по нему ладонями,  будто
выравнивала, выглаживала, устраняла  все его царапины, бугры и  наросты, всю
окалину, въевшуюся в грубую кожу. Прикладывала к нему мягкие плотные ладони,
и он  чувствовал, как  с  них скатываются, проникают в него  горячие  волны,
размягчают сжатые,  напряженные мышцы, скрученные  узлы,  онемевшие суставы.
Она отнимала ладони, и он видел, что они светятся в темноте.
     Осторожно  и  нежно  она  вела  пальцем ему  по  лбу,  окружала  глаза,
проводила по переносице,  оставляла  на  плечах, на груди, на животе  мягкие
кольца  и  завитки,  невидимые узоры и рисунки. Она удаляла с него тончайшие
темные  оболочки  нагара   и  копоти,  как  реставратор   снимает   с  иконы
напластования тусклой  пыли,  и открывается сочное первозданное изображение.
От ее  касаний он молодел, преображался, становился тонким, стройным юношей,
подростком,  ребенком. В  закрытых  глазах  поднимались  со  дна,  возникали
забытые чудесные видения из детских прогулок и  путешествий -- леса, опушки,
луга.
     -- Тебе хорошо? -- спрашивала она.
     -- Хорошо, -- то ли вслух, то ли в мыслях отвечал ей Кудрявцев.
     Ее ладонь у него на  глазах.  Зимняя лесная поляна, окруженная снежными
елями. Над острыми  кромками леса летит высокая  сойка. Солнечная, в зеленой
ледяной синеве. Он  гонится за ней по  снегу, не хочет отстать,  оставляя на
озаренной поляне лунки синих следов.
     Ее  ладонь  у  него на  плече.  Он  вдет по морозной улице. У солнечной
кирпичной стены чугунная водяная  колонка.  Женщина  держит  ведро. Из крана
сыплется,  бьет,  сверкает  толстая  водяная  струя.  Разлетается,  брызжет,
застывает драгоценной стеклянной наледью.
     Ее  ладонь  у него на  груди.  Снежное чистое поде. Серебристые в  поле
дороги. Ветер гонит  поземки, длинные туманные  вихри. И  на  этих  дорогах,
среди прозрачных метелей, далекий, движется путник.
     -- Хорошо? -- спросила она.
     -- Хорошо, -- бессловесно ответил он. Он заснул, спал ровно секунду, за
эту  секунду  облетел Землю и очнулся. Она, приподнявшись на локте, смотрела
на него в темноте.
     -- Надо идти, -- сказал он.
     Оделся, навьючил на себя жесткие, пахнущие железом и потом одежды, обул
грязные  стоптанные  башмаки. Протянул к ней руку, но не коснулся, а  только
тронул вокруг нее воздух. Шагнул в прихожую, подцепил автомат и вышел, слабо
чмок-нув дверным замком.
     Он  был  бодр,  свеж. Залез  на  чердак, угнездившись у слухового окна.
Нащупал  в темноте прислоненный гранатомет. Звезды  все так же сверкали.  Он
всматривался в их разноцветный бисер, в цветную росу, в крохотные спирали, в
серебряные  завитки  и  туманности.  Небо  не казалось жестоким, закрытым на
ледяные  засовы. Не  хранило  в себе беспощадную  тайну.  Напоминало  ночной
праздничный сад с лампадами,  мерцавшими в листве фонарями, озарявшими плоды
и  цветы.  И  из этого  сада порхнуло, затуманило небо  прозрачными крыльями
бестелесное существо. Исчезло, оставив негаснущий след.

Глава семнадцатая


     В утренних сумерках, чувствуя, как  сквозь  железную кровлю проливаются
на него ледяные струйки, Кудрявцев пошел проверять посты.
     Ноздря сидел у  окна на стуле,  скрючившись,  уронив  голову на колени.
Кудрявцев  испугался,  что  тот  окоченел  и  застыл,  потерял   способность
двигаться.
     -- Спишь? -- тронул его за плечо.
     -- Нет.  --  Ноздря медленно  поднял лицо, и оно было худое,  серое,  с
провалившимися глазами,  и  в этих глазах была тоска. --  Я за него молился,
думал, поможет, -- сказал Ноздря. -- Не вернулся...
     -- Ты встань, разомнись...


     Легонько встряхнул  Ноздрю.  Взял его  сзади  за плечи.  Стал разминать
затекшие мышцы, согревать, вталкивать в них свое живое тепло.
     --  Давай  крепись!  --  Кудрявцев  несильно   толкнул  его   в  плечо,
подбадривая  этим братским  тумаком.  Ноздря распрямился,  заерзал на стуле,
подтянул  автомат.  Стал  вглядываться  в  серую  мглу,  которая витала  над
площадью.
     В другом подъезде у расколотого окна сидели Таракан и Чиж, нахохленные,
похожие  на зимних  воробьев. На'  замызганном подоконнике  лежала  знакомая
тетрадка Чижа и огрызок карандаша. Бог весть какие рисунки скопились в  этой
школьной  тетрадке,  какие  картинки  рисовала  замерзшая,   в  заусенцах  и
царапинах, рука Чижа.
     -- Обстановка? -- бодрым  командирским голосом спросил Кудрявцев, а сам
исподволь всматривался в блеклые лица солдат, на которых лежали тени тревоги
и страдания.
     -- Ночью ждал,  вдруг вернется! --  тихо сказал Чиж. -- Где-то под утро
вдруг слышу, заскреблось, задышало! Думал, Крутой! Выглянул, а это собака!..
     --  У нас дома соседский парень  умер, --  сказал Таракан. -- Его  мать
убивалась,  думали, от  горя  умрет.  А  наутро после похорон  к  ней собака
пришла.  Она ее в дом пустила. Так и  живут. Она говорит,  это душа  Федьки,
сына ее, в собаку вселилась.
     -- Когда войска придут? --  спросил Чиж, тоскливо  глядя на Кудрявцева,
будто командир бьи повинен в отсутствии войск.
     Кудрявцев  и  был повинен.  Он  собрал их всех  в этом доме. Вдохновил,
обнадежил,  вложил   им  в  руки   оружие.  Теперь   двоих  уже  нет.  Один,
застреленный,  лежит на  лестничной клетке. Другой,  превращенный  в  пепел,
остался в коробе  танка. И кто будет третий, четвертый? Не есть ли сидение в
доме -- гибельная и дурная ошибка? Не есть  ли его  просчет, который их всех
уничтожит?
     Таракан смотрел усталыми понимающими глазами.
     -- Да ладно, -- сказал он Чижу, -- придут войска, куда денутся. А мы не
войска?.. Пойду, товарищ капитан, растяжку  в подъезде поставлю,  А то  они,
суки, обязательно сунутся.
     Он встал и  сначала пошел наверх,  к чердаку,  где находились гранаты и
валялся моток тонкой  проволоки.  Кудрявцев  благодарно  смотрел  ему вслед.
Солдат  помог  ему в  минуту  уныния. Передал  крохи сил, сбереженных  среди
опасностей, которые  сгубили  Крутого.  Кудрявцев  смотрел,  как  шлепают по
ступеням стоптанные подошвы солдата, и подумал о бабочках в его застекленной
коллекции.
     Автоматы  ударили с  площади плотным  зазубренным  грохотом,  с разного
удаления, под разными углами. Кудрявцев  отскочил от оконного проема, утянув
за собой  Чижа.  Слышал, как осыпаются  по  всему фасаду стекла, как  долбят
кирпич пули. Автоматы били наугад, неприцельно, закупоривали окна.
     -- Вдоль дома  бегут!  К подъезду!  -- крикнул сверху  Таракан, оглашая
лестницу ответной очередью. -- Не пускайте сучар к подъезду!
     Чеченцы в сумерках прокрались к дому. Оказавшись в мертвой зоне, бежали
вдоль фасада,  прижимаясь  к стене. Их прикрывали  плотным огнем.  Кудрявцев
чувствовал  острие  атаки,  нацеленной  на  подъезд.  Просунул ствол  сквозь
перила, окунул его вниз, к серому прогалу в дверях.
     --  Чиж, отходи  назад! --  успел он крикнуть,  но  не сумел  разрядить
автомат. Протыкая ветхое дерево, в подъезд влетела граната, ударила в  дверь
квартиры,  погрузилась внутрь,  и  оттуда  рвануло взрывом, полетели  щепки,
молекулы сгоревшего воздуха, волна упругого жара.
     Кудрявцев  уронил автомат, пролязгавший сквозь опоры перил. Оглушенный,
сквозь слезы и гарь, увидел, как в подъезд врывается гривастый чеченец. Лицо
Исмаила,  его чернильные  раскаленные  глаза, гранатомет  с  острием гранаты
искали его, Кудрявцева.
     -- Чиж, отходи наверх! --  слабо крикнул  Кудрявцев, пытаясь вытолкнуть
изо  рта серную гарь, кислую кровь,  мягкую душную пыль. Безоружный, потеряв
автомат,  он  пятился  вверх  по  лестнице,  оттесняя Чижа туда, где работал
автомат Таракана.
     Они были втроем, на верхней площадке.
     Снизу  рвались  чеченцы,   втягивались  в  подъезд.  Стреляли  вслепую,
наполняя лестницу пулями,  которые  рикошетили, лязгали и искрили по  опорам
перил.
     Сквозь  перила   в  узкую  щель  Кудрявцев  видел  Исмаила,  нацеленный
гранатомет и затмивший  все  шар огня. Огромное тупое бревно ударило  в лоб,
вдавило в стену затылком. .Он погрузился в камень, в его черноту. Постепенно
чернота исчезала, превращалась в прозрачный лед. Кудрявцев без движений, без
вздохов  оказался вмороженным в лед.  Сидел на полу, запаянный в  стеклянную
глыбу. Лед был в ушах, в глазах, приморозил к губам язык.
     Сквозь  прозрачную толщу  льда,  красную  сетку лопнувших  в  глазницах
сосудов Кудрявцев видел -- на площадку беззвучно вбегал Исмаил.
     Его   автомат   медленно   поворачивался   к   Кудрявцеву,   а   глаза,
торжествующие, бешеные,  нащупывали сквозь ледяную глыбу  глаза Кудрявцева с
красными, как раздавленные клюквы,  белками. Ствол, разворачиваясь, открывал
крохотную выемку дула, готов был брызнуть огнем.
     И навстречу белому пламени,  заслоняя  его  от  Кудрявцева, гася  своей
грязной робой, растопыренными руками, прянул Таракан. Он кинулся на чеченца,
наваливаясь на его автомат, и Кудрявцев из оледенения видел, как наполняются
ребра Таракана огнем, раздуваются застрявшими пулями. •
     Надетый на острие, солдат  был похож на трепещущую бабочку. Чеченец что
есть силы проталкивал сквозь него иглу, пытаясь достать Кудрявцева.
     В  расплющенном омертвелом теле  Кудрявцева  среди заледенелой судороги
дрогнул  живой  уцелевший  сустав.   Натянулась  тонкая  мышца.  И  от  этой
дрогнувшей мышцы по телу покатились больные волны жизни.
     Он  напружинился, разорвал  ледяную  глыбу, осыпая  прозрачные осколки,
вырвался на  свободу.  Грохнул в  чеченца  всей  своей  ожившей  ненавидящей
яростью. Сшиб  на  землю. Покатился  вместе с  ним  по ступеням,  вырывая из
лохматой гривы  черные клочья. Его скрюченные  железные пальцы  добрались до
потного  тела чеченца,  проникли под ребра, поддели  хрящи и жилы. Рванул их
наружу, чувствуя на ладони шматок оторванной плоти.
     Чеченец  взвыл,   крутанулся,  вгрызся  зубами   в  плечо   Кудрявцева,
прокусывая дельтовидную  мышцу,  а  Кудрявцев,  не  чувствуя боли,  просунул
длинный, как согнутый гвоздь, палец сквозь губы чеченца, разорвал ему рот.
     Чеченец  раскрыл  кровавый  разодранный  рот,  ворочая  мокрым  языком.
Кудрявцев схватил пук его черных волос, оторвал от ступенек косматую голову,
а потом с силой ударил о лестницу. Еще и  еще. Бил, хрястал,  хлюпал, слыша,
как  раскалывается костяной  затылок, размягчается  раздробленный на осколки
череп, и сквозь трещины льется черная жижа.
     Он бил, пока  голова чеченца не  стала  плоской сзади  и на  ступени не
протекло, как из разбитой тыквы.
     Он отбросил чеченца.  Задыхаясь, на  четвереньках,  как раненая собака,
вполз на лестничную площадку, где лежал Таракан.
     Глаза   солдата   были  раскрыты  и,   казалось,   сияли.  Но  это  был
металлический блеск настигшей его смерти.
     -- Таракан!.. -- позвал Кудрявцев, хватая его запястье.  --  Таракан!..
-- Он щупал запястья, стараясь уловить слабый, как тиканье часов,  пульс. --
Та-ра-кан!..  --  взвыл  Кудрявцев,  закашлялся, выхаркивая кровь  и  рыжую,
смешанную с пироксилином слюну.
     Чиж кидал  вниз по  лестнице  одну  за другой гранаты.  Они взрывались,
толкали  воздух.  Чеченцы  выкатывались  из  подъезда,  бежали вдоль  стены,
хоронясь в мертвой зоне. Ноздря сверху из слухового  проема  гнал  их  прочь
длинными очередями.
     Кудрявцев  сидел  на  ступенях, голый по  пояс. Анна  держала  на  весу
тарелку с водой. Сделала из тряпки тампон, прикасалась ледяной мякотью к его
ожогам,  царапинам, длинным  прочеркам  осколков, к взбухшему  красно-синему
укусу в плече. Промывала слипшиеся от сукрови глаза, забитые мусором ноздри,
изъеденный ядовитой слюной рот.
     Таракан, накрытый простыней, с торчащими из-под  ткани башмаками, лежал
на  площадке.  Этажом ниже лежал  Филя.  Кудрявцев чувствовал  прикосновение
холодной, замораживающей боль тряпицы и не мог избавиться от икоты. Она была
остатком  чего-то ужасного,  пробудившегося в  нем  во время  боя. Какого-то
красного лохматого животного, победившего в схватке другое лохматое, черное,
валявшееся на лестничной клетке.
     Он поднялся. Женщина помогала ему натягивать на плечо рубаху, шерстяную
кофту.  Застегивала пуговицы, глядя большими слезными глазами. Он обошел ее,
спустился  на  несколько ступенек вниз,  где  длинно  и  вяло лежал  Исмаил,
источая из мертвой головы  темную жижу. Кудрявцев схватил чеченца за волосы,
как мешок с картошкой, поволок вниз,  мимо площадок, изуродованных  взрывом,
мимо взорванных  квартир. Исмаил  шмякал ногами по ступеням, и в  нем что-то
екало, булькало, как в полупустой канистре.
     Кудрявцев доволок  его  до парадного. Кинул среди расщепленного дерева,
стреляных гильз и шматков грязной ветоши.
     Подобрал свой оброненный автомат и, передвигая ноги, будто вставлял  их
в  каменные  ямы,  двинулся  вверх по  лестнице.  Прошел  мимо Фили  с белым
клинышком  торчащего   под  простыней  носа.  Прошел   мимо  Таракана,   чей
подвернутый грязный башмак  выглядывал из-под  белой материи.  Приблизился к
окну, за которым в свете нового дня лежала площадь с  останками истребленной
бригады. Город туманился кровлями, трубами, коробками зданий. Он смотрел  на
город, в котором прожил сутки  и который сожрал, изжевал, превратил в смерть
и мерзость самый сочный ломоть его бытия. И посылал этому городу проклятья.
     Он хотел, чтобы возникла сила --  прянула с не-' ба карающая молния или
красный испепеляющий огонь --  и разрушила в городе все дома, все мосты, все
постройки, все изделия людского труда. А вместе с ними и всех людей, молодых
и старых,  умных и глупцов, благородных и подлых, весь проклятый, населяющий
этот город народ. Его язык, черты лица, его могилы, утварь, звуки его песен,
его книги, молитвы и  заповеди.  Чтобы умерли  и  никогда  не  воскресли его
вожди. Запечатались и сгорели  родящие лона  его женщин. Испеклось и высохло
семя его мужчин.
     Он  проклинал  этот  город  и  требовал  ему казни.  Вкладывал  в  свои
проклятья  весь  оставшийся запас жизни и  был готов  его потерять, лишь  бы
проклятья его были  услышаны  и на город пало  возмездие.  В  его  страстном
отрицании этого города  было нечто древнее, неотвратимое, разрушительное для
него самого.
     Он услышал отдаленный удар. Трясение прокатилось сначала под землей, по
фундаментам зданий, по зарытым железным трубам,  а затем,  с отставанием, --
по туманному  морозному воздуху. Оба трясения сошлись в барабанной перепонке
его чуткого уха, и он  определил  удар как взрыв тяжелого фугасного снаряда,
зарывшегося в грунт, а потом рванувшего огромный клок асфальта и камня.
     Следом, чуть смещенный в пространстве, последовал второй удар, такой же
глубинный  и  долгий. Вибрация  взрыва  катилась  по городу,  колыхая  дома.
Достигла его височной кости, и Кудрявцев понял, что  молитва  его  услышана.
Проклятье  пало  на город.  Теперь на  него сыпались  с неба тяжелые  фугасы
дальнобойных гаубиц, и скоро должно появиться облако дыма.
     Два  облака,  ленивых и вялых, стали подниматься над далекими  крышами.
Они казались не дымом, а паром. Напоминали мирно пасущихся коров. Но потом у
животных  появились  другие  головы,  и они стали  походить  на  многоглавых
медлительных чудищ, поднявшихся над городскими строениями.
     --  Наши пошли? -- Чиж переводил возбужденный взгляд с далеких разрывов
на лицо Кудрявцева, требуя подтверждения. -- Пошли войска?
     Кудрявцев  не ответил. Не мог ответить.  Его горло  с  дрожащим кадыком
булькало  клекотом. Дыхание, которое только что выталкивало слова проклятий,
теперь  остановилось, было неспособно  пробиться  наружу,  чтобы  выкрикнуть
слова  благодарности. Не  войскам,  которые  разворачивали  наступление.  Не
батареям гусеничных  гаубиц, кидавших на город снаряды. А  небу,  витавшей в
нем  грозной и  справедливой  силе, услыхавшей  его молитвы,  приступившей к
уничтожению города.
     Взрывы  катались по  городу, подрывали  его  с  разных  сторон,  словно
великан  переступал через крыши толстенными ногами, ломал, крушил, выдирал с
корнем.  Уже  в  нескольких  местах,  среди  бледных  парообразных  облаков,
разрастались  черные  дымы копоти. Будто огромная  неопрятная ворона села на
город как на гнездо, растопырила над ним свои крылья.
     -- Наши?  -- тормошил Чиж Кудрявцева  и,  не дожидаясь ответа, радостно
блистающими глазами смотрел на город. -- Раздолбать его до костей!
     Кудрявцев зорко вглядывался  в панораму терзаемого  города. По  грохоту
разрывов, по частоте и кучности дымных  клубов определял направление ударов.
Их было два. Один был нацелен в центр, по следам погибшей бригады. Другой --
в обход, по  дуге, сквозь окраины, быть может, по железной дороге  с выходом
на привокзальную площадь.
     Ясновидение вернулось к нему.
     Он  видел, как цепочки  спецназа,  хоронясь за  углами  домов, ныряя  в
подворотни, под прикрытием долбящих машин, подавляют ячейки снайперов. Танки
прямой наводкой подрывают дома,  осыпают фасады,  вгоняют в подъезды и  окна
тупые  взрывы.  Спецназ  забегает  в  проломы,  падает  на  горячий  кирпич,
прикрывает продвижение  танков.  Стальная  махина,  дробя гусеницами щебень,
въезжает  в  развалины,  разворачивает  тяжелую пушку,  выцеливает  близкого
снайпера.
     Удары  падали в  город. Взметали  огонь  и дым в  садах  с  черепичными
крышами. Попадали  в высокие короба, и тогда на стене вырастало  дымное ухо,
расползалось, превращалось в вялые грязные космы.
     Кудрявцев радовался каждому взрыву, бурно  дышал,  стараясь выловить  и
вдохнуть поглубже  запах гари, зловонье тротила, ядовитые газы сгорания. Над
городом  металось  и  реяло  яростное  существо,  вызванное  из  неба   его,
Кудрявцева, зовом.
     Работали  танки,  бившие   прицельно  по  огневым  точкам,  прорубавшие
коридоры  пехоте.  Стреляли  самоходные   гаубицы  "Гиацинты"  и  реактивные
"Ураганы", бившие по площадям, отрезавшие чеченцам пути отхода, истреблявшие
резервы.
     Кудрявцев увидел, как на площади, на белом снегу рванул взрыв. Моргнуло
кровавое,  под  черными  ресницами око.  Удар  осыпал стекла, в лицо толкнул
холодный твердый воздух. Дым от взрыва сносило к  вокзалу, а в стороне, там,
где толпились сады и домики, треснуло и взорвалось, полетели вверх черепицы.
Кудрявцев радостно  вскрикнул -- быть  может, снаряд  угодил  в тот дом, где
убили  взводного.  И теперь  на  месте  сада,  мангала,  деревянного  стола,
кирпичного, с разноцветными занавесками дома зияла черная яма.
     -- Отлично, мужики!.. Попадание!..
     Третий снаряд упал среди останков бригады. Вместе с огнем и дымом вверх
полетели клочья металла, колеса,  валы, выдранные карданы. Гул  металлически
прокатился среди подбитых машин, исковерканных  танков. Серая стальная пыль,
как пудра, повисла над площадью.
     Еще  удар  перевернул  бензовоз,   разорвал  цистерну,  поджег  остатки
горючего, и оно полыхнуло желто и ярко.
     Снаряды  падали  на бригаду,  убивали  ее  вторично.  Отрывали башни  у
танков,    подкидывали    искореженные    пушки,    расшвыривали   цистерны,
переворачивали  грузовики. Словно  искали что-то  среди  обломков.  Какую-то
оброненную вещь. Высматривали ее при каждом взрыве и грохоте.


     Кудрявцев смотрел, как  повторно, на его глазах, убивают бригаду. Среди
железной  пыли,  металлических   брызг,  копоти  горящих  покрышек  носились
потревоженные души убитых. Желтый горчичный дым был дымом вторично сгоравших
костей.
     Грохот взрывов слушали Чиж и Ноздря. Слушала притаившаяся женщина Анна.
Слушали мертвецы -- накрытые простынями Филя и Таракан. Слушала под бушлатом
голова комбрига.  И только  Крутой, вторично  попав под удар, обнаружил себя
среди обгорелых танков как взметнувшееся облачко раскаленного пепла.
     --Отлично,  мужики!..  Попадание!..--кричал  Кудрявцев, стоя  в рост  у
окна, подставляя себя ударам тугого воздуха. -- Вызываю огонь на себя!..
     Снаряд  упал  неподалеку  от  грузовика,  где лежал комплект  "Шмелей",
Брезентовый  кузов