то  вам самое лучшее у берлоги
дадим. Пусть мишка  спит и  нас дожидает. --  Бусинки, вставленные  в темный
метеорит,  весело блестели. Они оба с полуслова  понимали друг друга. Готовы
были оказывать друг другу услуги, связанные давними интересами, опасностями,
азартными делами и большими деньгами.
     -- А правда ли, Андрей Федорович, что наш почтенный премьер недавно был
на  медвежьей  охоте,  застрелил   медведицу,  от  которой  осталось  четыре
медвежонка?  Так он,  большой  любитель природы,  велел  заколоть  медвежат,
сделал из них чучела и раздарил  своим немецким друзьям.  Правду говорят или
врут?
     -- Все  равно медвежата подохли бы, Яков Владимирович. Без матери зимой
от холода и голода сдохли!
     --  Всегда  говорила,  что  России  повезло с  премьером!  -- брезгливо
оттопырила  нижнюю губу  Марина. -- После случая с медведем никто не посмеет
обвинить его в людоедстве!
     Сквозь  музыку, хохот,  звяканье посуды, шарканье ног, сквозь  горячий,
густой,  как  варенье, воздух  Бернер услышал  телефонный звонок. Он  был не
звуком, а серебристой елочной паутинкой, протянувшейся от белого рояля к его
чуткому уху.
     Оглянулся -- Ахмет разговаривал  по  мобильному. Всего  несколько фраз.
Отложил телефон и направился к Бернеру:
     --  Началось,  Яков Владимирович. Несколько  часов назад. Войска пошли.
Доложил офицер Генштаба.
     А в нем, в Бернере, -- радость, бодрость, прилив энергии. Словно солнце
взошло.  Почувствовал,  как хлынули  ему  в щеки,  в  глаза,  в мышцы теплые
пульсирующие валы, словно он приобщился к могучей  стихии,  которую сам же и
вызвал.
     Его невидимые миру усилия, кропотливая работа с военными,  с разведкой,
с членами  президентской семьи, его дружба с министрами, с редакторами газет
и телепрограмм, со множеством референтов и экспертов, с каждым в отдельности
и со всеми вместе.  Воздействие убеждением и деньгами, услугами и уговорами,
равномерным  по  всему фронту  давлением,  в результате которого  состоялось
решение.
     Войска  вошли  в город, и весь его замысел, существовавший как проект и
чертеж, как абстрактная мечта и возможность, ожил, задвигался. Превратился в
стремление  колонн,  в  скрежет моторов, в энергию молодых  активных  людей,
которые, не ведая, выполняют его, Бернера, волю. Эта воля, материализованная
и овеществленная, тут же сно


     ва  превращалась  в абстракцию -- в цифры, в котировки  ценных бумаг, в
колебание денежных курсов, в невралгию мировой экономики, мгновенно и  чутко
реагирующей на первые выстрелы.
     Все  это  молниеносно,  как  огненное колесо, провернулось  в  сознании
Бернера. Отвернувшись от вопрошающих глаз жены, он сказал Ахмету:
     --  Свяжи меня  с  министром  обороны.  Он  празднует,  но  набери  его
резервный домашний номер.
     Чисто  вымытые, в рыжих волосках пальцы  начальника службы безопасности
забегали по кнопкам. Они  загорелись, как прозрачные икринки. Ахмет протянул
телефон, и Бернер услышал сдержанный холодный голос порученца-полковника.
     -- Это Бернер. С Новым годом! Если можно, попросите министра...
     -- Да он за столом, Яков Владимирович. Там гости...
     -- Уверен, ему будет приятно меня  услышать...  Через  минуту  знакомый
хрипловатый, разогретый голос министра произнес:
     -- Яша, дорогой, здравствуй!
     --  С Новым  годом, товарищ министр,  с новым счастьем! И разумеется, с
днем рождения!
     -- Спасибо, дорогой. Я тебя сегодня увижу?
     --  Если ты  не  передумал,  то  как  уговаривались.  Утречком  приеду,
попаримся.
     -- Все натоплено! Веники размочены, пиво охлаждено!
     -- Это правда, что войска пошли? Ведь был другой срок!
     --   Переиграли...   Были  новые  вводные,  с   самоговерха.  Приезжай,
расскажу...
     -- Ты обещал,  что инфраструктуру не повредят.  Заводы и нефтехранилища
сохранят. Ты уж дай Приказ своим соколам, чтобы подальше бомбили.
     -- Не волнуйся, они у  меня ювелиры. За сто километров--в левый глаз!..
Приезжай, потолкуем. Я свое слово сдержу, сдержи ты свое!
     Кнопки телефона  погасли.  Малый прибор пропустил сквозь свои лабиринты
пучок  информации и замкнулся.  Так  улитка  прячется  в  ракушку,  оставляя
снаружи чуткий рожок антенны.
     Бернер вернулся к столу, бодрый, уверенный, одаряя гостей радушием.
     -- Сорока на хвосте добрую весть  принесла? -- Вездесущий Сегал заметил
его темпераментный разговор  по телефону. -- Неужто рост акций на лондонской
бирже? Или падение цен на недвижимость на Канарах?
     Вопрос был шутовской, и Бернер не рассердился на старого шута:
     --  Отличные  вести! Мы с вами хорошо  живем? Так  вот,  будем жить еще
лучше!
     Он  обернулся  к оркестру,  таинственно  сиявшему  сквозь еловые  ветки
своими саксофонами  и электрогитарами. Оркестр углядел  его  жест --  щелчок
белых пальцев  -- и  грянул какую-то бесшабашную  бравурную  музыку,  словно
высыпал из мешка кучу  золотых монет. И по этим монетам заскакала, заплясала
какая-то  хмельная   пара.  Толстенький  молодой  мужчина  зацепил  большими
пальцами жилетку, смешно  ее оттянул,  замелькал  в  воздухе ловкими пухлыми
ножками.
     К  Бернеру через  зал сквозь танцующее  скопище  пробирался  оператор с
телекамерой  и  молодая,  в  очень  короткой  юбке,  журналистка.  Пока  она
подходила, Бернер  успел жадно  оглядеть  ее открытые ноги,  глубокий  вырез
платья, в котором круглилась, колыхалась свободная от лифа грудь. Телекамера
появилась  здесь  по  его  замыслу.  Этот  праздник  надлежало  показать  по
телеканалу, который он контролировал.  Яства,  музыкальные  номера, именитых
гостей, их шутки, новогодние остроты и пожелания.
     Журналистка приблизилась к столу и в первую очередь подошла  к Бернеру.
Улыбнулась  сочными,  в перламутровой  помаде губами. Склонила  к  нему свои
полные горячие плечи. Протянула гуттаперчевую шишечку микрофона.
     --  Господин  Бернер,   вы  --   главный  устроитель  нашего  чудесного
праздника. Зрителям хотелось бы  узнать,  что вы переживаете в эти  чудесные
минуты. Несколько слов нашим зрителям!
     Камера медленно, пристально рассматривала стол. Серебряные подсвечники.
Оплывший   воск.   Дорогой   хрусталь.   Фарфоровое   блюдо   с   дымящимися
нежно-розовыми  креветками.  Фаянсовая  супница  с  красными, растопырившими
клешни омарами. Хромированные  инструменты для раскалывания рачьих панцирей.
В  камеру   заглядывали,  улыбались  --   русская   княгиня  с  голубоватыми
искусственными  зубами, американский  дипломат  с  телескопическими глазами,
седовласый сытый  деятель консервативной партии.  Бернер, готовясь к ответу,
чувствовал запах духов, исходящий от журналистки,  и волнующий ароматный жар
ее близкого молодого тела. Он испытал острое волнение, желание поцеловать ее
перламутровые губы, втянуть, всосать их  в себя, захватить ладонью ее спину,
почувствовать сквозь платье ее подвижные мышцы.
     Эта  внезапная ослепляющая страсть была знакома ему. Являлась  реакцией
на  перевозбуждение. Защитой от  избытка  нервной  энергии.  Спасала  его от
перегрузок и стрессов.
     Его беременная жена,  которую он продолжал любить и желать, в последние
недели  обрела неуловимо новые свойства, отдалившие  ее  от Бернера. Сейчас,
взглянув на ее плотный,  обтянутый шелком живот, Бернер желал  не  ее, а эту
молодую  доступную  женщину, чей белый, без единой  морщинки лоб,  опушенный
золотистыми сияющими волосами,  был  так  близок, что можно было прижаться к
нему губами.
     -- Итак, несколько слов нашим телезрителям, господин Бернер!
     -- Хочу, чтобы все россияне в эту новогоднюю ночь почувствовали тепло и
любовь!  --  Бернер  смотрел  в  глазок телекамеры,  улыбался,  щурил темные
лучистые глаза. Знал,  что хорош, энергичен и убедителен.  Слова, которые он
произносит, будут бережно,  как  драгоценности, перенесены в "Останкино" и с
огромной, до облаков, колокольни сорвутся в мир, брызнут силой и  свежестью.
-- Наши трудности и огорчения временны. Они скоро минуют. У руля российского
государства  стоят решительные, смелые люди. Мы знаем, как  действовать, как
сделать Россию великой! С Новым годом, друзья!
     Последнюю фразу он произнес особенно душевно и проникновенно, зная, что
будет   услышан  в  каждом  доме,  в  каждой  семье.  Окормлял  людей  своим
жизнелюбием  и  уверенностью. И вдруг почувствовал бесшумный  удар в  грудь.
Будто прилетела и  попала  в  него пуля. Проникла в тело, опустилась ниже, в
живот,  и  там  превратилась  в   крохотный   живой  зародыш.  Этот  зародыш
зашевелился,  стал   расти,  превращаясь  в  малый   эмбрион,  в   подвижный
пульсирующий  червячок.  И  это ошеломило, испугало его.  Он был беремен,  и
залетевший  в него, как пуля, сперматозоид был выпущен из  космоса, пролетел
огромные  пространства  и  нашел его здесь,  в душном  зале,  за  новогодним
столом.
     -- Вы прекрасно сказали, господин Бернер! -- улыбалась ему журналистка,
протягивая микрофон к соседней княжне.
     Он  молчал, не понимая, что с  ним содеялось. Кто-то  ворвался  в него,
угнездился среди его разгоряченных внутренностей.

Глава шестая

     Кудрявцев,  гонимый  страхом,  добежал до  углового  трехэтажного дома,
слепого  и  темного.  Хотел  обогнуть,  углубиться  в  черноту  неосвещенных
привокзальных строений.  Но ему померещилось, что вдоль перрона перемещаются
люди,  вспыхнул и погас  огонек сигареты.  Он отшатнулся, стал огибать дом с
другой  стороны,  ломая кусты, спотыкаясь  о детские песочницы и скамейки. И
опять  ему  почудилось, что  за  кустами  притаились  стрелки, ударят в упор
очередью.  Он повернул, побежал вдоль стены обратно,  туда,  где полыхала  и
грохала площадь, но это жуткое громыхание, давление жаркого света остановили
его. Бессознательно, спасаясь от огненной, пускающей гранаты и пули площади,
он вбежал  в подъезд,  в темноту. Спотыкаясь о ступени, хватаясь за поручни,
он  побежал  наверх, привыкая к  темноте, видя  в сумраке  лестничных клеток
номера  на квартирных  бирках.  Одна  из квартир,  как  ему показалось, была
приоткрыта. Пугаясь, он вбежал на верхний этаж, ткнулся в запертую чердачную
дверь и  замер.  Опустился  на  пол,  тяжело дыша, бессильно  утыкая  лицо в
пыльную ветошь, чтобы не видеть багровых отсветов, брызгающих во все стороны
трассеров.
     Он  их  не  видел, сжав  обожженные веки,  но  слышал  внутри себя, как
грохочет набухшее, переполненное  дурной  кровью сердце, а снаружи  стреляют
пулеметы, лопаются наливники, взрываются боекомплекты подбитых танков.
     Он  сидел, спрятав голову, парализованный,  желая исчезнуть,  пропасть,
стать   невидимкой,    уменьшиться   до   размеров   сверчка,    сжаться   в
одну-единственную  клетку  и   в   таком   состоянии  пережить,  перетерпеть
катастрофу. Но  этот первобытный  пещерный  ужас стал  сменяться  осознанным
страхом. Его помраченное  сознание стало  постепенно проясняться, и  в этом,
еще   сумеречном,  оглушенном  сознании  возникли  первые  проблески   воли.
Опасность исходила отовсюду. От  площади,  наполненной  врагами, ищущими для
своих  гранат и пулеметов все новых и новых целей. От темных, окружающих дом
строений, где притаилась  засада, наблюдали  зоркие злые глаза. От дома, где
он  находился и чьи  полузакрытые двери и неосвещенные  окна могли  внезапно
раскрыться и  загореться,  и из них выскачут разъяренные  люди, схватят его,
поведут на площадь.
     Он  сидел, прижавшись к чердачной  двери, зарывшись в какую-то паклю, и
ум его, пульсирующий и горячий, словно в нем лопнул сосуд, искал спасения.
     Если его не  схватили  сразу, позволили вбежать в подъезд, слышали, как
он  протопал по  лестнице, и никто не погнался следом,  не включил свет,  не
зажег  фонарик,  --  это  значило,  что  либо  жильцы  напуганы  до  смерти,
затворились в квартирах, либо их не было вовсе. И тогда оставаться в пустом,
покинутом доме было не столь опасно, как на огненной площади.
     Он  поднялся и, стараясь  не  шаркать,  спустился на  нижнюю  площадку,
приложил ухо к дверям. Слушал, надеясь  уловить  звуки жизни -- шаги, говор,
звяканье посуды. Но было тихо. От дверей веяло тлением остывающего жилья.
     Он  подходил  к  дверям,  сначала  на  верхнем  этаже,  потом  и  ниже,
прислушиваясь, не  раздастся ли человеческий голос, или лай домашней собаки,
или стук  передвигаемых стульев. Но  слышался только стук  пулеметов, грохот
боя.  Сквозь окно выходившее на  лестничную клетку, возникали огненные шары,
которые катались и скакали по площади.
     Дверь  на  втором  этаже  была  приоткрыта. Не  заглядывая  в  нее,  он
почувствовал, что квартира пуста. Не стал в  нее заходить, а подошел к окну,
к  подоконнику,  на котором  стояла  пустая  консервная  банка  с  окурками,
приготовленная  жильцами --  мужчинами,  выходившими  на  лестницу покурить.
Прижался к подоконнику, стал смотреть наружу.
     Площадь была похожа на  огромную сковородку, озаренную красными углями.
На этой сковородке  шипели, отекали соком, брызгали бесформенные подгорающие
ломти. Этими ломтями была бригада.  Танки с  тяжелыми пушками, остроконечные
боевые машины пехоты, горбатые неуклюжие  грузовики, толстобокие цистерны  с
горючим -- все  превратилось  в расплющенные обгорелые  груды, среди которых
клубились ядовитые дымы, краснели фитильки  горящих катков  и скатов.  Среди
этого  жарева,  ручьев  кипятка, жира  и  слизи ^ыла  его рота с  неопытными
неукомплектованными  экипажами,  наивными  солдатами,  украшавшими пульты  и
десантные   отсеки   машин  вырезками  из   журналов,  фотографиями  невест,
самодельными пластмассовыми гномиками.
     Среди   непроходящего   страха,   побуждавшего  его  чутко  и   пугливо
вглядываться, трусливо бежать  и спасаться, возникало мучительное изумление,
не связанное с его  собственной  жизнью  и опасностью, грозящей смертью.  Он
пытался уразуметь, что случилось. Откуда пришло несчастье. Чья бессмысленная
и  тупая  воля, чья  бездарная  ошибка  затолкали  бригаду в ловушку. Откуда
взялись эти яростные  и уверенные стрелки, отважные  и  безжалостные  бойцы,
истребившие  бригаду.  Что означает этот разгром? Как  далеко вдоль  улиц  с
горящей техникой, обожженными и  застреленными  солдатами протянулась рваная
огненная трещина разгрома? К  окраинам? К пригородам? К окрестным поселкам и
селам?  Или  дальше,  в степь,  в предгорья, к русским городам, к отдаленным
гарнизонам, до самого Кремля с дворцами и храмами?
     В этом  разгроме  погибла  его рота, его бригада, а он, ротный, остался
жить.  Бросил  в  саду чеченского  дома  зарезанного  лейтенанта. Бросил  на
площади ротную колонну, в которой сгорели  солдаты. Что делать ему, стоящему
у  окна пустого  безлюдного  дома.  Одному,  без оружия, без воли,  без сил,
взирающему на побоище?
     Нужно было уходить. Прорываться из враждебного  города  сквозь  засады,
ловушки, в ночную холодную степь, где нет дорог и селений. Пустыми  полями и
выгонами, укрываясь  от  глаз  врагов,  двигаться  только  ночью, как зверь.
Выдраться из этой жестокой земли  туда, где родные города и деревни, русские
лица и речь, где  есть еще армия, есть аэродромы с фронтовой авиацией, парки
с  самоходными  гаубицами, неразгромленное, нераспавшееся  русское воинство.
Туда, в Россию, он доберется и расскажет о разгроме бригады.
     Он  заторопился, засобирался. Оглядел  лестницу, глухие  двери квартир,
подоконник  с  консервной  банкой.  Испытал  к  ним   чувство,  похожее   на
благодарность, за то, что приютили его.
     "Спасибо дому, пойдем к другому", -- повторял  он машинально, спускаясь
к выходу.
     Выглянул наружу вдоль  фасада, собираясь тенью выскользнуть и шмыгнуть.
Прокрасться   к  железнодорожным  путям  и  по  шпалам,   прячась  в  полосе
отчуждения, уйти из города. Он уже  собирался оставить дом, но увидел, как в
отблесках горящих машин, пригибаясь и семеня, приближаются двое. Он не видел
их  лиц, но  по испуганному семенящему бегу, по сутулым  спинам, втиснутым в
плечи  головам угадал  своих. Не чеченцев, которые бежали бы вольным сильным
скоком преследователей, а своих, пугливых, гонимых.
     Двое пробегали  мимо  подъезда, тяжело шаркали. Кудрявцев тихо свистнул
им и позвал:
     -- Эй, мужики!..
     Они остановились, ошалело  топтались, не зная, кинуться ли им прочь или
внять  этому  свисту  и  окрику,  не дожидаясь, когда  ударит  в них из тьмы
автоматная очередь.
     --  Сюда,   говорю!..  Ко  мне!..  Свои!..  Они  нерешительно  подошли,
всматриваясь  в черный  подъезд,  не  видя  Кудрявцева  и все  еще  опасаясь
выстрелов.   Он  впустил   их  в   дом  издесь,   в  безветренном  подъезде,
почувствовал, как едко, дымом и каленым железом, пахнет их одежда. Этот дым,
железный  смрад,  вместе с потом испуганного разогретого  тела, был  запахом
многих случившихся недавно смертей, от которых они убегали.
     -- Какой батальон? -- спросил Кудрявцев, всматриваясь в лица  беглецов.
Это были молодые лица солдат, загнанные и испуганные, с бегающими  ошалелыми
глазами,  с заостренными от перенесенных страданий  носами.  --  Из  какого,
спрашиваю, батальона?
     --  Из второго,  -- выдохнул  один полушепотом, худой и нескладный. И в
этом  выдохе  был  клекот  слез, хрип обожженных легких,  жалоба брошенного,
никому не нужного ребенка.
     -- Где комбат? Где ротный?
     -- Поубивало, --  ответил второй, и в его ответе было больше твердости.
Низкорослый,  крепкий,  он был  набычен  и  зол.  Вместе  со страхом  в  нем
присутствовало чувство отпора, неизрасходованный азарт недавнего боя.
     -- Туда нельзя! -- Кудрявцев кивнул в сторону  одноэтажных домов,  куда
направлялись солдаты. -- Там перехватят. Нужно к вокзалу и по насыпи. Меньше
жилья и людей...
     Они увидели,  как среди волнистых огней,  убегая от  них, движется  еще
одна тень,  мимо  дома,  все  в ту же сторону, к низким привокзальным домам.
Тень приближалась, слышалось тяжелое шмя-канье подошв, надсадное дыхание.
     --  Эй! --  крикнул Кудрявцев и  тихонько  присвистнул.  -- Заворачивай
сюда!




     Человек   остановился,  и  Кудрявцев  негромко,  властно,  стараясь  не
спугнуть, твердо и требовательно позвал:
     -- Иди сюда, говорю... Свои...
     Человек подошел. Это был сильный рослый солдат в  расстегнутом бушлате,
с  круглой,  наголо стриженной головой.  Всматривался в зев подъезда, откуда
его позвали.
     --  Там в  проулках полно  чеченцев.  Отловят.  -- Кудрявцев  пропустил
солдата в подъезд, и тот, оказавшись среди своих,  сразу перестал торопиться
и словно осел, обмяк.
     -- Из  какой  части?  --  спросил  Кудрявцев.  --  Из  зенитно-ракетной
батареи. Водитель, -- ответил солдат.
     Кудрявцев не стал его спрашивать, почему, находясь в батальоне зенитных
ракет, следовавших в замыкании, он оказался на площади среди головных машин,
горел вместе с передовыми танками и "бээмпэ".
     Они стояли  в подъезде,  и  Кудрявцев,  еще  недавно охваченный  ужасом
одинокого, уцелевшего в побоище человека, вдруг почувствовал облегчение. Эти
внезапно  появившиеся  перепуганные  солдаты  были  для  него  бременем,  но
бременем желанным, спасительным. Возвращали ему командирскую роль, требовали
осмысленного, ответственного поведения. И хотя он  молчал и солдаты молчали,
они тоже  почувствовали в нем  командира. Теснились к  нему, ожидая  от него
разумных, спасающих их жизни приказов.
     Ни у одного из них не оставалось оружия. Свой автомат Кудрявцев потерял
в саду  во время  погони. У батарейца-зенитчика оказался штык-нож,  а  у его
товарища -- карманный фонарь. Оружие было рядом, в изобилии, на  площади. Но
оно  взрывалось,  горело,  пускало  вихри трассеров, и никто из них не думал
вернуться туда, откуда их только что вынесло безымянное чудо.
     Они сидели на ступеньках  пустого  подъезда, курили  сигарету, одну  на
всех, прикрывая  ладонями  красную  бусину. Затягивались, передавали соседу.
Кудрявцев принял горящий окурок, посв