одводников  не
существовало. Город был чужой, страна  чужая,  еще  недавно  воевавшая  на
стороне фашистской Германии.  Опыта  пребывания  на  территории  недавнего
врага еще ни у кого не было, нет ничего  удивительного,  что  командование
требовало от всех моряков повышенной бдительности.  Будьте  корректны,  но
осторожны. Поменьше контактов. И вообще без дела в город  ходить  незачем.
Даже в советскую контрольную  комиссию,  вывесившую  свой  флаг  в  центре
города.
   О  городах  Финляндии  -  Ханко,  Турку,   о   Хельсинки,   где   лодка
ремонтировалась  в  ноябре  -  декабре  1944  года,   Александр   Иванович
рассказывал мало - он их почти не видел. Жаловался  на  скуку,  но  хвалил
порядки на финском судостроительном заводе:
   "Не любят трепаться и разводить бюрократическую волынку. Больше молчат.
Но  если  кто  что  сказал  -  будет  сделано.  И  никаких  планов,  смет,
разнарядок... Идет инженер по лодке, за ним мастер с  блокнотом.  Инженеру
покажешь,  он  посмотрит,  буркнет  что-то   по-своему   мастеру,   мастер
записывает. В конце декабря вернулись в  Ханко.  В  Ханко  еще  тоскливее.
Лодка в готовности, а на плавбазе  скука  смертная.  Потравишь  вечером  в
кают-компании, сыграешь партию  в  шахматы,  иногда  хлопнешь  стопочку  у
кого-нибудь в каюте - вот и все наши развлечения. По вечерам  девать  себя
некуда".
   Обычно Маринеско был душой кают-компании, но в Финляндии  на  него  все
чаще нападала хандра. Казалось бы, должен  быть  счастлив:  боевой  успех,
всеобщее уважение, орден  Красного  Знамени.  А  хандра  не  проходила.  И
походом он был не так уж доволен.
   В Ханко офицеры жили не так, как до войны, - без семей. Многие  скучали
по семьям. Вероятно, Александр Иванович тоже. А впрочем, к 1944 году семья
Маринеско, по существу, уже распалась.
   Здесь мне  придется  сделать  небольшое  отступление,  необходимое  для
правильного понимания многих дальнейших событий.
   Печально, но правды не скроешь: в  описываемое  время  отношения  между
супругами были  уже  нарушены,  а  вскоре  после  войны  они  окончательно
разъехались. Кто в этом больше виноват - не мне судить. Когда я  говорю  о
вине, я меньше всего имею в виду чьи-либо провинности, сегодня они  никого
не должны интересовать. Речь идет о вине  за  распад  семьи.  Об  этом  мы
долго, грустно и по-дружески откровенно поговорили с Ниной  Ильиничной  на
скамеечке около  Медного  всадника,  и  я  понял:  могло  быть  иначе.  Но
столкнулись  два  сильных  характера,  и  никто  не  умел  уступать.  Меня
восхитило мужество, с каким  Нина  Ильинична,  преодолевая  все  обиды  на
Александра Ивановича, не снимала и с себя вины за разрыв:
   "Сегодня я уже многое понимаю и  прощаю.  Понимаю:  когда  от  человека
требуется в бою нечеловеческое напряжение всех сил, трудно требовать, чтоб
он в быту был паинькой. Теперь я, может быть, многое простила бы  ему,  но
тогда я была моложе - и не смогла".
   Это из того нашего разговора на скамеечке. Этот же  разговор  позволяет
мне сегодня очень осторожно коснуться личной жизни  Александра  Ивановича,
потому что правда всегда лучше двусмысленности и тумана.
   Александр Иванович умер не оформив развода с Ниной  Ильиничной.  Но  не
только  поэтому  она  единственная  и  законная  вдова  командира  "С-13".
Большинство команды знало и знает только ее, относится к ней и  к  Леоноре
как к родным и считает их почетными членами  экипажа.  При  всем  при  том
невозможно, рассказывая о послевоенных событиях в жизни Маринеско,  обойти
тот факт, что он был женат трижды.
   Я никогда не встречался  с  Валентиной  Ивановной  Громовой.  Александр
Иванович познакомился с ней после войны, плавая на судах  Совторгфлота,  и
они  прожили  вместе  несколько  лет.  Я  знаком  с  их  дочерью  Татьяной
Александровной, она носит фамилию Маринеско. Всего этого  мне  достаточно,
чтобы не становиться на формальную точку зрения.
   С  Валентиной  Александровной  Филимоновой  Александр  Иванович  прожил
неполных три года. Из них около двух он проболел - и умер на ее руках. Как
с женой он приезжал с ней в Кронштадт на сбор  ветеранов-подводников,  как
жену представлял друзьям, и все, кто встречался с Александром Ивановичем в
эти последние годы его жизни, не могут иначе как с восхищением говорить  о
ее бескорыстной и самоотверженной  борьбе  за  жизнь  Маринеско.  Глубоким
уважением полны письма к ней Ивана Степановича Исакова.
   Теперь, сказавши все  это,  мне  легче  двигаться  дальше,  и  читатель
увидит, почему.
   Ремонт закончился. Маринеско томился  в  ожидании  боевого  приказа.  В
город он не так уж и стремился. Тем более что языка он не  знал,  а  финны
почти не говорили по-русски. При деловых встречах приходилось пользоваться
услугами переводчика - это  был  белоэмигрант,  угодливый  и  прилипчивый.
Когда  Корж  по-дружески  предупредил:  с  этим   господином   надо   быть
поосторожнее,  он  наверняка  работает  в  полиции   и   может   подсунуть
какую-нибудь сомнительную девицу, - Маринеско даже обиделся:
   - За кого ты меня принимаешь?
   И действительно был безупречен до новогодней ночи, когда он  неожиданно
для всех и для самого себя совершил  тяжелейший,  а  в  условиях  военного
времени граничащий с преступлением проступок - самовольно ушел с плавбазы,
загулял в чужом городе и вернулся лишь к  вечеру  следующего  дня.  Больше
того - вовлек в свое предприятие другого офицера.
   Происшествие  чрезвычайное  и  беспрецедентное.  Может  быть,   сегодня
кому-то оно покажется и не таким уж значительным, но надо помнить -  тогда
еще не  кончилась  война,  еще  сохраняли  силу  суровые  законы  военного
времени, особенно на чужой,  еще  недавно  вражеской,  территории.  А  тут
исчезает командир, который не сегодня завтра выйдет в море для  выполнения
важного задания. Как знать, не похищен ли  он  вражеской  разведкой  и  не
старается ли притаившаяся в Финляндии гитлеровская агентура выжать из него
какие-нибудь ценные сведения?
   Что произошло с Александром Ивановичем во время его отлучки, я расскажу
по некоторым соображениям в другой  главе.  Его  исповедь,  в  искренности
которой не сомневаюсь, я записал ночью в  кронштадтской  гостиничке  почти
дословно. Эту трагикомическую историю я до сих  пор  не  считал  возможным
публиковать, хотя она многое объясняет в характере  моего  героя.  Теперь,
через много лет, с согласия близких людей я могу себе  это  позволить.  Но
это позже, потом, а сейчас я хочу заверить  читателей,  что  нисколько  не
пытаюсь  преуменьшить  вину  Александра  Ивановича,  как  и   не   пытался
преуменьшить ее и он сам. Единственное, против чего он  гневно  восставал,
это подозрения. Подозревать его, Александра Маринеско, в том, что он может
быть завербован или как-нибудь иначе использован врагами, - есть  от  чего
прийти в бешенство. Но в конце концов подозрения отпали - Маринеско, слава
богу,  был  не  один,  его  откровенные  показания  полностью  совпали   с
показаниями соучастника.  Обоим  грозил  суд  трибунала,  но  командование
проявило здравый смысл: лодка готова к боевому походу, командир пользуется
у экипажа безоговорочным доверием и стоит за него горой, пусть  исправляет
свои ошибки в бою.
   9 января  1945  года  "С-13"  под  командованием  капитана  3-го  ранга
Маринеско вновь вышла на позицию в районе Данцигской бухты.



7. "АТАКА ВЕКА"

   Об  "атаке  века",  как  нередко  называют  атаку  "С-13"  на  гордость
фашистского флота - гигантский лайнер "Вильгельм  Густлов",  написано  уже
много. В разных странах, разными людьми, с различными задачами.
   Моя задача - особая. Я не военный  историк.  Атака  меня  интересует  в
первую очередь тем, что в  ней  наиболее  ярко  проявился  характер  моего
друга.  Поэтому  главу  о  январском  походе  "С-13"  я  начну  с  попытки
разобраться, с каким настроением выходил тогда в море Александр  Иванович.
С отчаянностью штрафника, рвущегося навстречу  опасности,  чтобы  поскорее
"кровью" искупить свои прегрешения, или  со  своим  обычным  спокойствием?
Повлияли ли предшествовавшие походу события на поведение командира в  море
и на боевые успехи корабля?
   Судя по всему -  никак  не  повлияли.  Может  быть,  поначалу  какие-то
сторонние мысли и угнетали  его,  но,  окунувшись  в  привычную  атмосферу
всеобщего доверия, вновь оказавшись на привычных  для  него  местах  -  на
мостике, в боевой рубке или у разложенной на штурманском столике карты,  -
вновь  стал  тем  командиром,  каким  его  знала   команда:   отважным   и
расчетливым, бодрым и даже веселым. В поход  он  шел  не  для  того,  чтоб
вымаливать прощение, а для того, чтобы громить врага.
   Читатель уже знает: о январском походе  1945  года  Александр  Иванович
рассказывал при мне несколько раз. Его слушали затаив дыхание, но  у  меня
все-таки оставалось  ощущение  неудовлетворенности.  Рассказывал  он  даже
неплохо: точно, деловито, называл пеленги и курсовые углы, но ни  слова  о
том, что он при этом думал и чувствовал, как будто речь шла не о нем, а  о
каком-то другом командире, как будто говорил не зачинатель и  вдохновитель
атаки, а некто  со  стороны  пересказывал  уже  опубликованные  материалы,
строго придерживаясь установившейся версии. Тогда мне  казалось,  что  это
только скромность, позже я понял, что не только - сказывалась  многолетняя
привычка не говорить о себе. Гораздо больше я узнал о походе не от него, а
от его соратников.
   Зима восьмидесятого. Через  тридцать  пять  лет  после  зимнего  похода
"С-13"  мы  с  Николаем  Яковлевичем  Редкобородовым  сидим   в   квартире
приютивших   меня   ленинградских   друзей   и    неторопливо    беседуем.
"Микрорекордер" лежит между нами на столе, и мы замечаем его, только когда
приходит пора сменить кассету. Мы встречаемся уже не в первый раз, но  нам
всегда есть о чем поговорить, и с каждой встречей мы  все  лучше  понимаем
друг друга. Перед Николаем Яковлевичем лежит лист бумаги, время от времени
он беглыми штрихами набрасывает схему маневра "С-13", очертания  берега  и
расположения маяков, и хотя по роду моей профессии  меня  больше  занимают
характеры, чем курсовые углы, это необходимо нам обоим. Разными путями  мы
пришли к единому убеждению: чтобы понимать человека в бою,  надо  понимать
его действия. Характер реализуется прежде всего в поступках, в поведении.
   - Поговаривали, что  командиру  просто  везет  на  крупные  корабли,  -
говорит Николай Яковлевич. -  Какая  чепуха!  Везло  потому,  что  он  эти
корабли искал. Мне, штурману, это виднее всего. Искал,  потому  что  таков
был боевой приказ. В приказе было недвусмысленно сказано:  обнаруживать  и
уничтожать крупные и прежде всего боевые корабли  противника.  В  памятную
зиму наши наземные войска очищали  от  захватчиков  Советскую  Прибалтику,
гитлеровцы отчаянно цеплялись за эстонские острова, в особенности за  свой
укрепленный плацдарм на западной оконечности острова Сааремаа - полуостров
Сырве. Вы представляете себе, где находится Сырве? - Николай Яковлевич уже
берется за карандаш.
   - Представляю, - говорю я. - В конце ноября я был там на  бронекатерах.
Но к декабрю операция была уже закончена, немцев  сбросили  в  море  и  их
боевые корабли оттуда ушли.
   - Именно  потому  их  ожидали  в  районе  Данцигской  бухты.  Но  было,
вероятно, уже поздно, начинался всеобщий драп из Прибалтики. Мы тринадцать
дней маневрировали  в  средней  части  отведенного  нам  района  действий,
несколько  раз  приходили  в  соприкосновение  с   кораблями   противника,
несколько раз могли иметь успех, но Маринеско ни разу не  вышел  в  атаку,
берег торпеды для более крупной дичи. И наконец принял решение  перейти  в
южную часть района, где в первую же ночь обнаружил достойную цель. Было ли
это только удачей, или каким-то  необыкновенным  наитием?  Нет,  в  основе
решения лежал точный расчет. По доходившим до нас  скупым  радиосводкам  о
фронтовой  обстановке  Александр  Иванович  ясно  представлял  себе,   что
происходило в эти дни в Мемеле и Данциге.  Оборонять  их  становилось  все
труднее, перед фашистским командованием стала задача срочно вывезти оттуда
боеспособные части для защиты жизненно важных центров рейха  -  столицы  и
крупнейших портов: Киля и Гамбурга. Как бывший торговый моряк -  Маринеско
догадывался  о  возможных  маршрутах  транспортных  судов,   как   опытный
подводник - предвидел, что крупные суда  пойдут  с  сильным  конвоем.  Чем
крупнее корабль, тем мощнее охрана,  поэтому  выбор  крупной  цели  прямым
образом связан с наибольшими трудностями и риском. В ноябре, если помните,
погода была еще сносная, но в январе на Балтике творилось черт знает  что.
Погода почти все время штормовая,  видимость  плохая,  волны  захлестывают
палубу  так,  что  брызги  долетают  до  мостика.  За   какой-нибудь   час
обледеневаешь и промерзаешь до костей, налетают снежные заряды, от которых
слепнут сигнальщики. В такую ночь, когда болтало даже на глубине, командир
приказал мне проложить курс так, чтобы выйти к немецкому маяку Риксгефт  в
двенадцати милях к северу от  западного  входа  в  Данцигскую  бухту,  там
всплыть и подзарядить аккумуляторные батареи. Шли на перископной  глубине,
систематически осматривая горизонт и воздух. Придя  в  назначенную  точку,
продули главный балласт, всплыли и заняли крейсерское положение. На мостик
поднялись командир,  помощник,  штурман  и  сигнальщик  -  старший  матрос
Виноградов. В помощь ему вызвали еще двух наблюдателей - командиров орудий
Пихура и Юрова. Пошли  двенадцатиузловым  ходом  -  одновременно  поиск  и
зарядка. Примерно через час Виноградов доложил: пеленг 150o, вижу  конвой.
Какая-то группа кораблей выходила из Данцигской бухты и  двигалась  курсом
на северо-запад. То, что видит в  свой  ночной  бинокль  Толя  Виноградов,
способен увидеть не всякий, для этого нужно острое  зрение  и  особая,  не
ослабевающая за все время вахты сосредоточенность.  Сообщение  Виноградова
настолько серьезно,  что  стоявший  на  вахте  помощник  просит  командира
подняться на мостик. Командир  посмотрел  и  подтвердил:  конвой.  Объявил
боевую тревогу, все заняли места по  боевому  расписанию.  Начался  первый
этап атаки.
   Определили курс и скорость  цели,  когда  наша  лодка,  продолжая  идти
двенадцатиузловым  ходом,  лежала  на  курсе  240o,  гидроакустик  Шнапцев
доложил на  мостик,  что  слева  160o  он  слышит  шум  лопастей  крупного
двухвинтового корабля, идущего большим ходом. Вот смотрите...
   Рука Николая Яковлевича быстро  набрасывает  на  бумаге  привычные  ему
линии и условные знаки.  Затем  наступает  пауза,  во  время  которой  при
наличии общей цели наши мысли текут в разных направлениях. Штурману "С-13"
нужно, чтоб я все это понял и запомнил, мне же, чтобы запомнить, надо  все
это вообразить. Мысль штурмана рвется вперед,  к  завершающему  торпедному
залпу, моя же упрямо цепляется за прошлое. Мне необходимо вызвать в памяти
всех участников похода, с кем я в разное  время  встречался  и  беседовал,
мало того - представить их себе такими, какими они были тридцать пять  лет
назад, юными, полными сил и боевого задора, увидеть их  глаза,  жмурящиеся
от летящих в лицо снежных зарядов,  услышать  грохот  их  обледеневших  на
ветру канадок, вспомнить запах соли и выхлопных газов  на  верхней  палубе
корабля и молочную муть впереди. Если всего этого в себе  не  оживить,  то
через несколько дней половину из рассказанного я забуду и на  расчерченном
рукой  Николая  Яковлевича  листе  бумаги  увижу  только  паутину  из   не
поддающихся расшифровке линий и знаков.
   Как же это делается? Каким  образом  литератор,  не  будучи  свидетелем
события, начинает его видеть? Собрать информацию еще  не  все.  Информация
всегда двухмерна, третье измерение ей  придает  воображение,  питаемое  из
кладовой опыта, где хранятся  отложившиеся  в  образной  памяти  жизненные
впечатления, начиная с самых ранних, с детских лет.
   Насчет детских лет - не для красного словца.  Несколько  раз  за  время
войны в моем сознании всплывал мимолетный, но не потускневший  от  времени
образ проносящихся по нашему узкому московскому переулку пожарных  линеек.
Оконные рамы дребезжат, по потолку мечутся световые языки; сверкающие алым
лаком тяжелые дроги с сидящими в них в два ряда  сказочными  богатырями  в
золотых шлемах увлекают за собой могучие битюги.  Я  слышу  грохот  колес,
жесткое цоканье подков о неровные камни мостовой,  непрерывный,  вселяющий
леденящий страх звон медного колокола (в те времена он заменял вой сирены)
и даже улавливаю запах горящей смолы от раздуваемых  ветром  факелов.  Это
происходило, вероятно, не больше трех или четырех раз  и  продолжалось  не
более полминуты - трехлетний, я прятал  голову  в  подушку  или  в  колени
матери, пятилетним я уже прилипал к окну, но образ несущейся на штурм огня
пожарной команды навсегда врезался в мою память  как  образ  стремительной
атаки, и я  понимаю  мальчиков  моего  поколения,  которые  мечтали  стать
пожарными.
   Что же общего с атакующей  подводной  лодкой?  Как  будто  ничего.  Все
совсем наоборот: не звон и грохот, а тишина и скрытность, дизеля  грохочут
внутри. Ничего, кроме какой-то заключенной в этом образе трудноопределимой
сущности, которую можно  условно  обозначить  как  неудержимый  порыв  или
как-нибудь иначе. Но не будем торопиться...
   Осень  сорок  первого.  Темная  ночь.  "Щука"  идет  из  Кронштадта   в
Ленинград, и я впервые на мостике идущей  полным  ходом  подводной  лодки.
Лодка идет в притопленном положении, над водой только рубка. Не для  того,
чтобы атаковать торпедами, - атаковать тут нечего; и  не  для  того,  чтоб
быстрее погружаться, - здесь нет глубин. Только  для  большей  скрытности.
Весь южный берег - Петергоф, Лигово - в руках у немцев, весь фарватер  под
прицелом гитлеровской артиллерии, лучи мощных прожекторов  его  непрерывно
ощупывают.  Здесь  не  ходят,  а  прорываются.  Сразу  после   выхода   из
Кронштадтской гавани командир объявил боевую  тревогу,  мне  он  милостиво
разрешает остаться на мостике, и я, опять-таки на всю жизнь, запомнил, где
стоял командир, и позу сигнальщика, черное, с ползающими по нему световыми
щупальцами небо, легкое подрагивание корпуса и запах выхлопных газов...
   Уже ближе, не правда ли? Но это начало осени, а не зима.  И  не  боевой
поход, а обычный для того времени переход, ничуть не  более  опасный,  чем
повседневный кронштадтский быт того времени  с  обстрелами  и  "звездными"
налетами пикирующих бомбардировщиков на гавань и рейд. И услужливая память
подбрасывает  зимний  эпизод.  Сырве.  Тот  самый   полуостров,   западную
оконечность которого в ноябре сорок четвертого еще удерживали  фашисты.  Я
опять  на  мостике.  На  этот  раз  не  подводной  лодки,  а  бронекатера.
Бронекатер - серьезный корабль, у него два башенных орудия. Мы идем  вдоль
берега, пересекаем по воде линию фронта  -  это  видно  по  трассам  наших
"катюш".  Волна,  мокрый  снег,  видимость,  скверная.  Силуэты  вражеских
кораблей я начинаю различать уже после того, как затрещали  звонки  боевой
тревоги и наш катер - он головной, флагманский - подает сигнал к  атаке  и
начинает маневр...
   Одни  ожившие  в  памяти  впечатления  накладываются  на  другие,   они
сплавляются в единый комок, и этот  мгновенный  сплав  обладает  для  меня
чудесным свойством - то, что мне рассказывают, становится зримым.
   - Вот смотрите, -  говорит  Николай  Яковлевич,  продолжая  чертить  по
бумаге, и теперь я действительно не только  слышу,  но  и  вижу.  -  После
доклада Шнапцева командир, не прерывая атаки на конвой, командует:  "Право
на борт, курс 350". Лодка повернула перпендикулярно к пеленгу и  пошла  на
сближение. Непрерывно поступали  доклады  гидроакустика:  шум  винтов  все
сильнее, цель быстро приближается. На мостике в это время творилось  нечто
ужасное - штормовая качка и снежный буран, види