-  значит
равной. В дружбе у моряков есть свой особый счет, не всегда совпадающий со
служебной иерархией. Не сомневаюсь,  что  переписка  Исакова  с  Маринеско
будет в свое время издана. А пока привожу одно из его писем  с  некоторыми
сокращениями:

   "Глубокоуважаемый Александр Иванович!
   Не удивляйтесь этому письму.
   1. Хотя я с Вами не служил вместе,  но,  конечно,  знаю  Вас  по  делам
Вашим.
   Еще не так  давно,  получив  перевод  из  "Маринер  Рундшау",  вспомнил
"Густлова". С подробностями, которых не знал раньше .
   2. Т.к. писатель С.С.Смирнов решил писать  о  Вас  повесть,  то  я  ему
отсылаю все, что нахожу в нашей литературе  (напр.,  в  книге  Вл.Смирнова
"Матросы защищают Родину", ГПИ, 1962 г.) или в иностранной (М.Рундшау).
   В связи с этим  еще  в  начале  года  запросил  подводника  из  ГШ  ВМФ
Родионова А.И., и он сообщил,  что  Ваши  дела  почти  в  порядке.  Как  с
пенсией, так и с реабилитацией.  Вот  почему  я  Вас  не  беспокоил  и  не
беспокоился.
   3. Неожиданно появился А.А.Крон, буквально вчера, и рассказал далеко не
такие утешительные сведения, как Родионов. Особенно относительно здоровья.
В связи с этим решил завтра написать письмо Министру Обороны .
   4. Самое главное в данный момент, чтоб Вы ни в  чем  не  нуждались  для
лечения и питания в предвидении возможной еще операции. Поэтому завтра или
послезавтра я вышлю Вам 100 р. Прошу их принять не  задумываясь,  так  как
помимо большого оклада я получаю гонорары за свою писанину. Поэтому 100 р.
меня абсолютно не стеснят. Чтобы Вы могли планировать свой бюджет, учтите,
что через месяц, т.е. 12-13 октября, вышлю еще 100р. .
   Чтоб не скучали, завтра пошлю Вам свою книгу рассказов   Следующий
большой флотский  рассказ  выйдет  в  журнале  "Москва"  N_11  (ноябрь)  -
обязательно пришлю. Будет интересно получить Вашу оценку.
   Если Вам не дали перевода из Рундшау о потоплении Вами  "Густлова",  то
сообщите. Прикажу снять копию и пошлю Вам. Но думаю, что у Вас уже есть.
   На всякий случай напишите, что из  медикаментов  Вам  надо,  но  нет  в
Ленинграде...
   А пока желаю Вам спокойного лечения и успехов в этом деле. Я  сам  пишу
со своей невромой в культе, особенно  во  время  плохой  погоды.  Так  что
хирургические дела немного знаю!
   P.S. Думаю, что не только материальные дела Ваши придут в благополучное
состояние, но и моральный  ущерб,  нанесенный  Вам,  будет  _относительно_
возмещен,  несмотря  на  то,  что  с  Вами  так  много  начудили   (говорю
деликатно), что вряд ли возможно  смягчить  несправедливость  и  грубость,
проявленную некоторыми отдельными лицами. Привет. Поправляйтесь.
   Ваш Исаков. 11.IX.63"

   На мой взгляд,  это  письмо  не  нуждается  в  комментариях  За  время,
прошедшее между  первой  телеграммой  Исакова  и  этим  письмом,  я  успел
побывать в Ленинграде и повидаться с Маринеско.
   Я застал Александра Ивановича еще в  госпитале.  Условия  у  него  были
хорошие. Небольшая, но отдельная  палата.  Валентина  Александровна  могла
почти неотлучно быть рядом с больным и оставаться в палате на ночь.
   Когда меня допустили в палату, Александр Иванович был на ногах.
   Он заметно похудел и как будто уменьшился в росте, но глаза у него были
прежние, живые. Даже голос,  несмотря  на  хрипоту,  показался  мне  почти
таким, как прежде, со  знакомыми  добродушно-шутливыми  интонациями.  Меня
встретил радостно и сразу стал расспрашивать про мои дела, как будто у нас
не было тем более неотложных. Интерес был  неподдельным.  Дела  мои  в  то
время обстояли неважно, но посвящать  больного  во  все  сложности  нашего
профессионального бытия не имело смысла. О делах самого Маринеско  я  тоже
не мог рассказать ничего  существенного,  хлопоты  о  персональной  пенсии
успеха не  имели.  Мы  проговорили  около  двух  часов,  и  меня  поразила
твердость духа Александра Ивановича, он не жаловался - ни на судьбу, ни на
обстоятельства; поначалу было трудно понять,  знает  ли  он  все  о  своей
болезни. Потом понял: знает. Знает,  но  не  теряет  надежды.  В  этом  он
оставался верен себе - не тешил себя иллюзиями и не падал духом. Обычно от
тяжелых больных скрывают диагноз, и во многих случаях  это  удается.  Даже
если эти больные - врачи. Маринеско в медицине ничего не  понимал,  но  он
был слишком смел и наблюдателен, чтобы позволить себя  заморочить.  Он  не
"ушел в болезнь", как люди, привыкшие слишком часто к себе прислушиваться;
наоборот, его живо интересовало все  происходящее  за  стенами  госпиталя.
Конечно, он понимал: при самом благоприятном исходе лечения  он  останется
инвалидом, - но мыслями он был с флотом, и самыми  близкими  друзьями  для
него оставались подводники. Свою дружбу они доказали делами.  Передо  мной
лежит  папка,  переданная  мне   близким   другом   Александра   Ивановича
Б.Д.Андрюком, живущим теперь в  Киеве.  Чего  там  только  нет  -  письма,
ходатайства, подписные листы... А какие подписи!  Цвет  подводного  флота,
командиры лодок, Герои Советского Союза, адмиралы и матросы...
   Когда  Александр  Иванович  уставал,  хрипы  усиливались.   На   помощь
приходила Валентина Александровна. Она  осторожно  обмывала  гортань.  При
всех процедурах, включая кормление, я выходил в коридор. Под  конец  нашей
беседы зашел ненадолго сосед - капитан 2-го  ранга  Ветчинкин,  в  прошлом
тоже командир лодки. Александр Иванович был с ним приветлив,  но  разговор
перевел на более общие темы. Не хотел говорить о себе, о своих заботах.
   Сдержанность была ему присуща всегда. И взрывчатость тоже. Противоречие
здесь только кажущееся. Сдержанность - свойство людей,  которым  есть  что
сдерживать. Иначе это просто вялость.
   Мне не удалось тогда поговорить  с  врачом.  Недавно  по  моей  просьбе
откликнулся письмом доктор Кондратюк, хирург, оперировавший Маринеско:
   "К сожалению, я увидел Александра Ивановича уже в трудном положении.  У
него была декомпенсированная дисфагия, обусловленная опухолью пищевода.
   О мужестве этого человека, его подвиге и заслугах перед родиной я знал.
И в госпитале Александр Иванович вел себя  мужественно,  ровно,  терпеливо
переносил мучения, был, как ребенок, доверчив и застенчив. Он ни  разу  не
упомянул о своих заслугах, не пожаловался на свою судьбу, хотя со мной был
откровенен. Он любил и хотел  жить,  верил,  что  для  него  делается  все
возможное. Ему была наложена гастростома  (метастазы!),  и  впервые  пусто
таким путем он был накормлен и напоен, Любил он флотский борщ. Его просьбу
ежедневно выполняли госпитальные повара".
   Значит, я не ошибся в своем тогдашнем  впечатлении.  Все  знал,  но  не
терял веры и не сдавался. Болезнь была враг. Склонить голову перед  врагом
Маринеско не мог, не умел, не хотел.
   Не надо, однако, обольщаться. Не всегда  больному  Маринеско  удавалось
сохранять бодрость, бывали у него приступы отчаяния, знала  о  них  только
Валентина Александровна. И если, по  свидетельству  всех  близких  к  нему
людей, Александр Иванович держался с великолепным  мужеством,  то  немалую
роль  в  этом  сыграла  завязавшаяся  в   последние   месяцы   его   жизни
увлекательная переписка с Иваном Степановичем Исаковым. Перечитывая письма
Исакова  к  Маринеско,  трудно  поверить,  что  они  адресованы   человеку
незнакомому. Так пишут, когда люди знакомы семьями, и не месяцы, а  долгие
годы. О своих хлопотах и щедрой материальной помощи Иван Степанович  пишет
как бы мимоходом, пишет так, будто забота о здоровье и репутации Маринеско
- это его, Исакова, общественный долг, нечто само собой разумеющееся и тем
самым отходящее на второй план. А главное -  это  живое,  заинтересованное
общение товарищей по оружию, соратников и единомышленников.
   23 сентября 1963 года (на бланке члена-корреспондента АН СССР):

   "Дорогой Александр Иванович!
   Я пишу на бланке не для того, чтобы похвастаться. А для того, чтобы  Вы
знали, что мне многое легче сделать, чем Вам. Поэтому  если  что  нужно  -
пишите.
   Вырезал выписку из Беккера у С.С.Смирнова, снял копию и шлю Вам. У него
останется для работы свой экз.
   Беккер хорош чем?
   Скрывает, что погибли лучшие подводники, подготовленные на новые лодки.
   Молчит о реакции Гитлера.
   Но выпирает  весь  драматизм  плохой  организации,  самоуправства  нач.
подплава и т.д. Поучительные ошибки. И не только для немцев.
   Снимают копии с других переводов. По готовности - пришлю. Есть ли у Вас
книги о подводниках? Может,  случайно  пропустили?  (Следует  перечень.  -
А.К.) О наших мемуаристах с ПЛ не спрашиваю. Наверное, имеете. Напишите  -
чего нет, пришлю.
   Поправляйтесь. У нас наступили холода, и я, как южанин, начал  скисать.
Привет. Ваш Исаков.
   P.S. Когда-нибудь для смеха расскажу, как я был подводником.  Приписали
к "Рыси" и посадили учиться на курсах . Был 1919 год. Меня арестовали
как бывшего офицера и хотя выпустили через 2 недели,  я  обиделся  и  ушел
воевать в Астрахань (вторично) на  миноносцы.  Так  и  не  вышел  из  меня
подводник".

   К концу сентября Иван Степанович уже не заблуждается  насчет  состояния
здоровья своего корреспондента. Тем ярче выступают его сердечность и такт.
Так не  пишут  приговоренным.  Все  письмо,  включая  постскриптум,  имеет
совершенно ясный подтекст: все силы на борьбу с  болезнью,  главное  -  не
терять веры, не сосредоточиваться на прежних обидах, как видите,  со  мной
тоже всякое бывало, надо ценить  каждый  отпущенный  нам  день,  читать  и
размышлять о прочитанном.
   Иван Степанович хлопочет о  пенсии  Маринеско,  посылает  ему  книги  и
лекарства, снабжает С.С.Смирнова материалами для будущей повести. Но книгу
надо ждать годы, а время не терпит. Существуют более оперативные жанры.
   К тому времени С.С.Смирнов  был  уже  признанным  мастером  еще  только
зарождавшегося искусства прямого разговора с телезрителями. Искусство  это
до сих пор не имеет точного названия, но  существует  и  развивается.  Это
искусство не чтецкое, не лекторское, не ораторское. Оно не  похоже  ни  на
проповедь, ни на исповедь. Оно импровизационно и, как всякая импровизация,
- серьезное испытание на искренность. Телеэкран беспощаден  к  фальши.  Ей
негде укрыться. В течение ряда лет из месяца в месяц Сергей Сергеевич  вел
созданный им  вскоре  после  войны  и  существующий  поныне  телевизионный
альманах "Подвиг". Одно из своих выступлений он целиком  посвятил  подвигу
"С-13". В Ленинград приходит телеграмма:
   "Смотрите  передачу  телевизора  Москвы  4  октября  первой   программы
двадцать сорок пятницу писателя Смирнова относительно героизма Исаков".
   Я тоже был предупрежден, но передачи не видел. Не  помню  уже,  почему.
Видел и слышал ее Маринеско, отпущенный на побывку домой, и вместе  с  ним
видели и слышали живой рассказ писателя миллионы  телезрителей.  Александр
Иванович был счастлив.
   Из беседы с В.А.Филимоновой:
   "Саше становилось  все  хуже.  Не  мог  есть,  пришлось  делать  другую
операцию, вывести пищевод, теперь у него в боку была трубка, через воронку
туда вливалась  жидкая  пища.  Другая  трубка  служила  ему  искусственным
горлом. Каждые  полчаса  трубку  надо  было  прочищать  и  промывать,  она
засорялась, и Саша начинал задыхаться и кашлять. Приходилось это делать  и
ночью. Саша день ото дня слабел. Надо было его мыть,  на  руках  носить  в
туалет.  Ему  стало  трудно  говорить,  писал  записки.  Держал   себя   с
необыкновенным мужеством. Выпросился на несколько дней домой.  Дома,  лежа
на кровати, смотрел и слушал передачу Смирнова. Был рад, разволновался, но
глаза были сухие. А когда  я  везла  его  обратно  в  госпиталь,  попросил
провезти его по набережной. При  виде  кораблей  заплакал:  "Больше  я  их
никогда не увижу".
   Наконец-то о подвиге "С-13" было сказано в полном смысле слова во  весь
голос, так, что этот голос был слышен от Балтики до Тихого  океана  и  это
был голос человека, которого знала вся страна.
   Выступление С.С.Смирнова  по  телевидению  вызвало  волну  откликов.  В
маленькую квартирку на улице Строителей полетели  письма  со  всех  концов
страны. Десятки, сотни, вскоре  перевалило  за  тысячу.  Не  всякая  книга
вызывает такую лавину. Я видел эти перевязанные  шпагатом  толстые  пачки,
заполнившие все углы, нагроможденные  на  шкафы.  Зачастили  посетители  -
молодежь, пионеры. У Александра Ивановича уже не было  сил  прочитать  все
письма, встретиться со  всеми,  кто  хотел  его  видеть.  Дома  он  пробыл
недолго. Надо было возвращаться в госпиталь.
   Что было в этих письмах? Нетрудно  догадаться.  Слова  благодарности  и
восхищения, недоуменные вопросы, горячие пожелания здоровья и  долгих  лет
жизни. И нечто совсем неожиданное  -  деньги,  трешки  и  пятерки  рядовых
советских тружеников. Сергей Сергеевич не скрыл от телезрителей, что герой
тяжело болен, не утаил правды о материальных затруднениях, и самые  разные
люди  немедленно  откликнулись.  Были  и  такие   письма   от   совершенно
посторонних людей: "Приезжайте к нам, мы Вас выходим..." Когда я рассказал
об этом Сергею Сергеевичу, он был даже несколько испуган, он  и  не  думал
призывать на  помощь.  Из  денег,  присланных  телезрителями  и  собранных
моряками, образовалась порядочная сумма. Ее не успели истратить. Валентина
Александровна от этих денег отказалась,  и  по  решению  друзей  они  были
положены  на  сберкнижку  до  совершеннолетия  младшей  дочери  Александра
Ивановича - Тани.
   Переписка с Исаковым продолжалась. Самому Александру  Ивановичу  писать
было уже трудно, отвечала Валентина Александровна. Иван  Степанович  часто
болел, но о Маринеско не забывал. Ему хотелось  еще  при  жизни  Маринеско
написать о  нем  большую  статью,  и  он  просит  Валентину  Александровну
записать со слов  Александра  Ивановича  ответы  на  ряд  вопросов.  Из-за
перегруженности основной работой и сильных  болей  в  ампутированной  ноге
статью пришлось отложить. Она появилась  только  в  1965  году  в  журнале
"Советский Союз". А  в  конце  ноября  1963  года,  за  месяц  до  кончины
Маринеско, он пишет:

   "Глубокоуважаемые Александр Иванович и Валентина Александровна!
   Спасибо за письмо.
   Сам только что вернулся  из  санатория,  чувствую  себя  лучше,  но  не
особенно.
   В свое время прошел через руки всех известных  хирургов,  почему  знаю,
какое у Вас состояние.
   Будем надеяться на улучшение.
   С.С.Смирнов еще в Китае. Скоро возвращается, и мы уговорились совместно
написать Вам.
   Пока посылаю 2 книги. На этот  раз  посылаю  временно  (можете  держать
сколько угодно, так как в  ближайшие  месяцы  буду  занят  другой  темой).
Временно потому, что на  обложке  сделаны  мои  пометки  и  замечания,  по
которым собирался написать статью, да так и,  не  собрался.  Сейчас  занят
, это поручение сверху и на долгое время.
   На днях выходит мой рассказ об Вел. От. войне на Черном море в  журнале
"Москва" N_11. Я пришлю обязательно и буду  ждать,  как  Вы  оцените  этот
рассказ, на 95% списанный из жизни.
   Желаю я и Ольга Васильевна вам обоим здоровья и успехов в делах.
   Ваш Исаков.
   P.S. Правильно ли написал адрес? Могу ли чем помочь?"

   Помочь Александру Ивановичу уже нельзя  было,  и  Иван  Степанович  это
понимал. Но ему хотелось, чтобы больной поменьше про это думал и в  то  же
время твердо знал, что и после смерти не будет  забыт.  Очень  существенно
упоминание о С.С.Смирнове. Желание взяться за эту тему  самому  и  замысел
будущей книги в том виде, как он изложен  в  "проекте",  появились  позже,
когда ему стало ясно, что С.С. в обозримое время свою повесть не напишет.
   Жить Александру Ивановичу оставалось недолго. Считанные дни. Свой конец
он видел трезво и бесстрашно. В.А.Филимонова рассказывала:
   "За несколько  дней  до  смерти  Саша  решил  отпраздновать  свой  день
рождения. Пришли М.Ф.Вайнштейн и П.Н.Ветчинкин. Саша говорить уже не  мог,
но был веселый. Ему было разрешено  все,  и  я  сама  лила  коньяк  в  его
воронку. Вскоре он умер".
   Пишет доктор Кондратюк:
   "С верой в улучшение он был выписан домой. Но спустя несколько  месяцев
поступил вновь и тихо, мужественно терпя боли, ушел".
   "Несколько месяцев", вероятно,  ошибка  памяти.  Несколько  недель.  Но
образ Маринеско не изгладился в  памяти  старого  хирурга,  оперировавшего
сотни, если не тысячи больных. Удивительно хорошо в письме сказано - ушел.
Не "ушел из жизни", как пишется в официальных некрологах, а просто - ушел.
Так лучше потому, что из нашей жизни он не ушел.
   Почему Александр Иванович захотел отпраздновать свой  день  рождения  в
ноябре? Родился в феврале. Вероятно, не надеялся дожить до февраля. И чтоб
не называть этот день днем прощания.
   Исаковы были искренне опечалены смертью Александра Ивановича. Переписка
с Валентиной Александровной не оборвалась.
   "Прошу Вас помнить, что  в  лице  моем  и  Ольги  Васильевны  Вы  нашли
друзей", - пишет Иван Степанович после  похорон  Маринеско.  И  через  год
вновь подтверждает: "...не ждите крайних случаев и пишите  прямо  мне.  По
всем вопросам. Я Ваш надежный друг. (23.X.64 г.)".
   На похоронах Александра Ивановича я был и помню их  хорошо.  Но  больше
зрительно, как в  немом  кино.  Помню  полутемный  клубный  зал  в  здании
флотского  экипажа,  где  состоялась  гражданская  панихида.  Помню,   как
сменялись в почетном карауле рабочие и моряки.  А  вот  что  говорилось  у
гроба - не помню. Не помню, был ли оркестр. Кажется, был. Народу  набилось
много.
   Ехали на кладбище долго, в молчании. Шел мокрый  снег.  Запомнились  на
кладбище деревья, - вероятно, когда-то на  этом  месте  "была  рощица.  По
территории кладбища несли гроб на руках, тоже долго, в самый конец, и тоже
молча. У открытой могилы никто не говорил, опустили гроб молча. Заговорили
только на поминках.
   Это были необыкновенные поминки. Я бывал на  всяких.  Помню  поминки  в
большом ресторанном зале с расставленными покоем, по-банкетному столами, с
неким подобием президиума за центральным столом. О покойном  вспоминали  с
микрофоном в руках. Помню и совсем тихие, приглушенно-семейные, где  кроме
родственников только двое-трое старых друзей и какие-то пожилые женщины  с
заплаканными глазами и без  речей...  На  Васильевском  острове  все  было
иначе.  Стол  был  накрыт  в  самой  большой  и  все-таки  тесной  комнате
коммунальной квартиры, и собралось помянуть Александра Ивановича более ста
человек.
   Решение было найдено  в  духе  Маринеско:  хорош  не  тот  командир,  у
которого ничего не случается, а тот, кто в любом положении  найдет  выход.
Выход нашелся. Из комнаты пришлось вынести все  лишнее.  Стулья  и  посуду
призанять у соседей. Стульев все равно не хватило, пошли в ход табуреты  и
гладильные доски. Поминки шли непрерывно до поздней ночи, в две или даже в
три очереди. Одни приходили, другие уходили. Только приехавшая  из  Одессы
Татьяна Михайловна, мать Маринеско,  не  трогалась  с  места  весь  вечер.
Ожидавшие  своей  очереди  толпились  на  лестничных  площадках,   курили,
переговаривались. Препятствий им никто не чинил,  все  этажи  знали,  кого
поминают в тридцатой квартире.
   А  за  столом  шел  непрерывный  разговор.  Все  сидели  вперемежку   -
балтийские моряки и рабочие с Выборгской стороны. Не все знали друг друга,
но Маринеско знали все. Я сидел между контр-адмиралом и бывшим радистом  с
"малютки".  Никто  ни  у  кого  слова  не  просил,  говорили  негромко   и
неторопливо, как  в  матросских  кубриках  после  отбоя  или  у  среза  на
полубаке, никто  никого  не  перебивал,  но  каждый  мог  вставить  слово.
Прощаясь, не сразу уходили  домой,  а  сливались  с  теми,  кто  стоял  на
лестничной площадке, и опять находилось что сказать и что вспомнить...
   Помню, постоял на лестнице и я. Трудно было оторваться.  И  расходились
тоже не поодиночке, а по двое, по трое. И все говорили, вспоминали...
   Запись в моем дневнике от 6 декабря 1963 года: