а совершили ошибку. Они недооценили военное
искусство Джохара.  Сейчас их передовые части полностью разгромлены. Резервы
остановлены. Они потеряли большое количество убитыми и пленными.
     -- Передайте Джохару, пусть особое внимание уделяет русским  пленным. Я
бы хотел, чтобы мне предоставили возможность вернуть из плена хотя бы группу
солдат и офицеров. Эти гуманитарные действия облегчат переговоры и приблизят
нас к нашим целям.
     --  Джохар  это  понимает.  Вам,  конечно,  будет  предоставлена  такая
возможность.
     Бернер  улавливал исходящую от чеченца энергию.  Таинственное сочетание
силы,  любезности,  вероломства, утонченного презрения, готовности уступить,
оказать высшую почесть и тут же зарезать, проведя клинком по горлу.
     --  Как чувствует  себя Джохар? -- Бернер ловил  эту  сложную  гремучую
смесь, похожую на  множество  ветерков, слитых  в  общее дуновение. Так дует
ветер с горы, доносит запахи  горячих откосов, нежных цветков  и невидимого,
спрятанного в расщелине трупа. -- Жаль, что мы не смогли удержать  процесс в
мирном русле экономических интересов.
     --  Я знаю, что сегодня Джохар говорил по телефону  с  Москвой. Он тоже
сожалеет о начале военных  действий. Он надеется на скорое завершение войны,
на  возвращение в  сферу  экономических  интересов.  Он  полагает, что  этот
конфликт  поддается  регулированию с  обеих сторон.  Он не должен  выйти  за
пределы, отмеченные политиками.
     -- Мы  это хорошо понимаем. Эту тему я подниму в разговоре с премьером.
Война не  должна  заслонить  от  нас  экономическое  взаимодействие. Уровень
военных операций должен находиться под контролем с обеих сторон.
     --  Вы  обещали принять наши  деньги в  свой банк. -- Чеченец осторожно
надкусил ломтик виноградного сахара, и Бернер успел заметить, как его  белые
зубы погрузились в розоватую стекловидную патоку.
     --  Я  сдержу обещание.  Моих финансистов слегка смущает  природа  этих
денег. Интерпол отмечает  усиление наркопотоков в России; Есть сведения, что
на терминалах в Находке, Таджикистане и Азербайджане сидят ваши люди.
     --  Война  требует  денег.  Не  мы развязали  войну.--Чеченец  бесшумно
поставил пиалу и смотрел на Бернера рыжими глазами.
     -- Остановка войны тоже их требует, -- заметил Бернер.
     -- Вы должны быть уверены, что любое замедление  или приостановка войны
со стороны России будут нами оплачены. .,
     -- Главной платой, которую мы от  вас  ожидаем, остается договоренность
сохранить  в  целостности   весь  нефтекомплеке.  Наши   войска,  при  любой
интенсивности боевых действий,  не тронут трубу и заводы. Вы должны со своей
стороны сделать то же самое.
     Чеченец  с  поклоном  прижал  руку  к  сердцу,  давая  понять,  что  их
договоренность  является  не  просто  соглашением  партнеров, но  клятвенным
обещанием.
     --  Мы, чеченцы,  держим слово. В знак своего  уважения Джохар посылает
вам скромный новогодний подарок.
     Он извлек из кармана крохотную коробочку. Раскрыл ее. Извлек из сафьяна
золотой перстень. Протянул Бернеру.
     Бернер принял тяжелый сияющий перстень, на котором арабской  вязью были
выведены  речения пророка. Надел  на  палец. И почувствовал,  как из перстня
ударила  жестокая, убивающая его сила, словно это был золотой отточенный зуб
беспощадного зверя.
     Поспешил  сиять перстень. Побледневший, испуганный, провожал  гостя  до
дверей. Смотрел на палец, где виднелся розовый воспаленный ожог.
     Он вызвал к себе Ахмета:
     -- Ну что, посмотрим твою олимпийскую деву?
     -- Я бы не советовал, Яков Владимирович. Но если настаиваете, посмотрим
на расстоянии, в тире.
     Они  рванули по  Москве  на двух  машинах.  На передней,  обтекаемой  и
стремительной, как  хищная рыба,  -- Бернер с Ахметом. На  второй, тяжелой и
мордастой, как бульдог, -- охрана. Мчались, пульсируя злой мигалкой, включая
сирену, прорываясь на перекрестках под красный свет.
     Бернер смотрел на заснеженные  московские фасады и не мог понять, какая
больная,  извращенная  страсть  заставляет его  мчаться, чтобы  взглянуть на
убийцу Вершацкого.  Какое  неутолимое  порочное  любопытство  побуждает  его
посмотреть на женщину, которая через  час всадит  пулю в  недавнего друга. В
этом любопытстве  был мучительный интерес, который  вызывает любая смерть. И
двойной интерес  к  той, что  является орудием  смерти.  И  к  себе  самому,
обрекающему на смерть недавнего закадычного друга, вкладывающему  винтовку в
руки платному убийце. И влечение к женщине-убийце, тайное  желание  обладать
ею и  через  это  обладание  освятить предстоящее действо, превратить  его в
жертвоприношение, в  ритуал, в эротический  культ. И  конечно же  влечение к
Вершацкому,  наивно предполагающему  жить, любить  женщин, увеличивать  свое
богатство и сегодня вечером повидаться  за  уютным столиком с ним, Бернером,
предаться сентиментальным воспоминаниям.  И к  любовнице Вершацкого, которая
родила и ждет к себе молодого отца, чтобы показать ему млечного младенца.
     В его  влечении были страсть, и порок, и необъяснимая глубинная мука, и
сладость, и что-то еще, таившееся  уже не в нем, а рядом с ним или над  ним,
нависшее, как безымянная,  грозная, им управляющая  сила. Все  они:  Бернер,
Вершацкий, его любовница  и  младенец, женщина-снайпер, ингуш Ахмет, министр
обороны, дочь Президента,  неведомые ему солдаты, умирающие в этот момент на
улицах  Грозного,   --  все   были   точками,  в  которых   сходились  линии
геометрической  фигуры. Эта  фигура  была плоской  проекцией, тенью  другой,
непознаваемой  объемной  фигуры, состоящей  из  множества  граней,  углов  и
уступов, недоступной земному  мышлению.  Эта фигура  была  подобна огромному
метеориту,  парящему  в черноте  Вселенной.  Мертвенной  серебристой  скале,
прилетевшей из  беспредельного космоса  и нависшей  над  их земной жизнью. И
земная жизнь  людей,  в том  числе и жизнь Бернера, была покрыта  тенью этой
безымянной космической глыбы.
     Приехали в спортивный комплекс. Бернер  в  сопровождении Ахмета  прошел
прохладные светлые анфилады, где в стеклянных,  отделенных от снега и  вьюги
объемах на зеленых  полях играли  в теннис, волейбол. Плавали  в  изумрудных
бассейнах. Поднимали разноцветные штанги.
     Дошли до тира.  Ахмет попросил его подождать,  исчез в дверях, а Бернер
рассеянно смотрел на высоких худощавых спортсменов  в живописных  костюмах и
удивлялся своей несвободе. Не он заставил себя явиться сюда. Не  он принудил
эту безвестную женщину стать орудием смерти. Не он, руководитель корпорации,
ведет  переговоры,  зарабатывает  деньги,  назначает  и  свергает министров,
создает глобальные проекты, пускается в увлекательные и опасные  интриги. Не
он стоит сейчас  на мягком зеленом паласе под  стеклянным куполом и смотрит,
как  красивый  спортсмен  с  влажными,  только  что  из-под   душа  волосами
набрасывает на сильные плечи легкую куртку.
     Это странное  раздвоение, потеря себя напоминали головокружение.  Жизнь
выпала из фокуса, разделилась надвое, как  в плохо  настроенном бинокле, и в
промежутке между  двумя изображениями присутствовало нечто  третье,  темное,
неочерченное, скрывавшееся под  мнимой реальностью, проступившее как черное,
ведущее  в бесконечность пятно. Он боялся его, чувствовал исходящую из этого
пятна  грозную,  не имеющую воплощения волю, которая правила им, двигала его
поступками и желаниями, в любой момент была готова утянуть его в бездну. Это
походило на  безумие и  кончилось,  когда  в дверях  появился Ахмет и  с ним
высокая молодая женщина.
     У нее были светлые, коротко стриженные волосы, небольшое красивое лицо,
спокойные серые  глаза.  На  плече  висела спортивная  сумка,  под  свитером
выступали невысокие крепкие груди, шея была повязана шелковым шарфом. У глаз
собрались  едва   заметные   тонкие   морщинки.  "Целится,  снайпер,  вот  и
морщинки..." -- подумал Бернер.
     --  Познакомьтесь,  --  сказал  Ахмет, -- это  Лена,  член  олимпийской
команды... А это  Яков  Владимирович  Бернер. Он знает трудности олимпийцев,
собирается финансировать тренировки команды.
     --  Спасибо,  -- сказала  женщина.  -- Трудностей действительно  много.
Помогите, и мы оправдаем ваши надежды.
     Она  произнесла это  приветливо и спокойно. Ее серые глаза  медленно  и
внимательно осмотрели  лицо Бернера, остановились  на  переносице,  и Бернер
вдруг почувствовал себя мишенью.
     Он никогда не поймет, что движет этой молодой привлекательной женщиной,
которая вечером прострелит голову своему соотечественнику, улетит в Чечню  и
там,  среди  развалин, надев шерстяные,  облегающие пальцы перчатки,  станет
терпеливо  ждать, когда покажется в отдалении зазевавшийся русский солдатик,
неся в  руках  котелок, или офицер, прижав к глазам окуляр, и тогда  точными
выстрелами она отправит их на тот свет. От  нее слабо пахло  духами. Губы ее
были в полупрозрачной помаде.  Она  поправила  сухими  белыми пальцами  свой
шелковый шарф.
     Бернер вдруг подумал, что еще не поздно, он может отменить свой приказ,
сорвать операцию. Сказать, чтобы она не смела  ехать на улицу  Вавилова, где
оборудована на  чердаке  позиция  и  в  футляре,  разобранная  на  вороненые
элементы, поджидает  ее снайперская винтовка.  Чтобы  она не смела  ехать на
аэродром, где готовится к полету военный борт на Моздок.
     Он хотел  ей  это  сказать,  но неведомая запрещающая сила,  дующая  из
темного  пятна,   как  из  подземелья,   мешала  ему.   Огромная,   странной
конфигурации скала,  прилетевшая из  других миров, состоящая  из неизвестных
веществ и металлов, с отпечатками инопланетной жизни, висела над  ним,  и он
чувствовал ее гравитацию, ее затмевающую тяжесть, был в тени от нее.
     -- Ну, я пошла, до свидания! -- сказала женщина. Пожала Бернеру руку, и
он смотрел, как стройно и легко она удаляется, мелькая шелковым шарфом.
     Он  ехал  в  бизнес-клуб пообедать. Проезжая Пушкинскую площадь,  возле
памятника увидел толпу, красные знамена, транспаранты. Услышал металлические
волны громкоговорителя, ударявшие о стекла автомобиля.
     -- Что это? -- спросил он у Ахмета.
     -- Красные митингуют. Против войны в Чечне.
     -- Останови! -- приказал  он  шоферу.  Они  встали у  тротуара.  Бернер
опустил стекло,  и вместе  с  твердым холодным  воздухом в бархатную теплоту
салона  ворвались  визгливые,  похожие  на  звук   пилы,  стенания  и  вопли
выступающего.   На  трибуне   маленький,   хорошо  знакомый,  доведенный  до
карикатуры телевизионными изображениями человек, вожак коммунистов, дергал в
воздухе  худым кулачком,  заострял  вверх  плечо,  выкрикивал  яростные, как
клочки  горящей  пакли,  слова. Толпа  ловила  их, хватала  на  лету,  жадно
заглатывала.  Пар из  множества ртов казался  дымом этих съеденных  огненных
клочьев.
     --  Товарищи!.. Мы обращаемся к нашим солдатам и офицерам!.. Братайтесь
с  чеченскими  воинами!..  Поверните  сообща  свое оружие против  буржуев  и
банкиров, развязавших братоубийственную бойню!..
     Толпа  ревела,  колыхала  красными флагами,  бумажными  транспарантами.
Бернер  вдруг испытал  к этой толпе, к оратору, к его дергающемуся кулаку, к
кумачам и бумажным плакатам яростную лютую ненависть.
     Все его  недавние раздумья и  недоумения, его  метафизические сомнения,
связанные  с  загадочностью  и  тщетой  бытия,  уступили  место  ослепляющей
ненависти к этим черным поношенным пальто, нелепым шапкам и кепкам, угрюмым,
насупленным лицам  и стиснутым кулакам, в которых были сжаты грубо отесанные
древки.
     Эта  толпа  желала ему, Бернеру, смерти. Желала смерти его жене, еще не
родившемуся  ребенку.  Готова была спалить его  дом,  растоптать его клумбы,
крушить его вазы и статуи. Черная, дурно  пахнущая, ненавидящая толпа хотела
ворваться  в его библиотеку и кабинет, в  его оранжерею и лазурный  бассейн.
Разгромить, осквернить, оставить мерзкое пепелище.
     Он платил ей  ответной ненавистью.  Не пускал ее из вонючих подворотен.
Морочил ее своими телепрограммами, дурачил  телевизионными играми, дразнил и
укрощал, рассекал на ломти, сталкивал эти ломти  друг с другом, высмеивал ее
кумиров и  лидеров,  осквернял  ее мечты  и  идеалы, превращая  ее  желания,
сомнения и страхи в идиотический театр.
     А  если  это не  помогало  и  толпа,  одуревшая  от  голода  и животных
инстинктов, повалит, как это было однажды, штурмовать  Кремль или мэрию,  то
ее будут  убивать из пулеметов и танков, давить гусеницами,  жечь  напалмом,
как крыс, загонять обратно в трущобы, в промозглые бараки и коммуналки.
     -- Пусть жрут свое дерьмо!..  А мы закажем суп с осетринкой!.. Поехали!
-- приказал он водителю.
     После обеда  время  стало двигаться  болезненными  рывками  -- от одних
телевизионных  новостей  до  других.  В шестнадцати-  или  семнадцатичасовом
выпуске  должно  было  прозвучать  сообщение об убийстве Вершацкого.  Бернер
нервничал, не  находил себе места. Непрерывно глядел на часы. Борясь с этими
налетающими, как снаряды, отрезками времени, решил поехать в модную галерею,
где на его деньги проходила презентация художественного проекта и  собирался
цвет модернистов.
     В галерее было битком, и, войдя, он сразу спросил у привратника:
     --  Где  у  вас  тут   телевизор?  Ему  показали  плохонький  "Рекорд",
установленный в тесном предбаннике.
     -- Проверь, чтоб работал, -- приказал он Ахмету и прошел в толпу.
     В просторном зале протекало малопонятное действо. Вдоль стен  теснились
зрители  -- модные критики, известные художники, репортеры  с  телекамерами,
причудливо разодетые посетители.
     Посреди зала прямо на  паркете был сооружен чум или северная яранга, из
шестов,  оклеенных  лоскутами  бумаги, напоминавшими косматую  шкуру. Яранга
слабо светилась изнутри, и в ней пребывало слабо различимое  существо, не то
человек,  покрытый все  теми  же  клочковатыми  наклейками,  не  то  зверь в
лохматой   шерсти.  Тут  же,  у  яранги,  на   легком  сквозном  сооружении,
напоминавшем  нарты,  сидел  шаман,  в маске,  с  бубном,  с  ног до  головы
обклеенный все теми же бумажными лоскутами. Что-то зычно, гортанно выкликал,
на  каком-то  загадочном,  видимо  несуществующем  языке.  Среди   рокота  и
бульканья, подобно вспышкам  света в  бесконечных волнистых  снегах  тундры,
попадались матерные слова,  вновь  исчезающие среди лая, подвывания и стуков
бубна.
     Бернер  раздраженно слушал  песий  лай, перемешанный матом.  Не понимал
смысла происходящего.  Раздражался  видом яранги со спрятанным  притаившимся
существом, сырой жеваной бумаги, разбросанной  по паркету. Считал,  что  все
это шарлатанство, оплаченное из его кошелька, и следует сократить расходы на
этих бесталанных дураков, считающих себя солью земли.
     Шаман перестал вздрагивать и  кричать. Сильно ударил в бубен. Наступила
тишина, и в яранге послышалось хрюканье и тяжелое сопение. Продираясь сквозь
колья, наружу вылезло странное  горбатое существо с лепной бумажной мордой и
длинным   отточенным  рогом.  На  четырех  ногах,  горбя  спину,  раскачивая
веревочным хвостом, существо, постанывая, двинулось по паркету. Приблизилось
к толпе, упираясь  рогом в колени и  промежности мужчин,  засовывая бумажное
рыло под юбки женщин и при этом постанывая и хрюкая, как дикобраз.
     Шаман опять начал стенать и материться. Извлек на свет картонную торбу.
Понес ее к зрителям. Притопывал,  приплясывал. Стал извлекать из торбы яркие
цветастые  маски и одаривать  ими зрителей. И всякий,  кто  прижимал  к лицу
размалеванную красно-желтую, сине-золотую, зелено-черную маску, вдруг словно
терял рассудок.  Начинал  скакать,  приседать,  вертеться  волчком,  издавая
нечленораздельные звуки.
     Шаман,  поглядывая сквозь прорези своего  забрала  смеющимися  глазами,
протянул Бернеру черно-золотую, с красным  узором маску, напоминавшую голову
китайского дракона. Бернер принял, прижал к лицу. И  почувствовал, как маска
прилипла ко  лбу, переносице, скулам. Срослась с его кожей,  пропиталась его
кровью и соками.  Стала его лицом. И он, будто поднесли ему чашу с веселящим
зельем,  почувствовал прилив  безумного веселья,  энергии и свободы, желание
скакать,  размахивать руками. Кругом  него  прыгали  и  танцевали,  толкали,
дергали  за рукава, щипали  за  грудь и ягодицы.  Повинуясь  общему безумию,
подчиняясь  маске,  ставшей  его  личиной  и  сущностью,  он пошел  ходуном,
завертелся, как  вьюн, завыл по-звериному, защелкал  по-птичьи. Стал хватать
соседей,  обнимать  женщин,  бесстыдно вилял  бедрами, изображая  неистовый,
рождавшийся из нелепых и случайных движений танец.
     Его нашел  в  беснующейся  толпе  Ахмет.  С силой вытащил,  снял маску.
Бернер,  задыхаясь,  с  обожженным  лицом,  словно приложился к  раскаленной
сковороде, смотрел непонимающими глазами:
     -- Ты что?
     -- Семнадцать часов... Новости...
     Бернер рассеянно  смотрел  в  телевизор,  все еще  чувствуя  неведомое,
влетевшее в  него существо,  не  желавшее  покидать  его  тело,  уцепившееся
изнутри за его кости и мускулы.
     Какие-то забастовки. Какие-то заседания министров.
     --  Криминальная хроника, --  взволнованно возвестил диктор. --  Только
что получено  сообщение  о  том,  что  у  подъезда  дома  на улице  Вавилова
выстрелом  в  голову   был  застрелен   известный   банкир  Лев   Вершацкий.
Цо-видимому, снайпер стрелял из  чердачного проема на крыше противоположного
дома.   Представители   правоохранительных   органов   отказались   сообщить
подробности происшедшего в интересах начавшегося следствия...
     --  Едем!  --  трезвея,  сказал  Бернер.  -- Уточни,  в  каком морге...
Наверное, в Первой градской...
     При входе в  морг толпились журналисты  с  телекамерами. Их  не пускали
милиционеры.  Бернер   стоял  в  стороне,  дожидаясь,  пока   Ахмет  вызовет
начальство и получит разрешение на вход.
     --  Как вы  относитесь  к  случившемуся?  --  набежал  на него  молодой
азартный  репортер,  взмахом  подзывая за собой оператора. --  Ведь  вы были
друзьями с господином Вершацким...
     --  Не  могу поверить...  Хочу убедиться  своими  глазами... -- ответил
Бернер, видя, как надвигаются на него телекамеры.
     Вышел  Ахмет  с  генералом  милиции, провел его сквозь кордон в  здание
морга.
     Посреди кафельного, ярко освещенного  зала стояла каталка, и на ней под
покровом,  с открытой головой лежал Вершацкий. Бернеру бросился в  глаза его
белый озаренный лоб  и в нем, над левой бровью, -- черное пулевое отверстие,
полное стеклянистой полузастывшей крови. Губы Вер-шацкого, еще розовые, были
крепко  и  гневно  сжаты,  словно  он  дал  зарок  молчания. Но  глаза  были
приоткрыты,  под длинными ресницами  виднелись две влажные голубоватые щели,
сквозь которые он подглядывал за теми, кто обступил катафалк.
     Тут  присутствовала  его  жена, потрясенная, подурневшая,  комкавшая  в
руках заплаканный  платок.  Врач  в зеленом  хирургическом  облачении  стоял
поодаль, ибо ему здесь нечего было делать, и он оставался то ли из приличия,
то ли из  любопытства к  именитым посетителям. Тут  же находилось  несколько
следователей, о чем-то тихо шептавшихся.
     Бернер смотрел  на красивое ясное лицо друга, бело-голубое,  как лунный
свет.  И  испытывал  странное  желание  вставить мизинец  в  круглую  ранку,
повернуть его там, ощупать острые  костяные кромки. Он смотрел на  гордый, с
горбинкой, нос Вершацкого и отчетливо слышал его утренний голос:
     "Маленький шедевр... Драгоценный этюд..."
     Бернер никогда не узнает истинного содержания этого этюда, но  запомнит
голос,  и  белый  озаренный  лоб,  и  красную  ранку,  закупоренную  большой
глянцевитой клюквиной.
     Он  подошел к  жене  Вершацкого и,  наклонившись,  поцеловал  ей  руку.
Заметил, что платок был обшит кружавчиками, с тисненым узором.
     Подошел к врачу:
     -- Он был еще жив? Его можно было спасти?
     -- Нет. Его доста