колыхнуло, и  мелькнула  мысль,  что в случае  попадания
трехэтажный дом будет сметен вакуумным взрывом и им не уцелеть.
     -- Бейте, мужики, не жалейте!.. Вызываю огонь на себя!..
     Тяжелый снаряд "Урагана" плюхнул  на  край площади, углубился в землю и
там  взорвался с  металлическим  донным воем.  Разорвал  укрытую  в  глубине
газовую трубу, и из черного пролома ударило, засвистело, затрепетало красное
пламя. Заволновалось радостно, словно ветер раздувал красное полотнище и оно
трепетало, рвалось.
     --  Есть, мужики!.. Попадание!.. --как  безумный,  повторял  Кудрявцев.
Глядел на ревущее пламя, вырванное из земли его волей. На вечный, излетевший
из центра земли огонь, зажженный во славу павшей бригады.
     Снаряды  перетряхнули площадь,  как  тяжелую сырую  перину,  и  улетели
дальше. Взрывались в предместьях, поджигая склады и нефтехранилища. Город со
всех  сторон  горел.  Казалось,  в  нем поднимались  с  лежанок медлительные
великаны, протягивали друг другу руки, облаченные в пышные рукава.
     Через  площадь, потревоженные обстрелом, выбитые из  укрытий,  побежали
боевики. Они  перекатывались  мелкими группами,  замирали,  кидались вперед,
быстрые,  осторожные,  шустрые,  похожие  на мышей, покидавших разворошенные
гнезда.  Прижимались к фасадам,  пропадали в  привокзальных  строениях. В их
перебежках  не  было  паники,  а  осмысленное   перемещение  боевых  единиц,
покидавших один рубеж, занимавших новый.
     -- Чиж, наш черед! -- Кудрявцев  будто вынырнул из-под мутного горячего
ливня.  Мгновенно успокаиваясь, следил  за перебежками чеченцев. -- Отсекаем
их от вокзала!.. Не даем закрепиться на колее!.. Оттуда придут морпехи!..
     Он  схватил  под мышку  гранатомет. Свободной рукой  подцепил  пулемет.
Задевая за  перила, двинул в  разгромленную, растворенную  настежь квартиру.
Кричал на весь дом, подавая команду засевшему на чердаке Ноздре:
     -- Отсекай их, сук, от вокзала!..
     Кинул трубу с торчащей гранатой на груду горелого тряпья. Ткнул пулемет
в окно, где волновалась  на палке красная скатерть.  Упер пулеметные сошки в
хрустящий  осколками подоконник.  Смотрел в  прорезь на площадь, на багровый
газовый факел, на изрытый воронками снег.
     Вторая волна чеченцев покатилась вдоль площади. Были видны их сероватые
лица, темные  шапочки,  прижатые  к груди  автоматы.  Командир  махал рукой,
определяя  направление.  Повинуясь его  властному  знаку,  стрелки  изменили
траекторию бега, кинулись  напрямую к  вокзалу.  В их  пульсирующую  цепочку
сквозь  туманный  воздух  ударил  пулемет  Кудрявцева.  Запузырился  круглым
пламенем, жадно пережевывая боекомплект, выталкивая пустые гильзы по звонкой
дуге.  На  площади задымился вспоротый  пулями  снег.  Чеченцы остановились,
словно  им  в  лицо  подул встречный  ветер.  Повернули  вспять,  посыпались
обратно,  бестолково обгоняя друг друга. Им вслед  с трех точек били пулемет
Кудрявцева и  два  автомата -- Чижа  и Ноздри. Боевики подскакивали, виляли,
исчезали в подворотнях, откуда только что выскочили.
     -- Не  сладко?.. А  вот вам  еще шашлычок!.. Вот вам  на ребрышке!.. --
Кудрявцев стрелял наугад, в скопление домов, куда укрылись чеченцы.
     Стало  тихо, и в этой ближней тишине  продолжала  ухать дальние взрывы,
хлюпало  за  окном  полотнище  флага  и с  реактивным  посвистом  гудело  из
подземной дыры газовое пламя. /
     Несколько очередей ударили в стену дома, осыпались сухими попаданиями и
сочным звоном разбитых стекол. Кудрявцев отстранился,  укрываясь за  выступ,
чуткий,  зоркий, в  нетерпении удачливого охотника, забывая  о своих ранах и
ссадинах, мыслью, уговором, обманным манком вызывая дичь из укрытия. .
     Опять  побежали  короткими  перекатами  под  прикрытием  беспорядочных,
попадающих  в  дом очередей.  Кидались на  снег. Вскакивали.  Прорывались  к
вокзалу. Их круглые падающие комочки доставал пулеметом Кудрявцев, нащупывал
их сквозь грохот и летящие проблески,  получая в  плечо непрерывные  больные
толчки.
     Уже двое лежали на снегу и  не поднимались. Другие двое из перебегавшей
цепи вернулись к  упавшим, пытались поднять.  Кудрявцев ловил  их  в прорезь
скачущим  глазом, обводил пульсирующим стволом,  посылая длинные  сверкающие
пунктиры.  Знал,  что попал.  Их мышцы  и  ткани были разорваны его  пулями,
кровоточили, сотрясались


     от  нестерпимой  боли. Он  был  связан с  ними  этой  болью,  огненными
волокнами очередей и своей ненавистью.
     -- Моего шашлычка отведайте!.. За дружбу народов!..
     Это был бой, ради которого он задержался в доме. Собрал горстку бойцов,
занял оборону,  выполняя приказ  командования. Бой, которому  предшествовали
кромешный страх, разгром бригады, утрата рассудка и воли.
     Это  был  бой, до которого не  дожили Филя,  Таракан и Крутой, не дожил
комбриг,  чья голова  с  сонными,  полными  льда глазами,  накрытая  грязным
бушлатом, прислушивалась  к  пулемету Кудрявцева.  Это  был бой, за  которым
следила уничтоженная бригада, чьи танки и обгорелые броневики усеяли площадь
и чьи души беззвучно стенали, витая над полем брани.
     Кудрявцев слышал  их  голоса,  видел их  тысячеглазое  толпище. Посылал
грохочущие очереди, прекращая стрельбу  на секунду, когда взбухало от ветра,
занавешивало окно красное полотнище флага.
     -- Хрен пройдут,  товарищ комбриг!.. -- повторял он, прижимая прыгающий
приклад. -- Хрен они пройдут, мужики!..
     Было тихо, он не стрелял.  Смотрел сквозь испарение снега, как  темнеют
недвижные червячки подстреленных им чеченцев.
     Он услышал звук,  напоминающий  лязг металлических  гвоздей  и  гаек  в
жестяной банке. Так звучит идущая на скорости "бээмпэ".
     Боевая  машина  выскользнула на  площадь, похожая на заостренные сайки,
скользя на  полозьях по длинной дуге. Развернулась,  направляяк  дому тонкий
стержень  орудия.  На  броне  замерцал, заискрился  слепящий  огонек, словно
короткое   замыкание.   В  стену  дома   на  разных  высотах   ударили  пули
крупнокалиберного пулемета, и одна вонзилась по соседству с окном, повесив в
воздухе облачко кирпичной пыли.
     -- Решил  поиграть?..  Поиграем!  -- Кудрявцев схватил гранатомет,  как
хватают дубину,  двумя руками, готовясь крушить наступавших врагов. -- Этому
нас обучали!..
     Он не  мог различить  бортовой  номер  и  не  знал, была  ли это машина
бригады,  попавшая  в  плен  к чеченцам, или их собственная, находившаяся на
вооружении. Упирался  трубой в подоконник,  вы-целивая  машину. Обращался  к
флагу  за  окном,  как  к  живому существу,  уговаривая  не  колыхаться,  не
заслонять прицел. Беззвучно уговаривал  Чижа  и Ноздрю  не  высовываться  из
своих амбразур.  Уговаривал себя не спешить, не дышать, а медленно,  внатяг,
давить на спуск. И делая выстрел, расщепляя мгновение выстрела на  крохотные
частицы времени,  успел зафиксировать  -- реактивный удар, прянувший в глубь
квартиры, удаляющийся, желтый, как  мохнатый шмель, полет гранаты, попадание
под  днище машины,  полыхнувшей коротким  взрывом, слепящую,  как  маленькое
солнце, вспышку на оконечности пушки и  грохот в квартире, погрузивший его в
слепоту.

Глава восемнадцатая

     Бернер начинал в  корпорации свое рабочее утро, пройдя сквозь гранитный
величавый  портал. Охрана  в  мундирах с серебряными  нашивками  "секьюрити"
поднялась ему навстречу, отдавая честь.  Портье  с поклоном, мягко улыбаясь,
нажал кнопку лифта. Скоростная озаренная  капсула, пахнущая вкусными лаками,
брызнув  легкой музыкой,  вознесла  его на  вершину  здания.  Бодро прошагав
сквозь приемную, легкомысленно и изящно кивнув секретарше, Бернер оказался в
своем кабинете. В "кабине", как называл он стеклянную призму, врезанную, как
кристалл, в каменную вершину старомодного сталинского дома.
     Из этой застекленной кристаллической кабины он, словно летчик, управлял
полетом  корпорации,  вписывая  ее  в могучие турбулентные потоки  мира.  За
толстыми прозрачными  стенами огромная панорама  Москвы  кудрявилась розовым
утренним  паром, мохнатыми  трубами, бессчетными слюдяными крышами, золотыми
церквами, тусклыми мостами над замерзшей петлей реки, площадями  с мерцающей
каруселью машин, длинными, как  надрезы, радиальными проспектами, в которых,
окутанная голубоватым дымом, двигалась размытая плазма.
     Он плотно и удобно уселся в кресло. Оно послушно  скрипнуло, откликаясь
на  давление его затылка и позвоночника. В дубовую панель стены были врезаны
медные корпуса  часов с эмалированными циферблатами. Часы показывали время в
различных  часовых  поясах  Земли,  что  облегчало  слежение за  циркуляцией
финансовых потоков, перетекавших с ночной половины планеты на дневную. Лунно
и выпукло светились  экраны -- вход  в Интернет, в базы  данных, описывающих
деятельность корпорации, в телесеть  мирового вещания, в студию "Останкино",
которую   он   контролировал.   Телефоны   связывали  его   с   Кремлем,   с
государственными  службами в  Москве  и провинции  -- нарядный диспетчерский
пульт со множеством клавиш и кнопок.
     "Кабина",   вкоторой  он  разместился,  была  комфортабельна,  оснащена
быстродействующими  системами,  направлявшими махину  корпорации в туманном,
наполненном опасностями  и  угрозами небе.  Как  нагруженный "Боинг"  меняет
высоту, скорость, ложится  в вираж, так корпорация откликалась  на  малейшее
проявление его воли.




     Каждое утро он начинал с серии коротких телефонных разговоров с  самыми
нужными и влиятельными  людьми. Эти  разговоры не  содержали в  себе  ничего
существенного.    Были    лишены    делового    наполнения.   Они   являлись
опознавательными  знаками,  свидетельством того,  что  он есть,  существует.
Фигурирует  в сфере политических и деловых  интересов. Так  перекликаются  и
пересвистываются  птицы  в  лесу.  Воют  в степях  волки.  Посылают  сигналы
радиомаячки, установленные по краям заминированного поля.
     Он позвонил двум вице-премьерам, поздравил их  с Новым  годом. И одному
забавно  пересказал его гороскоп, рекомендуя наиболее благоприятные  дни для
поездки в Америку на встречу с директором Международного валютного  фонда, а
другому  -- короткий смешной анекдот про евреев с двумя обрезами, тот самый,
что слышал в новогоднюю ночь.
     Позвонил главному таможеннику страны, ни словом не напоминая  о крупной
партии немецких лимузинов, собственности корпорации, которая должна была без
досмотра  пройти границу и достичь Москвы. Он лишь напомнил таможеннику, что
через день у  него состоится  теннисный матч-реванш, во  время  которого  он
надеется  отыграться после  недавнего поражения  и все-таки обыграть  такого
блистательного теннисиста, каким слывет таможенник.
     Позвонил  председателю  Совета   Безопасности,  человеку   враждебному,
приближенному к  той группе "державников",  от  которой  исходила угроза.  В
своем поздравлении Бернер  упомянул, как  высоко  о  председателе  отозвался
американский посол на недавнем приеме в "Спас Хаусе".
     Затем помедлил, пригладил  волосы  на висках, поправил широкий шелковый
галстук и позвонил дочери Президента.
     Ее  милый,  простой,  с насмешливыми  переливами  голос  волновал  его.
Разговаривая с ней, обмениваясь пустяками, он  испытывал легкое,  похожее на
головокружение  возбуждение. Извинился за то, что не позвонил  в  новогоднюю
ночь, знал, что семья празднует тесным кругом, и решил не тревожить. Сказал,
что  с  друзьями-банкирами  обсуждали   политическую   обстановку,  проблемы
выборной кампании и все, как один, решили, что ей, дочери  Президента, лучше
других знающей психологию отца,  следует стать имиджмейкером, создать новый,
неожиданный, привлекательный для народа образ Президента. Еще он сказал, что
на  телеканале, который  он  контролирует, создана  специальная  группа  для
приготовления роликов, где Президент  предстает добрым семьянином, любителем
русской  природы,  физически  крепким  человеком,  спортсменом,   рыбаком  и
охотником.  Под  конец  похвалил  новогоднее  послание  Президента,  мельком
заметил, что не  забыл своих обещаний и  уже  позвонил в Париж,  в отделение
банка "Барклай".
     Разговор  вышел  крайне  удачный, легкий и  закончился  договоренностью
встретиться через день в театре на премьере у Марка Захарова.
     Бернер откинулся в кресле, выполнив утренний ритуал телефонных звонков.
Оповестил друзей  и врагов о  том,  что  он занял свое место в  застекленной
кабине и корпорация,  управляемая его  волей и  разумом, мягко  и мощно дыша
двигателями, продолжает  ровный  горизонтальный  полет.  Он  уже  был  готов
пригласить  к  себе заместителей  и  выслушать  их  доклады.  Но  ему  вдруг
болезненно  захотелось  услышать  голос  Вершац-кого,  которого  сегодня  не
станет.  Запомнить какую-нибудь фразу, чтобы  потом вспоминать после смерти.
Он  не  мог  объяснить   этой  болезненной  потребности  и  решил,  что  это
видоизмененное желание получить сувенир от уходящего друга. Вместо вещицы --
голос. Вместо предмета -- фразу и интонацию.
     Он набрал номер.
     --  Яша,  милый, -- услышал  он голос Вершацкого,  и этот голос, обычно
ироничный, язвительный, теперь  показался  ему растроганным и взволнованным.
-- Только что собрался тебе звонить. Просто телепатия какая-то!
     -- Не  мудрено,  --  сказал Бернер.  --  Мы  чувствуем  друг  друга  на
расстоянии, как кошки!
     --  Мне  показалось,  в новогоднюю  ночь я чем-то тебя огорчил. Не  мог
понять чем и решил позвонить.
     -- Господь  с  тобой,  Левушка!  Ты  был, как  всегда, безупречен.  Как
английский аристократ!
     -- Мы не должны огорчать  друг друга. Нас так мало, настоящих друзей! И
будет еще меньше. Я хочу, чтобы  мы в  любых, самых страшных обстоятельствах
оставались друзьями!
     -- Так и есть! Этот год обещает быть трудным, во многом решающим. Хочу,
чтобы нас  чаще  видели вместе. Пусть враги  знают,  что мы  нерасторжимы  и
потому  непобедимы! --  Бернер  вслушивался  в слова Вершацкого  и все искал
среди них такие, что запомнятся навеки.
     --  А  я,  как  ни  странно,  много  жду  от  этого  года! -- продолжал
Вершацкий.  --  У меня хорошие предчувствия. Вчера у нас дома была гадалка и
нагадала мне в этом году массу успехов! Хочешь, и тебе погадает?
     --  Уволь!  Лучше буду  пользоваться  прогнозами  моего  аналитического
центра, -- засмеялся  Бернер.  --  А уж потом  этот  прогноз, если  он будет
благоприятным, вложу в уста моего телевизионного астролога и звездочета!
     --  Слушай,  Яша, мне хочется  тебя  видеть!  Давай  поужинаем  вместе.
Приезжай в "Империал". Никого, только ты и я!
     -- Я сегодня занят.
     -- Все отложи!  Приезжай! Расскажу тебе  одну забавную историю, которую
слышал вчера от нашего великого маленького толстенького пересмешника.
     -- Что за история?
     -- Маленький шедевр! Драгоценный этюд! О нас обоих! Прошу, приезжай!
     "Вот оно! -- подумал Бернер. -- Маленький шедевр!.. Драгоценный этюд!..
Это и нужно запомнить. Так срезают локон и кладут в медальон".
     . Он запечатлел  в памяти эти  слова,  как камень отпечатывает  узорный
лист папоротника. На всю жизнь, которая будет длиться еще много длинных лет,
после того как жизнь Вершацкого оборвется.
     -- Хорошо, приду, -- пообещал он. -- В девятнадцать!
     Положив трубку, глядя  в туманную московскую даль, подумал, что сегодня
вечером, когда стемнеет и вдали над крышами зажжется малиновая реклама водки
"Смирнов", Вершацкого уже не будет.
     Нажал на кнопку селектора, приглашая своего заместителя.
     Заместитель  Феофанов  был  молодой  человек,  прошедший  стажировку  в
Колумбийском университете, занимавшийся размещением ценных бумаг в Германии,
имеющей  опыт работы  в  приватизационных комитетах.  Бернер видел его среди
друзей, наблюдал за  ним во время  переговоров по акционированию авиационной
фирмы.  Предложил крупное  жалованье,  ввел в правление корпорации.  Он  был
доволен Феофановым,  но в  последнее  время  по  линии  службы  безопасности
поступили сигналы, согласно которым Феофанов встречается с конкурентами. Его
дважды видели  за  ужином в обществе  директора фирмы, торгующей оружием,  в
момент,  когда  с этой фирмой назревал  острый  конфликт.  Запись  разговора
отсутствовала,  но сам  факт  общения  с  противником был  настораживающим и
опасным.
     Теперь,   глядя  на  молодого  вежливого  человека  с   безукоризненной
прической, в белоснежном воротничке,  темно-синем с иголочки пиджаке, Бернер
всматривался  в него и  гадал: предаст, не предаст? Ждал подтверждения своим
подозрениям, когда Ахмет принесет  наконец пленку  с подслушанным разговором
Феофанова.
     Заглядывая в темный, с золотым  обрезом  блокнотик, Феофанов докладывал
шефу обстановку, сложившуюся в корпорации, во всех ее филиалах от  Барселоны
до Владивостока.
     Он сообщил о взрыве  на сибирском газопроводе в районе Ханты-Мансийска,
о разрушении  насосной  станции  и  о небольшом  лесном пожаре,  порожденном
аварией.  Рассказал   о   "наезде"  со  стороны   саратовской   криминальной
группировки  на одного из директоров волжского филиала и о подозрении, что в
"наезде"   замешана   областная   администрация,  недовольная  деятельностью
филиала. Поведал о неприятном  инциденте на польско-белорусской границе, где
была задержана  партия "мерседесов".  Договоренность о  ее беспрепятственном
прохождении  оказалась  нарушенной,  и  в  этом, по  мнению  Феофанова,  был
задействован Президент Беларуси. В заключение, зная особый интерес Бернера к
этой теме,  он  отчитался о  строительстве  гостевой  виллы  под  Ниццей  на
Лазурном берегу и о том, что для ее внутреннего оформления приглашен один из
лучших дизайнеров Франции.
     -- Хорошо, -- сказал Бернер. -- Пометьте  себе, пожалуйста... Свяжитесь
с  Министерством обороны и  договоритесь о поставках в Чечню,  в действующую
армию, наших  подарков.  Солдатам -- консервы,  офицерам  -- нашу  фирменную
бутылку водки...  И пожалуйста,  не  мешкайте с этим.  Пусть  забросят  туда
самолетом!
     Он дождался, когда Феофанов сделает запись в блокноте, рассматривая его
красивую прическу, приятное  предупредительное лицо.  Подумал: "Предаст?  Не
предаст?"
     -- Мне говорили, вы любите суп из омаров? -- спросил Бернер  с улыбкой.
--   Неужели  вам  не  лень  раскалывать  их  панцири  с  помощью  слесарных
инструментов?
     --  Не  лень,  --  ответил  Феофанов.  --  Всегда  хочется  понять, что
представляет из себя существо, окруженное извне столь плотной защитой.
     "Предаст!" -- твердо решил Бернер и дружески рассмеялся.
     -- Посланец от Дудаева прибыл?
     -- Он ждет.
     -- Позовите!..
     Чеченец был широкоплеч,  узок  в талии, с гибкими суставами, в  которых
таилась возможность  внезапного рывка и броска. Тонкий костюм и шелковая, со
стоячим воротником  рубаха облегали мускулистое тело стрелка и наездника. Он
протянул Бернеру теплую крепкую руку,  прижал ее  после рукопожатия к груди.
Бернер усадил  его  за  низенький  инкрустированный  столик,  где ожидал  их
горячий  с  красным узором  чайник,  такие  же  пиалы, блюдо  с  виноградным
сахаром, рахат-лукум,  орешки  и  восточные  сладости.  Чеченец  благодарной
улыбкой  отметил  восточный стиль  чаепития,  устремил на Бернера желтоватые
рысьи глаза.
     --  Вас записали на прием к  вице-премьеру?  -- поинтересовался Бернер,
поднимая  тяжелый круглобокий  чайник. Наполнил пиалу гостя, чувствуя жаркий
аромат черно-золотого чая.
     -- Я  буду принят завтра, -- ответил чеченец,  дожидаясь, когда  Бернер
наполнит свою пиалу, и лишь после этого протянул тонкие заостренные пальцы к
блюду с орешками. -- Благодарю вас за поддержку и помощь.
     --  Какие  вести  из  Грозного?  Я  сожалею  о  случившемся. --  Бернер
постарался придать  своему  голосу  интонации сострадания  и  вины.  Чеченец
почувствовал это. Доверительно, не как противнику, а как другу, ответил:
     --  Знаете, российские войск