е чрево неутолимой жаждой и голодом.
     Иногда ему казалось, что  он,  Яков Бернер,  есть  жертва  и  наследник
какого-то древнего, совершенного  пращурами преступления.  Вместилище  греха
отцеубийства, богоборчества  или еще  какого-то забытого  страшного действа,
находившегося под  вселенским запретом.  Нарушение этого  запрета,  попрание
заповеди обернулось  для  пращуров страшным наказанием и  возмездием. Теперь
это  бремя,  перетекая из рода  в род, по-змеиному переползло  в  его  душу.
Изъедает  его, уродует,  обрекает  на  преступления  и святотатства.  И  уже
вползает в  его  неродившееся  дитя, свернулось  едва  заметным  завитком  в
красном   слепом  эмбрионе,   среди  слизи,  материнского  тепла   и  плоти.
Обозначилось на женском животе слабой полоской пигмента.
     Это чувство было  нестерпимо. Превращало в абсурд его планы и  замыслы,
погоню  за  богатством  и  властью,  стремление  продолжить  свой  род. И не
справляясь с этим абсурдом, он желал себе смерти.
     Он  смотрел  на темные остроконечные ели,  переложенные пластами снега.
Ему  казалось, что в ветвях  притаилась,  выслеживает  его  женщина-снайпер,
похожая на  фантастическую птицу, с  крыльями,  хвостом,  девичьей  головой.
Вцепилась когтями в сук,  высматривает  его в прибор ночного  видения,  и он
сквозь  ее  прицел  выглядит  как зеленоватый  длинный  пузырь,  наполненный
флюоресцирующими  соками.  Ударит  в  пузырь острие, брызнут тугие  соки,  и
останется лежать на ступенях пустая, как целлофан, оболочка.
     "Ну убей, убей меня!" -- молил он женщину-птицу, глядя на темную ель.
     Бернер так  пристально  смотрел  на черное дерево,  так  страстно  ждал
увидеть  вспышку  выстрела, так яростно посылал  к  вершине  свои  мольбы  и
проклятья, что воздух, окружавший  ветки, дрогнул,  снег  посыпался с еловых
лап, и казалось, с вершины сорвалась, улетела в ночь большая сова.
     Он вошел в спальню. Голубые  атласные  обои.  Голубые  гардины. Голубая
лакированная кровать  с позолотой. Голубая тумбочка с  огромным  голубоватым
трюмо.  Марина  сидела  перед зеркалом в просторной ночной рубахе и  большим
гребнем  расчесывала  тяжелые  золотистые волосы. На  полу валялись  черепки
расколотой  мексиканской  вазы. Это ее  звук,  похожий  на падение сосульки,
слышал Бернер, стоя на крыльце.
     --  Разбила? --  спросил он, не  огорчаясь  от вида расколотой  вазы, а
радуясь тому, что нашелся повод для его едкого раздражения. -- Поразительная
способность все колоть!
     -- Ну и Бог с ней! -- попыталась отшутиться Марина. -- Она нам казалась
безвкусной.
     Ваза,  превращенная в  груду фиолетовых черепков, была куплена Бернером
на  колдовском базаре в Мехико. Среди  небоскребов были  разбиты  полотняные
навесы,  палатки,  деревянные  прилавки,  бесконечные  торговые   ряды,  где
черноволосые проворные женщины продавали колдовские отвары и


     зелья,  волшебные плоды  и  коренья,  талисманы  и амулеты,  высушенные
обезьяньи  лапки и  рыбьи  головы.  Продавщицы тут  же ворожили,  колдовали,
заговаривали, изгоняли злые болезни, привораживали.  Раз  в году этот  рынок
превращался в  праздник ведьм, и тогда гремели бубны  и  трещотки,  курились
сладкие дурманы, плясали колдуньи, кидали  в огонь корешки, и огромная толпа
с   древними   индейскими   лицами   славила   духов   и   подземных  богов,
чародействовала и волхвовала.
     Именно там, в  этих рядах, Бернер  купил фиолетовую стеклянную  вазу, в
которую  продавщица-колдунья  выдохнула из  красных губ  струйку  волшебного
дыма.
     Теперь  от  вазы  остались  осколки,  и Бернер  чувствовал, как  в  нем
разливается эта ядовитая дымная струйка.
     -- Тебе  ваза казалась безвкусной?  Все,  что  я  люблю,  тебе  кажется
безвкусным и пошлым? Ты аристократка, а я, по-твоему, местечковый плебей?
     -- Да я вовсе не  говорила  этого!  -- Марина  начинала  обижаться,  не
понимая природы его раздражения.Ея  лаза  увеличились, начиная  поблескивать
ответным раздражением.
     --  Ты  думаешь,  я  женился  на   тебе,  чтобы  выслушивать  сентенции
относительно моей местечковости?
     --  Да  оставь  ты  меня  в покое!  Если ты заговорил  о местечковости,
значит, она у тебя присутствует. Возьми на заметку и преодолевай!
     -- Может,  ты начиталась  антисемитских  газет и журналов?.. Расскажешь
мне о  жидомасонском  заговоре?.. О том, что евреи погубили Россию?.. Может,
назовешь  меня  "жидовской  мордой"?..  Ну назови,  назови!  --  Он  кричал,
кривлялся, чувствовал к ней ненависть и одновременно влечение. Видел, как ее
красивое  лицо  начинает  искажаться,  портиться,  на  губах,   на  дрожащем
подбородке, на искривленных бровях  начинает возникать несчастное выражение.
-- Ну назови, назови!
     -- Зачем ты меня мучишь! -- в слезах воскликнула она. -- Ты  знаешь мое
положение! Знаешь, что мне нельзя огорчаться!  Хочешь,  чтобы у  нас родился
урод?
     Она плакала, некрасивая, несчастная, с распухшими губами,  покатившейся
по щекам темной пудрой.
     Этот ее несчастный, беззащитный вид возбуждал его. Он обнял ее, нащупал
под ночной рубашкой тяжелые груди. Взял ее силой, отбивающуюся, плачущую.

Глава шестнадцатая

     Солдаты,  угнетенные  и  измученные,  дремали  на  постах  у  сумрачных
полуразбитых окон.  Кудрявцев на чердаке раздвинул слуховой проем, уложил на
асбестовую трубу  автомат,  прислонил  к  стропиле  гранатомет  и смотрел на
площадь. Все ждал, вот-вот мелькнет в темноте едва различимая тень, зашуршат
в подъезде  шаги, и Крутой, запыхавшийся, законченный, предстанет перед ним,
и Кудрявцев крепко обнимет его, расцелует в лоб, в пушистые брови, в горячие
щеки.
     Но  было  безлюдно. Город  без огней, во мраке, дышал опасностью, злом.
Два  тусклых зарева на месте взорванных танков погасли, и чернота, в которой
скрывались остатки бригады, казалась безразмерной, бесформенно-рыхлой.
     В  небе, среди  туч, как проруби,  стали  открываться  прогалы,  полные
звезд. Ветер  ровно задул,  относя тучи, и вдруг стало ясно.  Сочно, морозно
вспыхнули  звезды,  близкие,   белые,  своими  орнаментами  и   узорами,   и
отдаленные,  размытые, как сгустки  туманностей, как  неразличимая мерцающая
пыльца. Над  плоской  бесцветной землей расцвели бесконечные  миры и туда  в
бесконечность, улетал его тоскующий взгляд,
     Он выбирал из множества  созвездий одну  звезду,  неотрывно  смотрел на
нее,  Словно  чувствуя  его  взгляд,  звезда  начинала   слабо  вздрагивать,
наливалась блеском, увеличивалась, набухала, как почка. Вокруг нее возникала
туманность,  словно  звезда   одевалась   атмосферой,   оплодотворенная  его
взглядом, принималась расти.
     Звезда, как  икринка  Вселенной,  становилась  центром  одухотворенного
мира,  и  этот мир жил секунду, покуда не моргал  его глаз, а  потом умирал,
исчезал.  Звезда  уменьшалась  и  съеживалась.  Слабо  и  колко  светила  на
удаленном участке неба.
     Тогда он выбирал другую звезду. Сузив  глаза, стремился  к  ней. И она,
вначале  белая  и  сухая,  как  крохотный  осколок  стекла,  вдруг испускала
зеленоватую  искру.  Потом  голубую,  красную.  Начинала  переливаться всеми
цветами радуги. Сигналила ему, звала. Из-под  железной  крыши, из  слухового
окна он посылал ей  ответный сигнал. Она принимала его, отзывалась, выделяла
крохотную  разноцветную  вспышку. И они  играли  друге другом  --  зрачок  и
звезда.
     Ему казалось, что жизнь, которую он проживал, не имеет самостоятельного
смысла, а служит таинственной, находящейся за пределами понимания: цели.
     Его  страсти  и   стремления,  страдания  и  надежды  вовлекают  его  в
расставленную кем-то  ловушку, проносят его мимо огромной, присутствующей  в
мироздании истины. И если отринуть эти страдания и страсти, усилием разума и
напряженной, сосредоточенной на  познании души вырваться из этой ловущки, то
откроется истинное  устройство  Вселенной,  истинный смысл  мироздания  и он
поймет, почему он сидит под крышей  холодного дома, его солдаты  в  ожидании
боя  дремлют  у грязных окон,  на лестничной  клетке под простыней вытянулся
окостенелый  Филя,  в  обгорелой  стариковской  квартире разбросаны  черепки
свадебного  сервиза,  на   площади   под  неслышной  радиацией  звезд  лежит
отрубленная  голова  комбрига  и  исклеванные  птицами  кости  солдат, среди
которых не найти сгоревшее тело Крутого.
     Он принимался  смотреть  на  небо.  Проникал  сквозь  ближние орнаменты
звезд, как сквозь серебряное решето, в удаленное пространство.  Усилием воли
преодолевал  и его,  погружаясь в запредельный  таинственный туман.  Ударами
зрачков, словно крохотными реактивными соплами, побеждал и это пространство,
надеясь найти его содержание,  заключенную  в нем  сердцевину. Но вместо нее
начинала разверзаться дыра, черная бесконечность;
     и  разум его, встречаясь  с  бесконечностью,  начинал  помрачаться,  и,
страшась безумия, он  выныривал обратно из  бездны. Испуганный, потрясенный,
сидел у слухового окна, хватаясь за деревянные переборки.
     Он не понимал, как устроен  мир. Как  связаны между собой эти звезды  и
его испуганное сердце. Его маленькие детские  саночки,  в которые впрягалась
мать и  радостно,  мелькая валенками, везла  его  среди пушистого  снега,  и
убитый  "профессор", в котором  среди тазовых костей застряла его пуля.  Как
связан он, сидящий  на чердаке, с женщиной по  имени Анна,  притихшей где-то
внизу, в холодной квартире, глядящей, как и он, на туманные звезды.
     Он больше не  рассматривал звезды по отдельности,  а все сразу. Помещал
свой думающий разум среди созвездий,  словно прижимался лбом к замороженному
стеклу.  И  образы, которые возникали в сознании,  оказывались  размещенными
среди звезд.
     Он вдруг  вспомнил  соседа-железнодорожника,  давно  умершего, сутулого
старика,  с морщинистым  черным  лицом,  словно  в поры  и  складки  въелась
угольная пыль, дым  паровозов,  креозот  шпал. Сосед кашлял, болел, тоскливо
смотрел из-за забора желтыми  белками,  и лишь  раз в году,  в  какой-то ему
одному  ведомый  день  появлялся  в  парадной  черной  форме  с  серебряными
позументами,  в фуражке с  околышком, со  множеством орденов  и  медалей  на
разглаженном кителе.
     Кудрявцев не вспоминал  о соседе  много лет,  а теперь вдруг  вспомнил.
Старик в своем мундире и орденах был помещен среди звезд.
     Он вспомнил вдруг селезня, которого однажды застрелил  на охоте. Крался
по  мокрому полю, по  серебристой стерне, к весенней  луже, голубевшей среди
неглубоких  рытвин. Вдавливался,  вминался  в липкую землю, волочил за собой
одностволку,  пока над глыбами пашни не заскользили темные  точеные головки.
Он выцеливал их, волнуясь, задыхаясь. Нажал на спуск, и сквозь  дым и грохот
выстрела  взлетали  шумные  утки, а  в мелкой луже, расплескивая  ее синеву,
бился селезень, золотой и изумрудный.
     Теперь  этот селезень  в  зеленом оперении,  с перламутровыми  маховыми
перьями занимал собой половину неба, был осыпан звездами.
     Еще   он  вспомнил  старинные   карманные  часы,  оставшиеся  от  отца.
Черно-серебряную, в листьях и цветах крышку, серебряную цепь, рубчатый по  -
хрустывающий завод. Когда он болел и страдал, мать давала ему часы поиграть.
Открывала  крышку, и  там на фарфоровом циферблате  начинала бежать хрупкая,
темная, как ресничка, стрелка, в сердцевине часов что-то легонько шуршало.
     Теперь эти серебряные  часы, огромные, с  вензелями и листьями, свисали
на цепи прямо из звезд, заслоняли собой созвездия.
     Все это совершалось без его усилий. Напоминало игру, в которую играет с
ним кто-то неведомый, показывающий то селезня, то старика, то часы, извлекая
их из огромного таинственного сундука, наполненного туманами и мерцаниями.
     Ему  вдруг показалось,  что это уже  было однажды. Не с ним, а с кем-то
другим,  жившим прежде.  И  теперь  ему дано  пережить чужие, случившиеся  с
кем-то иным состояния. Он вдруг представил, что в беспредельности, на другой
оконечности Вселенной,  среди иных миров, на безвестной планете кто-то такой
же,  как и он,  сидит у слухового окна,  смотрит  на звезды,  а на площади в
темноте лежат обломки машин и танков.
     Это  ощущение было реальным  и одновременно фантастическим, от которого
кружилась голова. И  в этом  головокружении, как в огромной  мягкой воронке,
вот-вот  должна  была  исчезнуть  мерцающая  завеса  и открыться  устройство
Вселенной, единая, ее наполняющая истина.
     Но  этого  не  случилось. Головокружение  кончилось,  мгла  оставалась,
скрывала недоступную истину. В непонимании ему предстояло пребывать до конца
своих дней.  Воевать,  стрелять, убивать, убегать от  настигающих  очередей,
накрывать  простыней убитых товарищей.  Так  и  не узнать, для чего дана ему
жизнь, в которую  его выманили  из небытия, наделили телом, зрением, мыслью.
Кто  тот,  что  пользуется  его  бытием, скрываясь  в  воронках  и  спиралях
галактик, до времени, пока он не рас-сыплется в пыль.
     Он взял автомат, перешагивая через трубы и балки, покинул чердак. Вышел
на лестницу.  Медленно,  нащупывая  ступейи, спустился вниз.  Дверь квартиры
отворилась,  и  женщина,  едва  белея,  стала  на  пороге. Он  обнаружил  ее
появление не слухом, не зрением, а щеками и лбом, как излучение тепла.
     -- Не спите? -- спросила она.
     Он  вдруг понял, что ожидал ее  появления. Спускался к ней, был уверен,
что она его ждет в холодной квартире.
     -- Зайдите, -- пригласила она.
     Она  отступила,  пропуская  его.  Проходя,  он  случайно  коснулся  ее,
почувствовал ее мягкое плечо.
     Она затворила дверь. Он оказался в прихожей около черного, наполненного
льдистой  тьмой зеркала.  Оставил  за дверью  каменную промозглую  лестницу,
дремлющих  солдат,  убитого  Филю,  всю заснеженную, в обломках и  воронках,
площадь.
     -- Вы в комнату проходите.
     Повинуясь ей, каждый раз  вслед  за  ее негромкими  приглашениями делая
несколько несмелых шагов, он прошел в комнату. Увидел расплывчатые очертания
кровати,  полки с  книгами,  какой-то  стеклянный мерцающий на полу предмет,
погашенную колкую люстру, под люстрой стол и на  возвышении на табуретке или
тумбочке -- елку,  слишком  пирамидальную  и густую, чтобы  быть  настоящей.
Сквозь ее искусственные ветви тонко струился ночной золотой дождь.
     -- Садитесь.
     Он  послушно сел  за пустой  стол. Положил руки  на  скатерть. Две  его
тяжелые пятерни зачернели, как каменные, на светлой матерчатой скатерти.
     --  Даже чая горячего нет, -- извинилась она. -- Все отключили.  Цветок
замерзать начал. Пришлось его в шаль завернуть.
     Он  разглядел  на  полу  темный  купол  укутанного  цветка.  И  в  этом
замерзающем,  спасаемом  ею  цветке открылось ее  одиночество и что-то  еще,
печальное  и  нежное, витавшее в сумерках комнаты над елкой, над застеленной
покрывалом кроватью.
     -- Сейчас принесу свечу...
     Она задернула шторы. Стало  совсем темно. Невидимая,  прошла мимо него,
пахнула воздухом и опять задела чем-то теплым и мягким. На кухне раздавались
ее шаги, позвякивания. Оттуда  просочился легчайший,  едва различимый  свет.
Стал приближаться, усиливаться.
     Она   появилась   в  дверях,   неся   свечу,  загораживая   ее  большой
розово-прозрачной ладонью, озаренная золотой свечой,  круглолицая, с голубым
блеском глаз,  с  расчесанными на  прямой  пробор  волосами.  Он изумился ее
преображению --  ее  силе, красоте, белизне открытой шеи, выпуклости дышащих
губ.
     Поднесла свечу.  Поставила ее на стол. Убрала ладонь. Сощурив  глаза от
внезапного  света, он смотрел на желтоватый полупрозрачный огарок, отекающий
жидкой капелью, на беспокойно колеблемый язычок огня.
     -- Теперь светло, -- сказала она и  села напротив. Как и  он,  положила
ладони на стол. Кудрявцев сравнивал  ее большие мягкие белые руки со своими,
черными, стесанными о броню, о камень,  о спусковой крючок. Не убирал  их, а
словно оцепенел. Ждал ее следующих повелений.
     --  Новый год ждала, елку нарядила... Он  посмотрел  на елку, перевитую
золотой  паутинкой.  Среди хлопушек,  флажков и шаров  разглядел  стеклянную
рыбку, слабо дрожащую на нитке, отразившую свечу.
     -- Вы здесь одна живете? -- спросил он, вглядываясь в дрожащую рыбку.
     -- Одна, -- сказала она.
     -- Красивая елка...
     Он  пребывал  в  оцепенении.  Ее  присутствие,  вид  ее  недвижных рук,
расчесанных   на  две  стороны   светлых   волос,   округлая   дышащая   шея
гипнотизировали  его, погружали в созерцание. Его остановившиеся  зрачки  не
мигая смотрели на  пламя.  Свеча распускала  мягкий  шар света  и  множество
тонких лучиков, уходящих  в  самые дальние  углы. Ему казалось, они медленно
поднимаются, окруженные пушистым лучистым светом, и их уносит высокий ветер.
     Так  в солнечном  осеннем  потоке  летит  пушистое  невесомое  семечко,
окруженное  стеклянным  сиянием.  Катится,  плывет над бурьяном, над  старым
забором,  над  коньком  ветхой крыши. И  в самом центре  летучего семени,  в
темной сердцевинке,  сидят они. Между ними свеча. Их руки, не касаясь, лежат
на матерчатой скатерти.
     Она протянула через стол руку и накрыла его ладонь. Его грубые, черные,
в  ссадинах  и  мозолях пальцы  скрылись  под ее белой  ладонью.  Он  боялся
пошевельнуться,  чтобы  все  не  исчезло,  не погасло,  а  продолжал гореть,
отекать восковой  огарок,  мерцала  на  елке стеклянная  рыбка,  и ее теплая
большая ладонь прижимала к скатерти его грубые закоченелые пальцы.
     Она поднялась, обошла стол. Погасила свечу, встала перед  ним. Охватила
его голову и прижала к себе. И он, сидя, обнял ее. Погрузил  свое лицо, свои
закрытые глаза, свое  дыхание в ее теплоту и мягкость.  Сквозь закрытые веки
видел ее груди, тяжело  склонившиеся  к нему.  Ее округлый, откликавшийся на
его поцелуи  живот.  Ее гладкие округлые бедра,  по  которым  скользили  его
ладони. Целуя ее, задыхаясь, прячась в ней, спасаясь от  недавнего ужаса, от
предчувствия смерти, он погружался в нее, как в темный непроглядный лес, без
тропы,  без  птицы, непроходимый  для  Преследователей.  Как  в темную,  без
берегов, без огней и без лодок реку, которая подхватит его и унесет прочь от
этой  площади,  от оставленного в  прихожей  автомата, от  замерзшего, колом
стоящего на снегу бушлата -- по темной могучей воде, туда, где никто  его не
отыщет.
     -- Подожди, -- сказала она.
     Отошла от  него.  Открыв глаза,  он  видел,  как  она  сильным  взмахом
отвернула, отдернула покрывало, открыв белизну постели:


     -- Иди сюда!..
     Он обнимал ее, не отпускал, прижимал к себе.  Старался исчезнуть в ней,
стать ею, перелиться в нее. Перенести в нее свое существование. Она казалась
ему огромной, больше  земли и неба, заслоняла его со всех сторон, делала его
невидимкой, брала обратно его жизнь, которой когда-то его наделила.
     Лодка,  на  которой  плывут.  Волны в борта.  Вверх, вниз. Вверх, вниз.
Красные лопасти  весел.  Яркий  бурун воды, тугой упругий  шлепок,  кидающий
лодку вперед. Прозрачная синеватая пыль, сорванная ветром с волны...
     Лыжи. Бегут по холмам. Вверх, вниз. Вверх, вниз. Красные копья мечутся,
пронзают лыжню, Долгий  сладкий  полет. Из горячего света в прохладную синюю
тень, ломая на лету хрупкую ветвь бузины...
     Качели  от  неба к земле.  Вверх, вниз. Вверх, вниз.  Облако  с  темной
птицей.  Озеро  в  блеске  воды.  И  толкая  качели  вперед,  чувствуя  свою
невесомость, -- такое ликование и счастье...
     Под  его закрытыми веками теплится малая точка. Крохотная искра  вдали.
Ближе,  ближе.  Врывается в  темную комнату. Лопается,  как шаровая  молния.
Взрывается в голове, в зеркале, в люстре.  Озаряет весь мир, до самых темных
глубин.  Гаснет.  Осыпается  мерцающей  пылью.   Елка  в  углу.  Под  веткой
стеклянная рыбка.
     Они  лежали  открытые в темноте,  не замерзая, словно их окружал теплый
кокон. Она наклонилась над ним, гладила, проводила