ев,  оставивший теплый бушлат  на
площади, напялил на  себя тесный стариковский свитер, несходящуюся  на груди
куртку  и  ждал  приближения  танка.  Вывернет  на площадь  из-за  скопления
разбитой техники, и  тогда --  бежать  к окну,  упирать  в косяк гранатомет,
выцеливая  сопряжение башни, и выстрелами двух  гранат  успеть  поджечь  его
бронированный короб, пока пушка танка не плюнула в дом черной тушей снаряда.
     --  Есть  мысля,  -- повторил  Крутой, словно недавний  их разговор был
прерван  не  разрывом  гранат,  а чиркнувшей  спичкой,  от которой  закурили
сигарету. -- Пойду к своему танку. -- Крутой кивнул на  окно, где в сумерках
чернели  на  снегу  железные  ребра  и  берцовые  кости  сгоревших машин. --
Бронебойный снаряд  в стволе!  Если суки  подгонят  танк,  вручную  разверну
башню, влуплю в упор!
     --   Брось,  --  вяло  отозвался  Кудрявцев.  --  Один  уже  лежит  под
простынкой. Тебя подстрелят, как Филю, после первых десяти шагов.
     -- Хрен подстрелят! -- не соглашался Крутой. --  Начинает темнеть. Если
что,  вы меня прикроете. Я наряжусь под бабу, в юбку, в платок, какой-нибудь
куль прихвачу! Они подумают, что нищенка или мародер, не станут палить!
     --  Ерунда!   --   отмахнулся  Кудрявцев,  раздражаясь   этой   наивной
настойчивостью, напоминавшей детские игры в прятки и переодевания. Шалость,


     застрявшая в деревенской голове Крутого, неуместная в минуту опасности.
     -- Почему ерунда! -- Таракан поддержал Крутого. --  Вон у бабки сколько
тряпья! Оденем его старушкой, высадим окно  на первом этаже, где кустики.  И
пусть себе семенит, котомочку тащит!
     Кудрявцев посмотрел  на  лица  солдат,  на которых  сквозь  усталость и
копоть, темные  тени бессонницы заиграло веселое  мальчишеское выражение. Он
вдруг почувствовал себя старым, усохшим,  не способным на азартный поступок.
Молодые  солдаты иначе  представляли  опасность,  иначе чувствовали риск. Их
молодая кровь  побуждала к рискованным  выдумкам, даже если в этих  выдумках
таилась смертельная угроза.
     -- Попробуем, товарищ  капитан! -- настаивал Крутой. -- Заодно  и фотку
принесу, где сестренка на лошади. Жаль, если пропадет!
     -- Пусть попробует, -- поддержал Ноздря. -- Бог поможет.
     Эти  трое, Чиж, Таракан  и Ноздря,  посылали  четвертого на смертельное
дело.  Но  не  сознавали  размера  опасности.  Завидовали  ему,  получившему
возможность  прервать  унылое   сидение  в   доме,   порезвиться,  совершить
молодецкий  поступок.  Будто  не  было  страшной  ночи,  расстрела  бригады,
убийства Фили. Так молоды  они были, легкомысленны  и забывчивы. Кудрявцев в
сравнении с ними был опасливый осторожный старик.
     --  Не  знаю,  --  колебался  он. -- Попробуй,  нарядись старушонкой, я
посмотрю...
     Солдаты повеселели. Веселая торопливость,  с какой  они загрохотали  по
лестнице, огибая  лежащего Филю, причинила Кудрявцеву боль. Он прошел следом
в  квартиру. Анна,  возникавшая  каждый  раз бесшумно  и неожиданно,  словно
выходила из стены, проследовала за Кудрявцевым в комнату.
     Солдаты рылись  в  стариковском  барахле.  Перетряхивали старые платья,
пальтушки,  юбки. Выхватили и отбросили  красную  линялую скатерть, какие-то
потертые, битые молью меха.
     -- На-ка, Крутой, примерь!  --  Чиж кинул  ему  шерстяную юбку, и  тот,
сбросив бушлат, стал натягивать через голову юбку, просовывал плечи и грудь.
Юбка трещала, просаживалась, застревала на бедрах.
     -- А ну, Крутой, напрягись!
     Крутой справился с юбкой.  Натягивал какие-то  блузки и кофты. Влезал в
пальтушку. Заматывал на голове  платок.  Не стесняясь  Анны, стягивал из-под
юбки штаны, влезал в старушечьи рейтузы:
     Таракан хохотал, всовывая в руку Крутого  деревянную  клюшку. Выкатил с
кухни замызганную магазинную сумку на двух-колесиках.
     -- Давай, бабуля, ступай в магазин! Хлебушка хочется!
     -- Ах вы,  такие-сякие! -- изображал сердитую старуху Крутой. -- Сейчас
клюшкой как садану!
     Он был похож на высокую костистую тетку в своей юбке, сморщенных драных
рейтузах,  в повязанном низко платке,  из-под  которого выглядывали  веселые
глаза.
     -- Сейчас как залуплю в лоб палкой!
     Чиж,  Таракан  и Ноздря щипали, тормошили его, дергали  за юбку,  а тот
крутился, хрустел на разбитых черепках, раза два огрел Таракана палкой.
     Анна молча стояла в дверях и печально  смотрела.  А Кудрявцев  давал им
наиграться. Ждал,  когда  поустанут, и тогда он  строго прикажет  прекратить
дурацкий маскарад, отошлет солдат на позиции.
     Он  услышал отдаленный, едва  уловимый рокот, слабое  сквозь этот рокот
повизгивание. Так  сотрясает воздух тяжелыми толчками  и  выхлопами танковый
двигатель.  Так гусеничные траки, переваливаясь через  передние катки, слабо
повизгивают.  Звук  пропал  и  вновь  повторился,  заносимый  ветром  сквозь
разбитое  окно.  Кудрявцев  вслушивался,  как блуждает  звук  за домами,  за
обломками  и остовами машин. Удаляется, совсем исчезает. И  вновь отрывается
ветром от невидимого танка, вносится в комнату.
     -- Чиж,  гранатомет!.. -- крикнул Кудрявцев. -- Все  на  первый этаж!..
Лежать у стен!..
     -- Товарищ капитан,  пойду долбану его! -- Крутой смотрел на Кудрявцева
из-под бабьего платка упрямо и требовательно. -- Наколю его бронебойным!
     Кудрявцев представлял, как  на площади в сером сумраке появляется танк.
Сначала мелькает башня  среди горбов и обломков бригады. Потом выкатывает на
открытое  место,  скользит  на гусеницах, разворачиваясь  на  месте. Наводит
тяжелую пушку на дом. Минута  тишины. Красная плазма взрыва. Страшный удар о
стену проламывает  фасад, влетает внутрь  дома,  разносит  перекрытия, рушит
балки, ломает лестницы и ступени. И это предощущение взрыва было  как ломота
в  костях, словно они превращены в  острые осколки,  болят в  местах будущих
переломов.
     --  Долбани  его  бронебойным, --  глухо сказал  Кудрявцев. --  Вы!  --
обратился он к солдатам. -- Взломайте дверь на первом этаже!  Выпускайте его
из окна!
     Крутой, опираясь на  клюку, вышел. За ним Таракан, подхватив на  локоть
сумку с колесиками. Следом Анна,  молчаливая, с  белым  печальным  лицом.  И
Ноздря,  подобрав  с полу какую-то  ненужную ветошь.  А  Кудрявцев  остался,
вслушиваясь в звуки площади, глядя на красную, брошенную на пол скатерть.
     Танк, рокоча, ходил в отдалении,  будто плутал.  Искал выход на площадь
из лабиринта улочек, палисадников, узких проходов и железных завалов.
     Чиж  принес  трубу гранатомета  с зарядом. Отступив от окна,  Кудрявцев
положил на плечо трубу, прицеливался, переводил прицел с сумеречных туманных
деревьев на обгорелые машины, на бесформенные бугры подбитых грузовиков.
     --  Пошел Крутой! --  тихо охнул  Чиж, выглядывая на площадь.  На серой
меркнущей  площади  появилась  старушечья  фигура,  в  платке,  с клюкой,  с
горбатой  спиной.  Тащила  утлую  колясочку,  прихрамывала, останавливалась,
отдыхала.  Кудрявцев  испуганно  ждал,  что  наискось через  площадь  ударят
автоматы,  окружат  старуху  летучим  пунктиром,  и она  замечется,  побежит
обратно, бросив клюку и коляску.
     Но  выстрелов  не было. Старуха обогнула грузовик, засеменила к  темным
обломкам, тыкая клюкой, наклоняясь к земле тяжелой замотанной головой.
     --  Молись,  чтоб добрался,  --  сказал Кудрявцев  Ноздре,  а сам шарил
гранатометом по мглистым деревьям, готовый по первой вспышке ударить длинной
стрелой.
     -- Молюсь, --  ответил Ноздря, шевеля губами.  Должно быть, он призывал
на  помощь ангела  из  деревенской  церкви с  красными,  опущенными до земли
крылами.
     Кудрявцев корил  себя, изумлялся легкости, с  какой  согласился  на эту
шутовскую затею, послал солдата почти на верную гибель. И одновременно верил
в успех,  торопил  его  своей суеверной  мыслью.  Знал,  что  Крутой обманет
чеченцев, доберется до своего уцелевшего танка, затерянного среди взорванных
коробов.
     -- Дошел! -- облегченно вздохнул Ноздря, глядя, как старуха потопталась
у крайних  машин,  проворно нырнула в их скопище,  исчезла среди наклоненных
башен, поникших пушек, ребристых бортов.
     Звук танковых выхлопов приблизился.  Стали  отчетливо различимы хруст и
позвякивание гусениц. Кудрявцев поддерживал на плече гранатомет, высматривал
невидимый танк.
     Он не молился о солдате, ибо не знал ни единой молитвы. Потеряв его  из
виду,  чувствовал, высвечивал его  незримым  радаром. Из  груди,  из  сердца
излетали  бесшумные вспышки и импульсы, отыскивали  солдата  среди обломков,
создавали между ним и Кудрявцевым непрерывную живую связь.
     Особым, открывшимся в нем ясновидением  Кудрявцев наблюдал за солдатом.
Вот прижался к окисленной  корме "бээмпэ", глядя на расстрелянную пулеметную
ленту.  Короткой  перебежкой,  сматывая  с головы  мешавший  платок, обогнул
грузовик  с лужей разлитого топлива. Нырнул под поникшую пушку, перескакивая
тлеющий, оторванный  взрывом каток. Среди изувеченных сгоревших машин  вдруг
увидел свой танк, уцелевший, заглохший, с повернутой в сторону башней.
     Это ясновидение открылось, как неожиданный дар, будто в него  вселилось
другое  существо  и  смотрит сквозь его  глаза  зажженными фарами,  посылает
длинные, проникающие сквозь преграды лучи.
     Он видел --  Крутой, хватаясь за  скобы,  влезает  на броню.  Привычно,
ловко  погружается  в  люк.  Пробирается  сквозь  тесное  чрево  танка среди
засаленных   одеял,  брошенных  котелков  и  банок.  Усаживается  на  кресло
наводчика  и  вручную,  преодолевая  инерцию  и  тяжесть редуктора,  вращает
многотонную башню. Над оптикой прицела, у казенника, где заложен бронебойный
снаряд, приклеена к броне фотография -- деревенская лошадь на  травяной меже
и на ней тонконогая девочка.
     В  сумерках  над  контурами  недвижных  обломков  что-то  сместилось  и
сдвинулось. Воя и хлопая двигателем,  выкатил  танк, крутя  колесами, тускло
высвечивая  траками.   Выбросил  улетающую   копоть  и  скрылся  за  черными
нагромождениями.
     Ясновидящий взгляд  Кудрявцева меркнул, словно  глаза застилала копоть.
Последнее, что он успел разглядеть, -- нутро возникшего танка, двое раненых,
перевязанных бинтами танкистов и чеченцы, воткнувшие им в спину стволы.
     Кудрявцев направлял в Окно трубу гранатомета, ожидая возвращения танка.
На   открытое   пространство  высыпали   стрелки,  подвижные,   быстрые,   с
заостренными гранатометами. Они были в черном, похожи на чертей, разбегались
и снова сбегались. Рыскали, высматривали, обеспечивали безопасность танка.
     Кудрявцеву  померещилось,  что он слышит завывание музыки,  под которую
скачут  эти  черные человекоподобные  существа.  Но это  был  вой  танкового
двигателя. Машина вышла  из-за обломков, развернулась бортом, подставила под
выстрел катки, бортовую броню и башню.
     Но  Кудрявцев  промедлил,  не  выстрелил.  Танк,  скользнув  гусеницей,
повернулся  вокруг  оси,  лобовой броней  к дому,  направив  толстую  пушку.
Гранатометчики разбежались, не желая попасть под ударную волну выстрела.
     Кудрявцев прицелился, чувствуя, как  пушка прямой  наводкой  уставилась
ему в грудь, дышащими ребрами ощущал тупое  давление, но медлил, не стрелял.
В последней тоске и надежде хотел  угадать: Крутой не нашел свой танк? Или в
застывшей  громаде не  сумел провернуть  вручную редуктор,  сдвинуть башню с
орудием? Или цель  заслонилась обломком  железного  кузова,  недоступная для
прямого выстрела?
     Его палец  начинал  давить на  крючок,  чувствуя  упругое сопротивление
пружины.  Опережая  его на  секунду,  из  черной свалки  обломков  полыхнула
вспышка,  грохнул  выстрел, словно  воскресла  на  мгновение  убитая  пушка.
Бронебойный снаряд в упор ударил в бортовую броню, вонзил под башню искрящее
долото. Вырвал внутри глыбу брони, превратив  ее  в  тысячи  разящих иголок,
истребляя  экипаж,  подрывая боекомплект. Танк подскочил от удара,  выбросил
фонтан  огня,  ядовитый   слепящий  салют.   Летели  густые  колючие  искры,
зеленоватые бенгальские звезды. Танк был похож на плавильную печь, в которой
отворили заслонку, выпустили плавку.
     --  Крутой,  мать  твою,  молодец! --  крикнул Таракан, вскидывая вверх
кулаки, как футболист, засадивший мяч. -- Под дых ему, педерасту!
     Танк горел, окруженный заревом.  Гранатометчики, разбросанные  взрывом,
падали  на колено, стреляли все  в  одну сторону,  пускали в  черные обломки
светящиеся головешки гранат. Нащупали среди мусора живую машину. В  сумерках
ахнул   взрыв,  вознесся   второй  фонтан  бело-зеленого   света,   полилась
расплавленная ртутная плазма.
     Два  зарева  колыхались  над  площадью. Две подбитые  машины  испускали
металлический дух.
     -- Крутой  ушел, ей-Богу, ушел! -- Ноздря вытягивал шею, прислушивался,
словно хотел  различить среди взрывов и  выстрелов легкую поступь убегавшего
бронебойщика.
     Стемнело, а они  все еще  ждали возвращения  Крутого. Проходили часы, а
Кудрявцев  все  вглядывался  в  сумрачную площадь,  не мелькнет ли  быстрая,
бегущая к дому тень. Было пусто, мрачно. Мелко шел снег.  На площади, в двух
местах,  среди  черных  руин,  едва  заметно светилось.  Словно всходили две
зимние тусклые луны, затуманенные ветром и снегом.
     Таракан нашел на кухне палку. Укрепил на ней красную скатерть. Выставил
в разбитое окно. Ветер  подхватил тяжелую  ткань,  колыхнул ее вдоль фасада.
Флаг казался черным, хлюпал, волновался в ночи.

Глава пятнадцатая

     Весь день Бернер проспал на уютном диване в своем домашнем кабинете под
пушистым   австралийским   пледом.  Проснулся   под  вечер,  когда   высокие
заледенелые окна были  темно-синие, узорные листья инея  слабо переливались,
словно в куски  голубого льда  были  вморожены чертополохи. С дивана  из-под
темного пледа он с наслаждением смотрел на эти недвижные хрупкие заросли.
     На стене висели  иконы,  коллекция, которую он  собирал  у  антикваров,
делал заказы  в  далеких городах Сибири  и  Русского Севера. По стенам  были
развешаны святые, апостолы и пророки, а прямо над ним на толстой, изъеденной
и  почернелой  доске святой Николай, белобородый, лобастый, прижимал к груди
священную книгу, крестил Бер-нера длинными,  похожими на  цветочные лепестки
перстами.
     Было тихо,  только  внизу сквозь анфиладу комнат  слышался  голос жены,
говорившей по телефону. Марина смеялась, ее  теплый домашний смех, старинная
позолота  икон, мягкость пушистого пледа  и колючие  ледяные узоры  на окнах
вызывали  у  Бернера  сладостное  чувство  покоя,  благополучия  и  надежной
безопасности, в которых он пребывал в  первые часы нового года. Краткая,  на
один   день,  передышка,  после   которой   он  снова  ринется  в   опасные,
увлекательные авантюры.
     Он принял ванну. С наслаждением погрузился в ее мраморный теплый объем,
чувствуя  бедрами и спиной  мягкие овалы,  глядя,  как  из  блестящего крана
падает  с  бархатным  гулом  вода.  Розовая,  пахнущая  ягодами пена шампуня
плавала вокруг его плеч и груди, словно взбитые сливки.
     Он  вытерся  насухо махровым  полотенцем, обдул себя шелестящим  феном.
Стоя  перед огромным зеркалом, орудуя  гребнем, создавал себе косой  пробор,
поворачиваясь то в профиль, то в фас. Придавал лицу то  грозное неприступное
выражение, то милое, обольстительное.
     Бодрый, посвежевший,  он  обошел стороной гостиную,  где  разговаривала
Марина, не желая ее отвлекать. Накинул легкий полушубок, нахлобучил косматую
волчью шапку и вышел на крыльцо.
     Было морозно, чудесно.  Кругом был  снег,  нетоптаный,  девственный,  с
мягкими купами, под которыми укрылись  кусты роз, цветочные вазоны. В  синем
воздухе  нарядно и празднично горели окна служебных помещений, зеленела, как
влажный  фонарь,  оранжерея.  Вдалеке,  у  высокого  забора,  заиндевелые  и
тяжелые, стояли ели, и их лесная  тишина  и недвижность и драгоценный  блеск
окон доставляли Бернеру наслаждение. Это были его ели, его зимняя оранжерея,
его гараж с великолепными автомобилями, его сугробы и синеватые протоптанные
дорожки и его огромный, с полукруглыми окнами дворец, видный далеко с шоссе,
как инопланетный, опустившийся в подмосковные леса корабль.
     Снег  на  тропинке  аппетитно  поскрипывал.  Бернер,  наступая  мягкими
удобными сапожками, пошел в глубину участка к забору, где по натянутой жиле,
скользя  кольцом,  бегали  огромные Косматые  псы. По  вершине  забора, едва
заметная,  была натянута проволока, белели аккуратные  фарфоровые изоляторы.
Из соседнего леса на участок могли перелетать только синицы и дятлы. Укрытая
электронная система и высоковольтный ток на-


     дежно   отделяли  территорию   от   всего  остального,   сумрачного   и
недружелюбного мира.
     Кавказская  овчарка,  кудлатая,  с  катышками  снега и  льда, тяжело  и
радостно кинулась на грудь  Бернера. Обдала его паром, псиным духом, сиплым,
свистящим дыханием. Он боролся  с ней,  таскал за жирный загривок, хватал за
мокрый  горячий язык, подсовывал кулак белым,  торчащим из десен клыкам. Они
барахтались  в   снегу,  перемещаясь  вдоль   забора.  Кольцо,  скользя   по
металлической жиле, шуршало, звенело,  и  казалось, с провода,  с  собачьего
загривка сыплются синеватые искры.
     Посреди участка, где летом была  разбита огромная  многоцветная клумба,
сейчас  толпилось несколько  людей из охраны.  Помогали пиротехнику готовить
фейерверк, которым Бернер хотел порадовать ожидаемых к ужину гостей.
     -- Как салют? -- бодро спросил он, проходя мимо.
     -- Как на Красной площади! Еще лучше! -- радостно отозвался пиротехник,
устанавливая на штативе длинные шутихи, ракеты и петарды.
     Бернер нырнул в тесный теплый бункер,  скинул полушубок и шапку. Сквозь
утепленную  дверь  вошел  в зимний  сад.  Здесь было  влажно, душно,  как  в
тропиках.  Пахло сладковатым  тлением,  чуть  слышными ароматами  цветов.  С
потолка свисали  каплевидные  ртутные лампы,  и под ними прозрачно  и  нежно
зеленели  тропические  растения  --   пернатые   пальмы,  курчавые  мохнатые
араукарии,  глянцевитые  рододендроны, розово-фиолетовые орхидеи.  По веткам
перелетали  крохотные  верещащие  птички,  вспыхивали изумрудными  грудками,
перламутровыми и бирюзовыми головками.
     Посреди оранжереи был устроен выложенный камнем бассейн.  В нем плавали
огромные,  похожие  на  зеленые  тазы  листья виктории.  Среди  этих зеленых
островов поднимался  на сочном стебле  цветок, развернул белоснежные, словно
вырезанные  из сливочного  масла,  лепестки с  золотой сердцевиной. В темной
глубине среди корней и подводных стеблей мелькали, как огоньки, разноцветные
рыбки. ' '
     Это был "Рай", как называл его Бернер. Место, куда он любил приходить в
редкие минуты покоя, чтобы восстановить утомленный дух,  обессилевший разум,
собрать воедино разорванный, разбегающийся мир.
     Он  устроился  на маленькой  скамеечке под  пальмой,  так  чтобы  белая
розетка   цветка   отражалась   в   темном   зеркале   водоема.   Постарался
сосредоточиться  на чистом  созерцании нежных  лепестков,  дышащих  тычинок,
сочного пестика, похожего на крохотную золоченую статую Будды.
     В этом созерцании  он отбрасывал все конкретные, тревожащие его мысли и
переживания.
     Запретил  себе  думать  о  положении  на  фондовом  рынке и предстоящей
эмиссии на одном из принадлежащих ему крупных заводов.
     Запрещал  думать  об  утреннем  свидании  с  министром  и  о  возможном
разрушении Грозного в результате авиационных налетов.
     Запрещал думать о  друге  Вершацком, чья судьба  была предрешена и  чья
жизнь истекала с каждой минутой.
     Отметал  мысли  о  новом  политическом  проекте,  касавшемся  множества
депутатов, журналистов, аналитиков, звезд эстрады, цель которого --• срезать
и нейтрализовать неугодные группы влияния, окружавшие Президента. ;
     Он  прогнал  случайное  воспоминание  о  том,  как  в молодости  они  с
Вершацким подхватили  на набережной молодую лег