решившие поживиться  на  трупах.  Как в  больших городах в ночных
помойках роются бомжи, погружая руки в теплый  и тлеющий мусор, так мародеры
тянулись на теплую, неостывшую свалку войны, надеясь на ней покормиться.
     Среди  разбитых  машин  возникали схватки и драки.  Ссорились  собаки и
птицы, схватывались над трупами урчащие люди. Вырывали друг у друга бушлаты,
сапоги,  ручные  часы и  бумажники. Убитые,  с  голыми  костлявыми ногами, с
синими запястьями, раздетые, лежали на снегу. Мародеры суетливо толкали свои
тележки,  горбились  под   набитыми  тюками,  торопились  покинуть  площадь,
растащить по норам добычу.
     Кудрявцев  поправил стоящий в углу гранатомет, тихонько отошел от Чижа.
А тот разглядывал площадь своим ночным всевидящим  зрением, рисовал подбитые
танки, собак, ворон, мародеров.
     Кудрявцев прошел на чердак и в холодной  тьме, среди стропил и железных
стояков  не увидел, а почувствовал по едва  различимому  полю -- у слухового
окна притаился солдат. Таракан  удобно устроился на деревянной балке. Слабый
свет площади  освещал его лицо.  Другое окно было врезано  в противоположный
скат крыши, и в случае опасности Таракан мог сменить позицию, вести огонь по
двум направлениям.
     -- Как обстановка?  --  Кудрявцев,  устраиваясь  на  стропилине, слегка
потеснил солдата. -- Как чувствует себя личный состав?
     Таракан подвинулся, давая  место командиру. Кудрявцеву  показалось, что
Таракану  приятно  его появление.  Легкая,  заключенная  в вопросе  насмешка
располагала к беседе.
     -- Думаю, в доме жильцы русские, -- сказал Таракан. -- Их убрали, чтобы
знак  войскам не подали. Если  б жильцы остались, они  бы  знак подали, хоть
светом в окне, хоть криком.
     -- Похоже. -- Кудрявцев вслушивался в тишину, в которой не улавливалось
ни единого шороха,  словно все обитатели, включая мышей,  пауков, тараканов,
покинули дом  в  предчувствии  землетрясения. Первый  толчок  уже  уничтожил
бригаду. Второй набирал свою  силу, копил ее в толщах под площадью, готовясь
направить на одинокий, с погашенными окнами дом.
     -- Я им  в руки не дамся. -- Таракан угадал мысли Кудрявцева.  -- Когда
началась мочиловка,  наши кто куда побежали, я в люке встал и отстреливался!
--  Таракан зло заерзал, потянулся к  автомату, проверяя на ощупь оружие,  и
острое плечо солдата сильно надавило на "Кудрявцева.
     На площади зарокотало.  Они оба притаились, прижались к слуховым щелям,
их руки в темноте легли на спусковые крючки. Подсвечивая водянистыми огнями,
на площадь, один  за  другим, выкатили черные  дымные  грузовики.  В  кузове
стояли  люди, машины  протащились по снегу к бесформенным  остаткам бригады,
остановились, упираясь огнями в груды  обломков. Из кабин, из  кузовов стали
выпрыгивать люди, что-то кричали, что-то стаскивали  с грузовиков. Собрались
вместе и гурьбой ушли в темные нагромождения броневиков и танков, поднимая и
распугивая кричащее воронье.
     Грузовики погасили фары, и в одной  из кабин зажглась и погасла красная
точка сигареты.
     -- Тягачи?  -- спросил Таракан.  -- Там уцелевшие "бээмпэшки" остались.
Своих козлов посадят и -- вперед!
     Кудрявцев не ответил.  Площадь была  похожа на круглую  цирковую арену.
Еще недавно  она выглядела белоснежной и  чистой, с восхитительной мерцающей
елкой, наполненная  сочными звуками  рояля. Теперь  она была черной, политой
кровью и  гарью, в уродливых  остовах  и  красных  кострах. И  им,  на время
отступившим  со  сцены,  еще предстояло  на  нее  вернуться,  участвовать  в
представлении.
     -- Чеченцы не все подонки, -- сказал  Таракан, когда тревога, вызванная
грузовиками,  улеглась  и  потянулись минуты  ожидания. --  Есть  среди  них
нормальные.
     -- Знал таких?
     -- В школе со мной  учился, Шамиль. Нормальный парень. Бабочек собирал,
как и я, для коллекции. Потом уехал. Может, сегодня по мне шмалял.
     -- Ты что, бабочек собираешь?
     -- У меня большая коллекция. Перед  тем как в армию идти,  я ее соседке
подарил, на память.
     -- Невеста?
     -- Да нет, соседка.
     Они смотрели, как чернеют бруски грузовиков. И Кудрявцев вспоминал, как
ранней  весной бабочки появлялись на их огороде. При первом тепле над мокрой
землей, в голых яблонях вдруг мелькнет черно-красная искра. На серую  тесину
забора  сядет шоколадница, как  цветной лоскуток.  И  он подбирается к  ней,
видит, как дрожат ее крылья  и усики, пульсирует темное  тельце. Или  летом,
когда капуста раскрывала свои восковые  зелено-белые листья, в которых после
дождя  скапливалась драгоценно-прозрачная вода, -- на них  слетались нежные,
желтовато-млечные капустницы с тонкими, покрытыми пудрой тельцами.
     Кудрявцев смотрел на Таракана, на испачканное сажей лицо,  нахмуренный,
с темной морщиной лоб. Старался угадать, как выглядела его домашняя комната,
письменный  стол, тетрадки,  стеклянные коробки коллекции,  перламутровые  и
сверкающие.
     На площади,  среди руин и обломков, истошнее закричали вороны, взлетали
испуганные косяки,  сердито и зло  хрипели собаки.  От расстрелянных машин в
разные стороны,  словно  их пугнули камнем,  побежали псы,  засеменили прочь
мародеры. Видно, те, кто  сошел с грузовиков, разгоняли их своим появлением,
и те безропотно уносили ноги.
     Скоро  опять  утихло.   Движение   прекратилось.  Настороженные  зрачки
Кудрявцева успокоились, палец соскользнул со спускового крючка.
     -- Ну и что? Говоришь, не  невеста?  -- Кудрявцев протягивал прерванную
нить разговора. -- Что ж не обзавелся?
     Спросил, а  сам усмехнулся твердыми на холоде губами. Он был одинок, не
женат. Его краткие сожительства с женщинами  приносили хлопоты, раздражение,
мучительные  разочарования,  после которых  оставалась  долгая  непроходящая
боль.  Вопрос, который он  задал,  был  из числа обычных, когда  требовалось
установить доверительные отношения с солдатом.
     --  Зачем  рано жениться? --  рассудительно  ответил  Таракан. --  Надо
сперва  жизнь узнать,  поездить,  посмотреть.  А  уж  потом  жениться.  А то
женишься, дети пойдут, так всю жизнь вокруг них и провертишься!
     -- Где ж ты хочешь поездить?
     --  Везде.  У нас  сосед Гена "челноком"  мотается. В  Китае побывал, в
Польше, в Турции, два раза в Италию ездил.  Денег накопил, живет отлично. Из
армии вернусь, тоже "челночить" начну.
     -- На что деньги копить будешь?
     --  В  Бразилию поеду. На Амазонке бабочек  половлю.  Мечтаю бабочку на
Амазонке поймать.
     Кудрявцев удивился простодушию Таракана, в  котором  уживались взрослая
рассудительность и наивная детская мечтательность.
     -- Мулатку привезешь из Бразилии.
     -- А хоть  бы и мулатку! -- Эта мысль понравилась Таракану, .он завозил
в темноте ногами, видимо представляя, как приведет на дискотеку мулатку и на
зависть друзьям станет танцевать с ней карнавальный танец.
     Кудрявцев  продолжал  удивляться этому упрямому  молодому  стремлению в
будущее, которое  представлялось Таракану непременно счастливым и радостным.
Только  что  пережитое несчастье,  бойня, смерть  товарищей не сломали этого
молодого  стремления.  И  он,   Кудрявцев,  с  тяжелым,  холодившим   колено
автоматом, должен направить это стремление снова в бой, в кровь, в смерть.
     Грузовики на площади вдруг разом загудели и  включили фары.  В их белом
свете  клубился  синеватый  дым.  Водители  повыскакивали  из  кабин,  стали
поспешно  открывать  борта.  Из-за   подбитых  броневиков  и  танков   стали
появляться люди. Они шли парами  и несли тяжелые, нагруженные носилки. Клали
их на землю у грузовиков. Поднимали с них мертвые тела и, раскачивая за руки
и за  ноги,  забрасывали  в  кузов; Было  видно,  как  мертвецы взмахивают в
воздухе разведенными конечностями, слышался стук тела о твердые доски.
     Люди с носилками  уходили обратно в скопление сгоревших машин. Их место
занимали другие. Снова взлетали в воздух черные растрепанные тела, деревянно
стучали о кузов.  На платформах постепенно скапливались неровные  сползающие
груды. И  тогда  несколько  человек, оставляя  носилки, забирались  в кузов,
ровняли гору убитых.
     Это  длилось   час  или   больше.  Истошно   кричали   вороны.  Светили
бело-голубые фары. Иногда  в их  свет  попадало бледное неживое лицо, голая,
без  обуви,  нога.  И все,  кто был  в доме,  прижавшись к  черным  стеклам,
следили, как нагружаются труповозы. Три  грузовика с  открытыми  бортами,  с
черными рыхлыми  грудами,  похожими  на  торф, медленно, тяжело  покатили  с
площади. И за ними пешком, усталая, уходила похоронная команда.

Глава десятая

     Медленно  тлела  огнями,   сочилась  дымами  зимняя  ночь.  Смертельная
опасность, погнавшаяся за ним по заснеженной  улочке вдоль железных ворот  и
оград, догонявшая его автоматными  очередями,  -- эта  опасность  отступила.
Бригада,  в которой он  служил и которая была домом для него и для множества
близких и важных ему людей, а также для  тех, к кому он испытывал неприязнь,
и тех, к кому он был равнодушен, составляла живую среду, в которой он только
и мог обитать, -- бригада  напоминала теперь огромную неопрятную свалку, где
тлели зловонные костры и пахло  горелым железом  и костью. И Кудрявцев в эти
минуты затишья пытался  понять, какая роковая ошибка случилась,  что привело
их всех к поражению и смерти.
     Скорее всего, виной  тому  были  невежество  и  дурь  генерала.  Тупое,
бездарное было в том,  как он  на  глазах  офицеров  играл полководца.  По -
ермоловски,  в  домашних  чувяках ходил  по  карте, по-свойски, по-домашнему
заправил в  шерстяные носки  брюки  с  лампасами. Оскорбил начальника штаба,
усомнившегося в  нелепом  приказе. Курсантом  в  пехотном  училище Кудрявцев
изучал  тактику боя  в условиях густонаселенного  города, где каждый оконный
проем,  каждая подворотня превращались в  позицию  гранатометчика,  в гнездо
снайпера. Огневая мощь танков, долбящий огонь самоходок перемалывали опорные
пункты  противника.  Пехота занимала развалины, добивая оглоушенных  врагов,
обеспечивала коридоры для  дальнейшего продвижения брони. Тупое невежество и
чванливая дурь загнали незащищенные колонны в город, подставили их под удар.
     Генерал был виноват, но был  виноват и министр. Долгоносый, с маленьким
лбом, тесно  посаженными птичьими  глазами, он был похож на упрямого  дятла.
Решил сделать себе подарок ко  дню рождения -- штурмовать в  новогоднюю ночь
набитый  противником город.  Чтоб  наутро на инкрустированный  столик,  куда
сносили  ему дары  --  клинки  в серебряных  ножнах,  гравированное  именное
оружие, швейцарские часы  с алмазом,  золотую табакерку с поющей птичкой, --
чтоб на  столик  легла  телеграмма:  "Войска  поздравляют министра  обороны.
Русский флаг, на Президентском Дворце". И министр, влажный после бассейна, в
розовом махровом халате, читает телеграмму.
     Или случилась  измена,  в  штабе  округа  притаился  предатель. Сообщил
врагам маршруты колонн. Ведь недаром в момент вступления над чеченским седом
взлетела ракета, послала беззвучную весть в  далекий  туманный  город.  И по
этому тихому знаку засели у окон стрелки, притаились гранатометчики.
     Поджидали  по-охотничьи, когда на  снежные  улицы,  под  желтые  фонари
выскочит юркая головная машина.
     Или  он  сам виноват. Покусился  на льстивые  речи, на радушные слова и
улыбки, на  золотые виноградные кисти, на  разноцветные занавески в  дверях,
где мелькали нежные девичьи лица. И так сладко было пить  черно-красное вино
из стаканов,  трогать  горячей  рукой деревянный  заснеженный стол,  и вдруг
захрипел  взводный, посаженный  на нож,  все  выпучивал голубые глаза,  пока
лезвие входило в гортань.
     Непонимание  мучило  и  дивило  Кудрявцева.  Он  сидел на  чердаке  под
железной крышей  и не  находил  объяснения. Смотрел, как на площади медленно
движутся туманные отсветы, словно там догорал огромный ком черной  бумаги, в
тлеющих червячках и личинках.
     Он  пробрался под  крышей, ступая  в мягкую  чердачную пыль.  На другом
конце  чердака  у  слухового  окна  притулился Ноздря,  казалось,  дремал. И
Кудрявцев, не желая его резко окликать и тревожить, негромко спросил:
     -- Ну что, Богу молимся?
     --  Просто  думаю,  --  отозвался  Ноздря,  не  почувствовал  в  словах
командира насмешки.
     -- О чем, если не секрет?
     -- Как  оно  так  получилось, что остался  жив. Все ребята из отделения
погибли, а я живой.
     -- И как же все вышло?
     Ноздря помолчал,  словно  собирал  то  немногое,  что  успел  понять  и
надумать в краткие минуты тишины после недавнего оглушающего  и ослепляющего
ужаса.
     --  Когда  началось,   я  на  броне   сидел.   Грохот,   огонь!  Машины
подскакивают, будто их кувалдой бьют. У одной башню оторвало, и как шмякнет!
Рядом  наливник рвануло, и вся  горючка  в небо  взлетела и оттуда  полилась
огнем. Ребята, которые побежали,  как раз под  этот  дождь попали.  Я только
успел  сказать: "Господи, спаси, если  можешь!" Больше ничего  не помню, как
бежал, как спасался. Вы  окликнули, тогда и очнулся. Должно,  Господь Ангела
Хранителя послал, он меня и вынес!..
     Кудрявцев, еще недавно услышь  такое, не удержался бы от едкой насмешки
или отмахнулся,  подумав:  вот еще один чудик явился в  армию из гражданской
искореженной  жизни,  в которой  развелось  множество  ,молодых  уродцев, не
способных подтянуться  на турнике или  метнуть гранату. Синюшные  наркоманы,
истеричные панки,  капризные пацифисты, чахоточные и астматики, плоскостопые
и  кришнаиты,  рокеры  и  слабоумные--пестрое  и  дистрофичное  скопище,  из
которого   он,  офицер,   в  краткое   время  должен   был   создать  боевое
подразделение, способное выиграть бой.
     Теперь  же,  пережив   ужасное  истребление  бригады,  потеряв  роту  и
оставшись  в  живых,  он  был  готов объяснять  случившееся  действием  злых
нечеловеческих сил,  погубивших неодолимую  мощь войска, присутствием  среди
этих  черных  сил  загадочной  и  благой  воли,  выбравшей  его  среди тысяч
обреченных людей  и  спасшей от  смерти. В  заснеженном  чеченском  дворике,
залитом вином, бараньим жиром и кровью убитых товарищей, внезапная страстная
и могучая сила  подняла его на крылья,  перенесла через  изгородь, устремила
вперед по улице, отводя  бьющие в  упор  очереди. Провела  сквозь  взрывы  и
фонтаны огня в этот безлюдный дом, словно заранее приготовила это  убежище в
ожидании пожаров и взрывов.
     Слушая солдата, он чувствовал,  что тот обладает таинственным  знанием,
ему, Кудрявцеву, недоступным, и в этом превосходит его. Уступая в  силе, уме
и  опыте,  способен  понимать  и объяснять  необъяснимое  для Кудрявцева.  И
хотелось  спросить  его об  этом  знании, выведать и,  быть может, в  минуту
предстоящей  опасности  положиться  на  это  знание, в  нем  найти  опору  и
крепость.
     -- Откуда  молитвы  знаешь? --  спросил Кудрявцев,  боясь,  что  Ноздря
замкнется и  больше не станет говорить  о  своем  сокровенном.  -- Ты вон по
всякому поводу молишься.
     --  У  меня  отец священник.  Мы с мамой в церкви поем.  Армию отслужу,
поступлю в семинарию, тоже священником стану.
     -- Дело семейное. Церковь у вас большая?
     -- Красивая, намеленная. Лет двести стоит. Ни разу не закрывали.
     На  черном ледяном  чердаке,  в угрюмом враждебном  городе, у дымящихся
остатков бригады Кудрявцев представил церковь, золотую,  туманную,  с мягким
свечением лампад, стеблевидными свечами, множеством смиренных и кротких лиц,
родных  и знакомых,  среди  которых,  если  пристально к  ним  приглядеться,
увидишь тетушек, маму и бабушку.
     Виденье было драгоценным, спасительным,  и,  когда исчезло,  на ледяном
чердаке,  среди  балок, труб и  железа,  стало теплее, словно  в  доме вдруг
затопили.
     -- Вот ты Бога молишь, что у него спрашиваешь? Как жить, что  делать?..
А  можешь  спросить,  какая   у  нас  судьба  впереди?  --  Кудрявцеву  были
удивительны  собственные  вопросы.  Он  осторожно  допытывался,  стараясь не
спугнуть солдата, дорожил  этой необъяснимой своей зависимостью  от него. --
Можешь у Бога спросить, что нас ждет впереди?
     --  К  нам  в  церковь  баба  Марфуша  приходит.  Богомолка.  По разным
монастырям, по святым местам разъезжает. Полгода нет ее, а потом появляется.
Она  говорит, всюду по церквам иконы плачут. Из икон слезы льются. А  это  к
беде. Быть в России большой беде.
     -- Куда больше-то?
     -- Еще больше будет. У нас в церкви икона Архангела Гавриила. У него на
щеке слеза прорезалась. Будто смолка заблестела. Ангел заплакал.
     -- О чем?
     Не знаю...
     Кудрявцев  попытался  представить  длинную  высокую  икону   с  красной
лампадой,  опущенные до земли  отяжелелые, утомленные  крылья и  на  смуглом
лице,  среди темных складок и осыпавшейся позолоты, --крохотную яркую искру,
выступившую каплю смолы.
     -- За что  нам такая беда? -- спросил  Кудрявцев, глядя на площадь, где
слабо румянилась остывавшая сталь, плавал слоистый дым и продолжали метаться
сошедшие с ума ночные вороны. -- Кто так рассердился на нас?
     -- Бог.  Значит,  есть  какой-то  грех.  Кудрявцев  прежде  никогда  не
говорил,  не слышал об этом. Удивлялся серьезности, которая звучала в словах
солдата.  Юнец, уцелевший в бою, исцарапанный и измазанный сажей, посаженный
Кудрявцевым у слухового окна в ожидании нового боя, знал и ведал  нечто, что
было сокрыто  от  Кудрявцева.  За  этими  закрытыми  створками, затворенными
дверьми,  мимо которых  много  лет  проходил Кудрявцев, присутствовало  иное
пространство, иная, недоступная Кудрявцеву жизнь. Казалось,  солдат  вышел к
нему  из-за  этих дверей, присел ненадолго  у  слухового  окна, чтоб сказать
несколько  странных  невнятных  слов  и  снова  исчезнуть.  Затворить  перед
Кудрявцевым  двери,  оставляя  в глазах исчезающую золотистую щель, смуглого
ангела с печальной лампадой.
     -- Если молишься, значит, веришь, что Бог поможет. Помолись хорошенько,
чтоб нам помог.
     Кудрявцев   просил   солдата   заступиться  перед   кем-то   могучим  и
недоступным,  к кому  путь  для самого  Кудрявцева был закрыт. Поручиться за
него, передать  его  просьбы. Он вдруг испытал острое стремление, страстное,
связанное  со своей беззащитностью  влечение туда, сквозь железную  крышу, в
вышину, в небо, населенное могучей благой безымянной силой. Обращался к этой
силе с просьбой избавить их всех  от смерти,  унести из этого дома, от  этой
сгоревшей площади. И так жарко  и наивно он об этом просил, так напряглась и
устремилась его душа, что на миг показалось -- чьи-то теплые огромные ладони
протянулись к  нему  сквозь крышу, вычерпали,  вынесли  прочь,  перенесли  в
родные  места,  в  городок,  к синему  деревянному дому, к тесовой ограде  с
висящим материнским платком.
     Очнулся. По площади, наискось от догоравших  обломков, по белому  снегу
двигалось скопление людей.  Неясное,  клубящееся, вытянутое в длину,  словно
несли какое-то тяжелое бревно или рельсу. Приблизившись, вышли на освещенное
место, двигались вдоль дома в сторону привокзальных строений.
     Кудрявцев различил  длинную колонну  людей, окружавших ее конвоиров. На
конвоирах были кожаные куртки, чеченские папахи и кепки. На тех, кто шагал в
колонне,  -- танковые  шлемы, солдатские  "чепчики",  расстегнутые  бушлаты.
Гнали  пленных, и Кудрявцева поразила  черная,  липкая, оставляемая на белом
снегу тропа.  Такая тропа тянется  за раненым  лосем,  в красных брызгах,  в
талых окровавленных лужах.
     Можно было ударить из автоматов, послать поверх голов пугающие очереди,
чтобы охрана упала на снег, обороняясь от  внезапного  нападения, а  пленные
побежали  врассыпную,  спасаясь  в окрестных  улицах.  Или,  собрав  солдат,
внезапным   коротким  броском   кинуться  наперерез   колонне,  втянуться  в
молниеносный истребляющий бой, перебить охрану, а спасенных пленных увести в
дом, вооружить, создать из них боеспособную рот