у.
     Но  в  следующую  минуту и то и другое показалось  безумием.  Навлекало
ответный   удар  множества  невидимых,  притаившихся  по  соседству  врагов.
Кудрявцев, не поднимая автомат, тоскуя, смотрел с чердака.
     Пленные вдруг смешались,  затоптались на  месте.  Конвойные  закричали,
нацеливая  автоматы,  проталкивая   колонну   вперед.   Пленные,  повинуясь,
двинулись дальше, вытягиваясь в вялую вереницу,  словно были связаны длинной
веревкой.
     На снегу остался сидеть человек,  сгорбился,  опираясь на  снег руками.
Конвоир подскочил, стал пинать, бить  прикладом.  Отошел, нацелил автомат. И
Кудрявцев ожидал увидеть  короткую  вспышку. Но  из колонны  выбежали  двое,
вернулись  к  упавшему,  подхватили  под руки  и  втроем,  ковыляя,  побрели
догонять остальных. Конвойный кричал, грозил автоматом, и чувствовалось, как
не терпится ему выстрелить.
     Все его  солдаты  были живы,  вооружены и  накормлены.  Расставлены  на
огневые позиции.  Оставались  невидимы  для противника, спрятаны  в  глубине
затемненного дома.  Им следовало как можно  дольше  не обнаружить  себя,  ни
светом, ни  звуком, ни дымком  сигареты. До начала утреннего наступления, до
подхода свежих частей.  Оказавшись в тылу  чеченцев, они ударят,  смешают их
оборону, облегчат продвижение своим.
     Сквозь  чердак Кудрявцев вышел на  другую половину дома. Спустился мимо
тихих закрытых  квартир  на  второй этаж,  где у  окна,  почти невидимый  и,
казалось, недышащий, сидел Крутой.
     --  Не  спишь?  -- тихо спросил Кудрявцев, нащупывая жесткий  рукав его
бушлата. ,
     --  Да  нет,  --  чуть  слышно отозвался тот,  и мерцающее  окно  слабо
затуманилось от его дыхания.
     -- О чем таком думаешь?
     --  Аккумулятор,  блин, подвел! Говорил прапорщику--смени  аккумулятор,
наш  сдох!..  "Нетуда  нету!  Тылы  подойдут, сменю!"... Вот  они и подошли,
тылы!.. Заглох танк,  сдвинуть его не смогли. Был бы аккумулятор, вырвались!
Хрен бы они нас взяли!
     -- Сожгли танк?
     -- Целехонек! Снаряд в пушке! А движок не завелся. На прапорщика, гада,
сейчас взглянуть!..'
     Кудрявцев  подумал,  что не  следовало  сейчас смотреть  на прапорщика.
Лежал где-нибудь  застреленный  у  танка с  босыми скрюченными  ногами.  Или
превратился в закопченный скелет с оскаленным, полным коросты ртом. Или брел
сейчас, хрипя,  в  колонне  пленных,  и  чеченец-конвоир  тыкал  ему  в  бок
автоматом. Не следовало смотреть на прапорщика.
     -- Ты сам-то откуда? --  спросил Кудрявцев,  опять прибегая к нехитрому
испытанному способу, сближавшему малознакомых людей, солдата и офицера.
     -- Из Омской области.  Деревня Горбовка. --  Крутой шевельнулся, словно
родное слово согрело и оживило его.
     -- Крестьянский сын? -- усмехнулся Кудрявцев.
     -- Ну! -- согласился тот.И у Кудрявцева возникла странная мысль:
     когда-нибудь  в  старости,  прожив  долгую жизнь, он  поедет в  деревню
Горбовка.  Там  его встретит  немолодой молчаливый мужик, темный от земляных
трудов. Они узнают  друг  друга. Будут сидеть в деревенском доме. Под лампой
на клеенке блестит бутылка, миска  с кислой капустой. Захмелев, они вспомнят
этот каменный дом и как вместе бок о бок сидели у окна, касаясь автоматами.
     --  Какая  семья у  тебя,  какое  хозяйство? --  Эта  встреча  казалась
возможной, отвлекала  от близких, никуда  не исчезнувших страхов, переносила
их в другое время, где они уцелели и выжили.
     --  Какая  семья? -- охотно делился Крутой. --  Мать, отец и сестренка.
Отец из совхоза ушел, взял  землю.  Держим корову, телку. Батя лошадь купил,
пашем.
     -- Лошадь? Почему не трактор? -- допытывался Кудрявцев, не желая терять
эту успокаивающую, отвлекающую от напастей мечту.
     --  Трактор  солярку  жгет,  масло.  Не  напасешься.  А  лошадь  всегда
прокормим. Летом пасем, а на зиму  в овраге накашиваем, --  солидно объяснял
Крутой.  И  опять Кудрявцеву показалось, что солдат  в чем-то  опытнее его и
мудрее. Помимо временной  армейской  жизни,  где танки, пушки с  казенником,
аккумуляторы и разгильдяи прапорщики, где  этот злосчастный поход на город и
случившийся  страшный разгром, у  парня есть другая,  главная жизнь, где его
поджидают влажные глухие овраги  с  темной травой и цветиками дудника, дом с
голубыми наличниками, травяной холм, на котором в мелком дожде пасется рыжая
лошадь.
     -- У меня в танке фотка осталась, -- сказал Крутой. -- Там сестренка на
лошади. Я бы вам показал. Да жаль, там осталась.
     Крутой с сожалением смотрел на площадь, на сожженную колонну, где среди
искореженной техники стоял уцелевший танк с заглохшим мотором.  И в башне  у
сиденья  наводчика была  прикреплена фотография  -- рыжая  лошадь,  парень и
девочка щурятся на яркое солнце.
     --  Сестренку-то как  зовут? --  спросил Кудрявцев. Но  солдат не успел
ответить.
     Снаружи  раздались  голоса.  Приближались,   неразборчиво   звучали  за
стеклами. Они оба отпрянули от окна, выставили автоматы.
     На  снегу  замелькали  тени, и мимо дома,  громко  разговаривая, прошли
чеченцы,  вооруженные, бодрые, возглавляемые  командиром. И в  том,  кто шел
впереди, Кудрявцев, невзирая на сумерки,  узнал Исмаила, непокрытую голову с
откинутыми  назад  волосами;  Даже  во  тьме  было  различимо  его  красивое
загорелое лицо.
     Следом шли другие  чеченцы, и  среди них,  Кудрявцев  его  тоже  узнал,
пожилой  седоватый  "профессор",   сидевший   рядом  с  ним  на   лавке.  Их
сопровождало несколько молодых вооруженных парней, и сзади, отставая и опять
нагоняя, семенил мальчишка в смешной, похожей на петушиный гребень шапочке.
     Проходя мимо  дома, мальчик  снова отстал. Нагнулся,  почерпнул  липкий
снег. Слепил из него снежок. Пульнул в темные окна дома. Снежок сочно ударил
о  стену,  и  этот звук разбившегося  сырого  снежка отозвался в доме, как в
гулком пустом ведре.
     Чеченцы удалились,  и  Кудрявцев облегченно поднялся, расслабляя  руку,
поддерживающую автомат.
     Он вернулся в незапертую квартиру,  из которой  они вынесли мебель.  На
кухне, на продавленном  диванчике  увидел Филю.  Тот  скрючился, укутанный в
старушечьи обноски,  и  плакал. В темноте было  видно, как  вздрагивают  его
тощие плечи.  Слышались всхлипы, которые, едва появился Кудрявцев, перешли в
рыдания.
     -- Ты что? -- испугался Кудрявцев, наклоняясь к нему.
     --  Боюсь!  --  захлебывался  Филя,  закрывая  лицо  руками.  Кудрявцев
попытался отнять от лица его худые холодные пальцы, чувствуя на них обильные
теплые слезы. -- Все равно нас убьют!
     -- Да брось,  возьми себя  в  руки! --  пробовал прикрикнуть Кудрявцев,
жесткой командирской  волей прервать  рыдания  солдата. --  Отставить слезы,
тебе говорю!
     --   Нельзя  нам  здесь  оставаться...  --  со  стоном,  с  привыванием
выговаривал Филя. -- Убьют нас здесь обязательно!..
     --   Ты  же  не  курица!  --  Кудрявцев  испытывал  к  нему  неприязнь,
нарастающую  брезгливость,   к  его  всхлипам,  липким  придыханиям,  жалким
подпрыгивающим плечам. -- Ты -- солдат! У тебя боевые товарищи!
     --  Боюсь, -- повторял Филя, втискиваясь в  диванчик худыми  лопатками,
словно  хотел  спрятаться от  Кудрявцева, от его  недружелюбного голоса,  от
тяжелого автомата.
     И  эта беззащитность солдата,  страх, который вызывал в нем  Кудрявцев,
вдруг больно поразили его. Он устыдился своего, грубого голоса, выносливого,
натренированного тела, своего превосходства над солдатом, которого он вырвал
из пекла и тут же снова направил его в строй, в пекло, в ужас и смерть.
     --  Ну что ты,  что  ты! --  тихо сказал  Кудрявцев, усаживаясь  рядом,
обнимая его легонько за плечи. -- Успокойся, брат, ничего!
     Солдат вдруг прижался к Кудрявцеву, и тот, обнимая его, чувствовал, как
тот худ, слаб, как дрожит от слез его узкая вздрагивающая грудь.
     -- Мне  домой надо!.. У  меня мама одна!.. У нее астма!.. У нее приступ
бывает!.. Когда задыхается, некому вызвать врача!..
     Кудрявцев испытывал  к  нему горестное  сострадание,  незнакомую прежде
отцовскую  нежность. Гладил его по стриженым  волосам, увещевал, уговаривал,
как обиженное, огорченное дитя:
     --  Ну  ладно...  Не  надо... Все  будет нормально...  Все будет у  нас
хорошо...
     Постепенно  Филя  утих.  Всхлипывал,  прижимался  к   Кудрявцеву.   Тот
аккуратно уложил его на диван.
     -- Давай  отдыхай.  --  Он  поднялся, оставляя  Филю  лежать.  -- Утром
завтрак всем приготовь. Заступишь на пост. Тебе  Чижа  подменять...  Давай я
тебя укрою.
     Он  сходил в комнату,  нашел сваленное в угол одеяло,  принес и  накрыл
Филю, подтыкая ему одеяло под ноги. Филя, скрючившись на коротком диванчике,
молча, благодарно вздохнул, подкладывая себе ладони под щеку.
     Кудрявцев   стоял   у   окна   и   смотрел   на  истлевающую   площадь.
Рассредоточенные  по дому, на  чердаке и на  лестничных клетках,  притаились
солдаты. Филя  всхлипывал  во  сне. Прилип  к  стене дома брошенный  снежок.
Кудрявцев,  вместивший  в  себя  весь  огромный  истекший день  и  разбухшую
катастрофой  непомерную  ночь,  просил  кого-то,   управляющего  смертями  и
жизнями, сберечь их от гибели. Если этот Могучий услышит его: вернет Чижа  к
его альбомам  с рисунками, Таракана  -- к коробкам с бабочками. Ноздрю  -- к
ангелу с  печальной  лампадой,  Крутого --  к  золотистой  лошади, если Филя
встретится  с матерью, а  он,  Кудрявцев, увидит  свой отчий  дом, --  то  в
благодарность за избавление  он изменит  всю свою  жизнь.  Станет заниматься
самой  черной  и  тяжелой работой,  а  добытые деньги  раздаст беднякам. Или
скроется на острове среди студеного  моря и один, среди волн и льдов, ночных
полярных сияний, станет размышлять  над тем, как  устроен  мир, кто правит и
царит в мироздании.
     Он дал обет, не зная, существует ли тот, кому он его давал. Подхватил с
пола подушку, поднялся на  третий этаж,  кинул на ступеньки подушку, уселся,
прижался к  стене.  Он закрыл глаза, и под набрякшими веками стали беззвучно
взрываться наливники, выплескивая фонтаны огня. Отрывалась  и летела в  небо
черная  башня  танка.  Бежали,  обнявшись,  два огненных  танкиста,  падали,
охваченные липким пламенем. Искрилось черно-красное в стакане вино. Блестели
выпуклые глаза Ис-маила.  Нож  с костяной рукояткой  погружался лейтенанту в
горло. Черная птица сидела  на  крышке  люка, открывала свой алый зев. И все
крутилось, летело,  как  беззвучная  карусель,  и  он,  мальчик,  гнался  за
перламутровой бабочкой, скакал на золоченом коне, и все пропадало в метели.

Глава одиннадцатая

     Из  бизнес-клуба  после яркой и  утомительной  ночи гости  разъезжались
наутро. На озаренное крыльцо, на красный, запорошенный снегом ковер выходили
дамы в серебристых  мехах,  мужчины  в полураспахнутых  длинных  пальто  и в
искрящихся шубах. Из духоты, из горячих восковых ароматов попадали в метель,
в летящий  синий снег. Привратники бережно сводили их с крыльца, подсаживали
в  лимузины. Машины, брызнув бриллиантовыми огнями, взбивая пух, уносились в
сугробы, в вихри, в туманное зарево улиц.
     Бернер усадил жену в  тяжелый разлапистый джип, в  его бархатную теплую
глубину, из которой выглядывал мускулистый предупредительный шофер. "Чероки"
был  подарком  жене.  Марина любила кататься  в  этой  скоростной, на жирных
колесах, с могучим мотором карете.
     -- Отдыхай, дорогая, я вернусь попозже. Навещу юбиляра-министра!
     Смотрел,  как  исчезают в  пурге рубиновые хвостовые  огни. Наслаждаясь
холодным ветром, струйками снега, залетавшими  под шарф, ловко, легко нырнул
в салон "мерседеса", в пряный, пахнущий вкусными лаками сумрак. На  переднем
сиденье,  рядом  с  водителем  поместился  Ахмет.  Охрана  наполнила  машину
сопровождения, и обе, разбрасывая фиолетовые сигнальные вспышки,  ринулись в
метель.
     -- Давай-ка в  баню,  к министру!  --  приказал  Бернер,  вдавливаясь в
замшевое сиденье.
     Он не устал,  был бодр и свеж. Освобожденный от дурных  предчувствий, в
предвкушении  скорых  успехов смотрел сквозь стекло  на  длинные серебристые
вихри, летящие вдоль фасадов и окон.
     Москва  была  пуста,  улицы  завалены  снегом. Только  летели навстречу
светофоры, размытое пламя  витрин,  шаровые  молнии фонарей,  светила и луны
реклам.
     Этот  простор  и  полет  по  озаренной  Москве  действовали на  Бернера
пьяняще. Город  принадлежал  только ему. Для него  были подсвечены  янтарные
фасады,  переливались  огромные хрустальные витрины.  Выставляли ему напоказ
золотые украшения,  меха, автомобили, рояли,  бутылки  с  заморскими винами,
розовые окорока, живых в изумрудных аквариумах рыб.
     Все остальные люди были унесены метелью, освободили ему улицы, площади,
перекрестки, чтобы он, Бернер, мчался, летел сквозь ночной прекрасный город.
     Казино  распушило  павлиний  переливчатый  хвост,  в  котором  блистало
множество  разноцветных  огней.  Здание  банка  напоминало  синий  кристалл,
наполненный сгустившимся, твердым  от холода воздухом. Ночной  клуб мелькнул
озаренным подъездом, из которого, как из ракушки, исходили непрерывные волны
света.
     Это была новая Москва, не похожая  на  ту,  унылую, темную, обветшалую,
где прошла его  юность,  где  во  дворах и подворотнях  притаились печальные
образы   его  сумеречного  и  тревожного  детства.  Эту  Москву,  отнятую  у
одряхлелых правителей,  они,  люди  новой  эпохи, отстроили заново. Обновили
особняки и дворцы.  Одели в  драгоценные розовые,  зеленые, золотистые цвета
ампирные  фасады.  Позолотили  купола  возведенных  храмов.  Москва,  омытая
молодыми энергиями,  осыпанная новогодним серебром,  казалась ему прелестной
женщиной с  жемчужной  улыбкой,  румяными  устами, темными,  расчесанными на
пробор волосами.
     Так страстно  и нежно чувствовал он  Москву.  Проносился по  набережной
вдоль  реки с черными дымящимися прорубями  и сахарными льдами, за которыми,
словно розовое зарево с вкраплением красных звезд, парил Кремль.
     Ему вдруг неодолимо  захотелось в эти первые часы Нового года  побывать
на Красной площади.
     -- Сверни-ка на мост! Давай к собору на площадь!
     -- Что,  Яков  Владимирович,  может, прямо  в  Кремль? -- не  улыбаясь,
спросил Ахмет, оборачивая свое каменное, опушенное бородкой лицо.
     -- Не сейчас,  через пару  лет! -- ответил Бернер, не понимая, шутит он
или верит в такую возможность.
     Они промчались по мосту навстречу выраставшему из синего воздуха храму.
Он был похож на громадный разноцветный чертополох, поднявшийся из заваленной
снегом площади.
     Машины остановились у собора. Бернер вышел,  и его сразу же  подхватили
под руки  огромные  снежные  великаны. Повлекли  вдоль  каменного  парапета,
кидали в лицо обжигающие горсти снега, слепили глаза  изразцами, чешуйчатыми
черепицами, белокаменными резными завитками.
     Собор  качал в пурге  головами,  как  огромный динозавр. Дышал  ледяным
огнем, пыхал белой ртутью, доставал красными языками.
     "Хорошо, -- думал Бернер, огибая собор,  оставляя позади  размйтые тени
телохранителей. -- Хорошо!.. Русь-матушка!",.
     Он вышел на площадь. Она выгибалась перед ним, и казалось,  ее кривизна
была  кривизной самой  земли. Кремль, розовый, запорошенный, в  зазубринах и
зубцах,  был  столь огромен,  что  скрывался  за  выпуклостью земного  шара.
Топорщился  заусенками,  золотыми  кустистыми  крестами,  чернел проемами  и
бойницами.
     Площадь была белой, с черными пролысинами брусчатки.  Казалась огромной
льдиной,  полярной  шапкой,  в  которую  был  вморожен, застрял  в  торосах,
стиснутый  страшным  давлением  льдов,  красный  ледокол.  Рубиновые звезды,
окруженные  морозным  заревом,  стояли  над  площадью,  как  дикие  светила,
зажженные в черно-синей полярной бездне. •
     "Как хорошо!..  -- думал Бернер, испытывая сладостный мистический  ужас
перед площадью,  на которой во все  века пыталась закрепиться, обосноваться,
зацепиться  за брусчатку эфемерная жизнь, но ее, как былинку тундры, сдувало
страшным вихрем, уносило прочь в черноту. -- Нет, меня не снесет!.."
     Он пришел на  эту  площадь  как победитель.  Князья,  цари,  патриархи,
оперные в  высоких  шапках  бояре,  кирасиры, гвардейцы, комиссары в кожаных
куртках, вожди в фуражках и шляпах, их шествия, парады, колонны, их почетные
караулы и  катафалки -- всех сдуло, унесло  в  черно-синюю трубу мирозданья,
где  туманно, как вмороженная  в небо  кровь, пламенели  звезды.  Но  теперь
пришел он.
     Бернер замерзал. Сквозь  тонкие подошвы его ноги примерзали к  площади,
словно он  стоял  на  раскаленном  магните.  Но  ему  было  хорошо.  Площадь
принадлежала ему. Кремль с Теремным  дворцом,  Георгиевский  зал  с золотыми
надписями гвардейских  полков  были  его.  Царь-колокол и  Царь-пушка, "Иван
Великий" и Архангельский  собор, усыпальницы русских царей принадлежали ему,
Бернеру. И возникла  безумная мысль:  здесь, на Красной  площади,  в  центре
Москвы  и  России,  он,  Бернер, отпразднует  свое  пятидесятилетие. На этой
площади,  где Сталин говорил  в микрофон,  откуда уходили полки  в  туманную
военную  даль,  где  падали  на  гранит  Мавзолея  штандарты  с  крестами  и
свастиками, здесь, на площади, он, Бернер, справит свой скорый юбилей.
     Будет  стоять на  Мавзолее,  приветливо махать рукой,  улыбаться.  Мимо
пойдет  вал  праздничных воодушевленных  людей.  Карнавал  Рио-де-Жанейро  с
танцовщицами,  барабанами,  бубнами. Рок-певцы  со всех  континентов,  гремя
ударниками и  перламутровыми гитарами.  Манекенщицы  лучших мировых кутюрье.
Победительницы конкурсов  красоты  в  пленительных  позах.  Топ -  модели  с
лакированных   ослепительных   обложек.   Звезды   Голливуда,   награжденные
"Оскарами".  И  он, Бернер, загорелый, в  белом костюме,  любящий их всех  и
любимый, будет махать им рукой, посылать с Мавзолея воздушные поцелуи.
     Эта мысль не  казалась ему невозможной.  Его богатства, воли  и власти,
перед  которыми  склонится страна, будет достаточно  для осуществления этого
плана. И чтобы площадь  знала об  этом, чтобы уже  сейчас почувствовала  его
господство,  ему захотелось  тронуть  властной рукой брусчатку, оставить  на
площади свой отпечаток.
     Он  нагнулся,  коченеющей  ладонью   стал  разгребать   снег,  открывая
темно-синий вороненый  камень.  Медленно  приблизил к  нему  ладонь, помещая
белые пальцы в черный квадрат. Прижал к камню. И почувствовал страшный удар,
словно тронул электрический провод, будто  к камню была подведена обнаженная
высоковольтная жила. Площадь ударила в него током,  отбрасывая. Он  упал  на
парапет храма, смотрел испуганно вверх, на заметенные купола.  Они  начинали
шевелиться,   вращаться,   хрустели  своими   каменными   зубцами,  верещали
шестеренками и валами. Это был не храм,  а  огромная мясорубка захватывала в
себя Берне-ра, дробила  ему  кости,  ломала  череп, выдавливала и выпихивала
кровавую жижу.
     Он  был  пропущен через  жуткую  камнедробилку Красной  площади,  и она
выплевывала  на снег  липкий  мусор  его перемолотых  костей,  красную  жижу
истертой плоти.
     Он  очнулся  от бреда. Туманно-розовый  Кремль. Недвижный, запорошенный
снегом собор. Телохранители наклонились над ним:
     -- Что случилось, Яков Владимирович?
     -- Пошли!  --  сказал Бернер, не  понимая, что  с ним стряслось.  --  В
баню... К министру...
     Баня министра находилась почти в  самом центре, среди  каменных теснин,
окруженная и скрытая от глаз высоким забором и бдительными стражами.
     Автоматчики пропустили Бернера и одного из  телохранителей, который нес
следом подарки -- персидский ковер, привезенный  из Хорасана, и кривую саблю
в золотых ножнах с изречениями из Корана.
     --    Пожалуйста,   проходите!   --    сияя    лаской,   встретил    их
полковник-порученец, в легком спортивном костюме, влажный и розовый.
     Они миновали маленький  предбанник,  где  был размещен  узел  связи  --
батарея