуждение. Кутили многие наши любимые герои, в  том
числе и офицеры. Покучивали,  когда  заводились  деньги,  и  сами  великие
писатели. Я все понимаю: другая эпоха, другой классовый состав героев;  но
так ли уж  мы  правы,  позволяя  нашим  героям  быть  в  бою  Болконскими,
Ростовыми, Долоховыми и в то же время требуя от них, чтобы в быту они  все
превращались в капитанов Тушиных? Не забываем ли мы, что когда привычных к
действию людей  начинает  одолевать  хандра,  то  их  энергия,  не  находя
законного выхода, обращается в дурную сторону?
   Не я первый выражаю вслух такие еретические мысли. В сорок втором  году
прибыл к нам на Балтику начальник Главного Политуправления  ВМФ  армейский
комиссар 2-го ранга Иван Васильевич Рогов. С этим могущественным человеком
я за время своей службы встречался дважды и сохранил о нем добрую  память.
Во флотских кругах его называли Иваном Грозным - и не  без  оснований.  Он
был действительно крутенек, но  в  нем  привлекала  оригинальность  мысли,
шаблонов он не терпел. Летняя кампания  была  в  то  время  в  разгаре,  у
подводников были успехи. Разобравшись  в  обстановке,  Рогов  выступил  на
совещании работников Пубалта с поразившей всех речью.  "Снимите  с  людей,
ежечасно глядящих в глаза смерти, лишнюю опеку,  -  говорил  он.  -  Дайте
вернувшемуся из похода командиру встряхнуться, пусть он  погуляет  в  свое
удовольствие, он это заслужил. Не шпыняйте его, а лучше создайте  ему  для
этого условия..." Речь армейского комиссара была воспринята  с  интересом,
но и с недоверием. И даже, воспринятая как директива, больших  последствий
не имела.
   Маринеско скучал и хандрил. Больше всего его угнетало, что  его  старая
вина не прощена и  не  забыта,  и  из  упрямства  отвечал  на  это  новыми
нарушениями дисциплины и нелепыми выходками. Тяга к алкоголю,  объясняемая
раньше  простой  распущенностью,  принимала  уже   болезненный   характер.
Появились первые признаки  эпилепсии.  Пил  и  безобразничал  уже  больной
человек. Только этим я объясняю,  что  Маринеско,  всегда  верный  данному
слову, дважды давал командованию и парткомиссий слово исправиться и дважды
его не сдержал.
   Переход на новую стоянку мог внести свежий ветер в накалявшуюся  вокруг
Маринеско атмосферу. Александр Иванович очень тосковал по родине.  Правда,
освобожденная Прибалтика не была для него такой  знакомой  и  родной,  как
Ленинград или Одесса, но все-таки это была своя, советская земля. Но,  как
на грех, возвращение на родину началось с происшествия,  по  тем  временам
чрезвычайного. Эпизод этот,  рассказанный  мне  бывшим  электриком  "С-13"
В.И.Величко, - свидетельство  того,  что  помимо  его  собственных  срывов
Александру Ивановичу еще и "везло" на конфликты.
   "Лодка пришла из Турку то ли в субботу, то ли в воскресенье, и сразу же
было объявлено: никаких увольнений. Разочарование  было  всеобщее  -  всем
осточертела жизнь на чужой земле,  хотелось  походить  по  своей.  Уступая
настойчивым просьбам, командир отпустил на берег троих  мотористов  -  это
была дружная компания. Александр Иванович знал - ребята его не подведут. А
через некоторое время, надев парадную форму со всеми орденами,  отправился
в город и сам. В городском парке к  нему  привязался  помощник  коменданта
города, известный всем самодур и грубиян,  впоследствии  разжалованный  за
различные злоупотребления. Маринеско был абсолютно трезв, помкоменданта  -
"на взводе" и хамил. Спокойствие и  независимая  манера  нашего  командира
привели того в бешенство, он пытался задержать Александра Ивановича и даже
схватил его за руку. Случайно это увидела прогуливавшаяся в парке  дружная
троица мотористов: "Нашего командира обижают!"  В  результате  все  пятеро
оказались в комендатуре. Командира отпустили немедленно, но  матросов  тут
же  отправили  на  гауптвахту.  Десять  суток  строгого  ареста.  Командир
оказался в сложном положении. С одной стороны, ребята его здорово подвели,
с другой - оставить их в беде было не в его правилах. На  другой  день  он
написал объяснение начальнику гарнизона, и  хотя  матросы  были  бесспорно
виноваты, поведение помкоменданта бросало тень на всю комендатуру, там это
поняли, и строгости кончились:  еду  арестованным  носили  с  плавбазы,  а
вскорости и вовсе выпустили. Однако если ребята рассчитывали вернуться  на
лодку героями, то жестоко обманулись. Командир устроил им суровый  разнос.
Для обожавших командира матросов это было похуже гауптвахты".
   В этом эпизоде все достоверно, потому что очень  похоже  на  Александра
Ивановича. Не  сомневаюсь,  он  был  трезв,  иначе  ему  бы  не  выйти  из
комендатуры. Из-за чего же возник конфликт в парке? Вероятно, избалованный
властью помкоменданта решил, что Маринеско отвечал ему _дерзко_.
   Несколько слов о дерзости. Дерзость - понятие не однозначное. Все атаки
Маринеско были дерзкими, и в этом их неоспоримое достоинство.  В  быту,  в
обиходе представление о дерзости более размыто. Я что-то  не  припомню  ни
одного  взыскания,  сформулированного  так:  за  дерзость.  Тем  не  менее
дерзость карается.
   По моим наблюдениям, дерзость  Маринеско  заключалась  прежде  всего  в
органически присущем ему чувстве человеческого равенства. Он  ценил  людей
не по занимаемому ими положению, а по  их  достоинствам.  Применительно  к
нижестоящим  это  качество  называется  демократизмом,  в   отношениях   с
вышестоящими нередко опрашивается дерзостью. Всякому начальнику лестно,  а
не слишком уверенному в себе тем более, чтоб его хоть немного  боялись.  В
глазах Александра Ивановича, даже когда он  признавал  свою  вину,  нельзя
было увидеть ни тени страха  или  под