етил себе на часы. Под красным угольком
табака бежала тонкая хрупкая стрелка, уже перепорхнула полночь, уже наступил
Новый  год,  и  этот  Новый   год  Кудрявцев  встречал  в  ледяном  подъезде
незнакомого дома, в чужом страшном городе, на вокзальной площади, где только
что  погибла  бригада.  Медленно  остывали  прозрачные  от  огня   бортовины
наливников.  Танки  с  опавшими пушками уродливо  склещились,  как  мертвые,
забодавшие друг  друга  носороги.  Что-то сыпалось и горело белым  магниевым
светом в кабинах грузовиков.  И он внезапно подумал о генерале, изображавшем
из себя Ермолова, чьи восточные  загнутые чувяки  ступали по карте Грозного.
Испытал к генералу моментальную, как порез бритвы, ненависть.
     -- Сейчас пойдем по  одному.  С  интервалом  в  десять  метров...  Если
засада,   бежим   все  врассыпную...  --  сказал  Кудрявцев,  размазывая  по
ступенькам окурок.  Уже собирался подняться и идти наружу,  туда, где тускло
светилась железнодорожная колея. Но  вдруг увидел,  как у вокзала  в темноте
зажглись   две  фары,  двинулись  вперед.  На   площадь,  доселе  невидимый,
притаившийся в  тени, покатил грузовичок. В кузове тесно  стояли вооруженные
люди,  грузовик  катил,  высвечивая  фарами  сначала  белый снег,  а  потом,
приближаясь к  побоищу, расплывшуюся  воду и жирную гарь. Другой  грузовичок
зажег фары и покатил от другого крыла вокзала. Кудрявцев отшатнулся обратно,
в  глубь  подъезда,  испуганно  скрываясь  в   темноте,  благодаря  кого-то,
задержавшего его на мгновение, не подставившего под пули стрелков.
     "Спасибо дому..."  --  повторял  он  опять случайно  залетевшую  фразу,
глядел, как неторопливо проезжает  грузовик.  Люди  с автоматами вцепились в
борта,  смотрели  все  в  одну  сторону,  на  площадь,  на ровное  трескучее
пожарище.
     На площадь  с  разных сторон, из разных  углов,  из-за заборов,  из-под
земли, из  веток деревьев стали выходить люди. По одному, малыми: и большими
группами.  Осторожно, целясь  из  автоматов и гранатометов в горящие короба.
Иногда  выпускали  короткие  очереди. Обступали площадь,  приближались к ней
пешком,  на  мотоциклах,  на  легковушках   и  грузовичках.  Темные,  плоско
отпечатанный на  зареве, напоминали  наскальные рисунки охотников с копьями,
гарпунами, острогами, окружавших огромного, убитого ими мамонта.
     Они  грелись у пожарища, созерцали свою добычу, словно раздумывали, как
к ней получше подступить. Еще не  знали, мертв ли сраженный зверь, не ударит
ли в предсмертном рывке отточенным бивнем.
     Одни заняли открытую позицию  по периметру, держа под прицелом  остатки
подбитой  техники. Другие,  держа  на  весу  оружие,  с разных сторон  стали
просачиваться в скопление мертвых  машин. Исчезали и появлялись среди огня и
дыма. Вскакивали на броню, прыгали на башни, скрывались  в люках. Их освещал
огонь, и они, озаренные красным светом, сновали среди  уничтоженных  колонн.
Там, где они появлялись,  время от времени  слышались  одиночные выстрелы, и
Кудрявцев понял, что там добивали раненых.
     Спасенный  от  смерти,  безоружный,  он   пугливо  притаился  в  темном
подъезде. А там,  у штурвалов и в десантных отделениях, добивали его солдат,
обгорелых, оглоушенных  и в смерти не  выпускавших  свои спусковые  крючки и
гашетки.
     Было  тихо.  Динамики,  недавно  изрыгавшие  пузырящийся рев,  молчали.
Фонари,  недавно окруженные  прозрачным  синим сиянием,  не горели. Мигающая
елка  исчезла. Но было светло  от множества  костров, от  горящего разлитого
топлива, от тлеющей резины. И в тишине раздавались крики победителей, редкие
хлопки выстрелов.
     Улица,  по которой  пришла  колонна  и  стала на  площади,  заслоненная
домами,  тоже  светилась. Малиновое пламя и густой,  похожий на  варенье дым
клубились у фасадов,  отражались  в окнах. Там,  на невидимой  улице, горела
остановленная,   уничтоженная   колонна.   Среди  магазинов,   троллейбусных
остановок, киосков тянулись черные остовы с тлеющей вонючей начинкой.
     Кудрявцев смотрел на красные дымы,  липкие  клубки  огня. Ему казалось,
дующий  с  площади ветер  вместе с  вонью  нефти, горелой  резины и железной
окалины доносит сладковатый тошнотворный запах сгоревшего мяса.
     На  это зловонье, на жирный дым сгоревшей плоти стали слетаться  птицы.
Разбуженные  боем,  потревоженные  на  окрестных свалках  взрывами и огнями,
закружили  над городом,  боясь  приблизиться к сверкающим в  небе трассерам,
белым сполохам, струям металла. Теперь, когда взрывы утихли,  в красном небе
бесчисленными  тенями  и  росчерками,  косыми  клиньями  закружило  воронье.
Снижалось, садилось на крыши, оглашало небо жадными нетерпеливыми криками.
     Кудрявцев  с  испугом  и отвращением  слушал нарастающий  звенящий  гул
приближающихся  вороньих  стай.  Тех  самых,  что  днем  провожали  колонну,
заглядывали  с  высоты  в  люки,  целились  черными  клювами, метили  машины
зловонными белыми  кляксами. Словно ведали о скором побоище,  выбирали  себе
добычу, пересчитывали ее маленькими злыми глазами.
     Крики  ворон, редкие автоматные очереди, вялое колыхание дыма,  снующие
ловкие  фигуры  врагов,  и  он,  Кудрявцев,  бессильный,  униженный,  кем-то
сохраненный до времени, поставлен в черном подъезде, чтобы все это  видеть и
знать.
     Можно было выскользнуть из подъезда и, сливаясь  с фасадами, пронырнуть
в темноту и  дальше --  по кустам  и  песочницам,  по задворкам,  наугад,  в
проулки  и улочки,  к  железнодорожной  колее,  и та, петляя  среди складов,
брошенных  вагонов,  нежилых  фабричных  окраин,  выведет  их  из  города  в
спасительную  степь.  Но  страх  удерживал Кудрявцева.  Чеченцы,  увлеченные
победой, не  заметят четверых  беглецов. Но  птицы,  злые и чуткие,  кинутся
следом, станут  преследовать, истошно кричать, пикировать  в темноте, ударяя
острыми клювами. Наведут погоню, чеченцы, окружив беглецов, расстреляют их в
глухом закоулке. Эта безумная фантазия удерживала Кудрявцева, и он не пускал
солдат, оставался в подъезде.
     Он увидел, как на площадь выкатили  две легковые машины. Остановились у
кромки  пожара.  Из  них  вышли  люди  с  телекамерами,  азартно,  торопливо
забегали.  Нетерпеливо снимали близкие горящие танки, вооруженных  стрелков.
Водили  объективами  по  небу,  снимая  птиц, а  потом, насытившись  первыми
случайными  кадрами,  стали  медленно, на выбор  снимать  подбитую  технику.
Расставляли на  ее  фоне  боевиков.  Заставляли их бежать, стрелять на ходу.
Наклоняли  объективы к  земле,  фиксируя что-то, разбросанное  бесформенными
комьями. Уходили  в глубь  горевшей колонны, пропадали, а потом возвращались
из огня. И было видно, как  блестят их потные лица, как отражается  огонь на
их мокрых лбах и щеках.
     Чеченцы,  углубившиеся в скопления машин, выходили обратно.  Волокли на
плечах  связки автоматов,  захваченные  пулеметы.  Складывали  их  на пустом
месте,  наращивая  из  них  груду.  Телевизионщики   снимали  трофеи,  снова
нагружали ими победителей. Заставляли разбирать разложенное на земле оружие,
а потом картинно кидать на асфальт. Те охотно позировали, гоготали, слышался
звяк металла. Кудрявцев испытывал отвращение к себе, трусливо затаившемуся и
бессильному. Не  мог  помешать  этому  празднику победителей, глумлению  над
оружием, вырванным из рук убитых, еще не остывших товарищей.
     На площадь, огибая тлеющие обломки, не приближаясь к склещенным танкам,
выехал  кортеж  машин.  Глазированный,  длинный,  как  оса,  лимузин,  юркие
"Жигули",   упругие  подскакивающие  военные  легковушки.   Остановились  на
освещенном  месте.  Из легковушек  выскочила  охрана, ощетинилась  стволами,
образуя  вокруг лимузина кольцо. И из него поднялся,  шагнул человек, худой,
неторопливый  и  властный. Повернулся лицом к  пожарищу, и Кудрявцеву издали
показалось, что он различает на  узком худощавом лице колючие кошачьи усики.
Узнает генерала Дудаева.
     Мятежный  генерал,   казавшийся  еще   недавно   почти  несуществующим,
нереальным, вызывавшим лишь легкую досаду и  раздражение, вдруг возник перед
ним, как воплощение его поражения и позора, как главный виновник случившейся
непоправимой  беды.  Площадь  в  обломках  машин, с  остатками  испепеленной
бригады  олицетворялась  стоящим  вдалеке  человеком, чье лицо, обращенное к
огню,  краснело,  как малая  капля сока.  И  не  было снайперской  винтовки,
гладкого  приклада, голубой  просветленной оптики, в  которой  бы  трепетали
кошачьи усики, тонкий хрящеватый нос.
     К  человеку  со  всех  сторон подбегали  люди. Вздымали вверх кулаки  с
автоматами.  Кричали,   посылали   в  небо  трассирующие  очереди.   Генерал
оборачивался на этот салют, поднимал вверх руку.
     Телевизионщики   снимали,   крутились   волчками   среди   восторженных
стреляющих людей.  Все  двигалось,  мешалось, завихрялось. Из этого  шумного
нестройного   клубка,   словно   в   нем  начинала  раскручиваться   жесткая
направляющая пружина, сам собой возник хоровод.
     Люди, цепляясь один за другого,  бежали  по кругу неровным  припадающим
бегом.  Вздымали руки, выдыхали неразборчивые,  похожие на  стенание  клики.
Хоровод  разрастался,  в  него  встраивались  все  новые  и  новые  стрелки,
торопились принять участие  в победном танце. Славили кого-то, взиравшего на
них  с  небес. Славили стоящего среди них  полководца. Славили  свою победу,
сокрушившую грозного, нашедшего смерть врага.
     Кудрявцев смотрел  на древний победный  танец, на мелькающее в  красных
тучах  воронье, на остатки  бригады.  И испытывал желание выть и  стенать от
тоски. Видел, как из губ генерала излетает облачко пара.

Глава седьмая

     Наступил  пик новогоднего  празднества. Время,  когда гости  еще не  до
конца опьянели, не утомились, а пребывали в радостном возбуждении, требовали
зрелищ  и  острых переживаний.  На  этот  случай  Бернером  был  приготовлен
сюрприз. Он  оглядел зал.  Нашел стоящего у дверей гривастого,  похожего  на
британского льва метрдотеля. Сделал  знак рукой. Метр  величаво  поклонился,
исчез в дверях, и смолкнувший было оркестр заиграл бравурный марш из "Аиды".
     Дубовые двери широко растворились, ив них появились четыре  носильщика.
Черные, голые по пояс, в набедренных повязках, с кольцами в носах  и ушах. В
мускулистых руках они  держали  носилки,  в которых  было сооружено  подобие
гнезда из еловых веток, ваты, золотого дождя. В гнезде лежало огромное яйцо,
сквозь  полупрозрачную оболочку  таинственно изливалось  млечное  сияние,  и
казалось, яйцо живое, волшебное, таит в себе зародыш.
     Носильщики, студенты  из африканских  стран, нанятые Бернером для  этой
экзотической роли, поставили свою ношу на землю. Стали поодаль,  скрестив на
груди руки.
     Музыка зазвучала бравурней.  Оболочка яйца  пульсировала,  вздрагивала,
словно  бился, просился на свободу живой растущий  птенец.  Лучи прожекторов
сосредоточились на  яйце, и оно вдруг лопнуло, распалось на  осколки,  и  из
него, переливаясь, слепя, выпорхнула  волшебная пернатая женщина, жар-птица,
опушенная  павлиньими  перьями,  с  бриллиантовым  хохолком. Голая  по  пояс
негритянка,  с  круглыми   бедрами,  бархатно-влажной  грудью,  с  крепкими,
сиреневыми, как  сливины,  сосками,  белозубая,  с  выпученными  фарфоровыми
белками. Выпрыгнула на пол, двигая тазом, к которому был прикреплен сказочно
красивый волнистый хвост.
     Оркестр  заиграл   румбу.  Танцовщица  на  высоких  золотых   каблуках,
страстная,  взмахивая сильными  руками,  колыхая  влажной,  словно  натертой
маслом, грудью, танцевала. И от каждого ее движения огромный  павлиний хвост
волновался, переливался, как  флюоресцирующее море, и бриллианты  на хохолке
посылали каждому многоцветный волшебный лучик.
     Гости,   ослепленные,  пораженные,   взирали  на  танец  женщины-птицы.
Тянулись к ней, хватали  губами, ноздрями жаркий  отлетающий от нее  воздух.
Купались в этом воздухе, в огненном клубке музыки, красоты и страсти.
     Бернер  был  рад,  что  сюрприз  его  удался.  Мулатка,  выписанная  из
Рио-де-Жанейро, прославленная танцовщица кабаре, победительница бразильского
карнавала,  здесь,  в  морозной  новогодней  Москве,  топотала   на  золотых
каблуках, танцевала раскаленную румбу.
     После великолепного  представления, когда женщина-птица в сопровождении
своих чернокожих стражей упорхнула из зала,  наступила пауза. Гости вставали
с мест, прогуливались  вдоль столов. Во время  этого перерыва  многие хотели
подойти к Бернеру, высказать ему свое почтение, поздравить с Новым годом. Но
было  несколько  и  таких, к  кому  он  сам был  намерен  подойти,  подсесть
ненадолго  за столик. Один из  таких гостей  сидел  вдалеке,  под готическим
витражом,  за которым, казалось, наливается ало-голубая  заря.  Бернер среди
тостов, шуток, какофонии ни на секунду не упускал его из виду.
     Между  тем  через  зал,  раздвигая расступающихся  гостей,  приближался
Генерал.  В  штатском,  плотно  сидящем костюме,  слегка выворачивая  вперед
ступни и колени,  опустив  вниз тяжелые руки  с круглыми  сжатыми  кулаками.
Голова  Генерала  -с  короткой  челкой  напоминала большой валун, в  котором
зубилом были пробиты узкие губы  с нагловатой ухмылкой, пробуравлены дырочки
умных и жестоких глаз.
     Бернер поднялся навстречу Генералу. Чувствуя  на себе взгляды зала, они
картинно обменялись рукопожатиями.
     -- Пожелаю вам, Яков Владимирович, бычьего здоровья, змеиной верткости,
армейской смелое' та.  И чтоб чувствовали  себя,  как  в  танке! --  Генерал
ухмыльнулся, обнажив  короткие желтоватые  зубы. Глаза  его  блестели, но не
дружелюбием, а холодной жестокостью.
     -- А я вам пожелаю того, что нагадала одна  колдунья, ученица  покойной
Ванги. Она была у меня;
     в гостях и гадала на видных политиков. Вы у нее| проходили как бубновый
король.
     -- И что нагадала старая ведьма?
     -- Нагадала царство, и славу, и Москву златоглавую. Сказала, что Россия
вас ждет не дождеться. И вы свою корону возьмете. Но злые  людишки попробуют
ее  отобрать.  Шестерки, восьмерки, всякая там  сорная масть. Надо полагать,
она пророчила вам президентство, предостерегала от коммунистических козней.
     Генерал мыслил себя следующим  Президентом России. В  его  каменном лбу
как лампочка горела единственная неугасимая мысль -- как стать  президентом.
Он  заключал  союзы,  предлагал   себя  самым  разньм,  часто  несовместимым
политическим группировкам. Ездил на смотрины в Америку  и Европу. Обещал все
и всем  и  особенно дорожил  знакомством с банковским сообществом, ожидая от
него  деньги  на выборы. Бернер  в кругу  своих  знакомых  подсмеивался  над
Генералом, над его обликом пахана, на  деле же серьезно рассматривал его  на
роль  диктатора, способного железной рукой  подавить хаос, усмирить народный
бунт,  подогреваемый коммунистами.  Банкиры  отдадут  ему  власть взамен  на
безопасность и сохранение капиталов.
     --  У старой ведьмы  хороший нюх!  -- смачно сказал Генерал. -- В вашем
окружении, Яков Владимирович, люди с хорошим нюхом.
     -- И с хорошими деньгами!
     -- Вы обещали мне встречу с банкирами. Я хотел бы выступить перед ними,
естественно, в  узком кругу.  Изложить мои  взгляды на будущее России. Я дам
гарантии  в  обмен на поддержку.  Потом  эту  встречу  станут сравнивать  со
встречей Гитлера и немецких банкиров, где он обещал разгромить коммунистов.
     -- Для  моих  еврейских  друзей это  весьма  щекотливое  сравнение!  --
засмеялся Бернер, трогая Генерала за  рукав, в котором  прощупывались  литые
мускулы  бывшего десантника. -- Однако они выше предрассудков и  видят в вас
опору новой государственности.
     Они  смотрели  друг другу в  глаза,  освещенные  прожекторами,  которые
чья-то услужливая рука направила на них с  антресолей. Бернер всматривался в
маленькие,  в каменной голове, жестокие глаза Генерала и чувствовал, как тот
его  ненавидит. Отвечал ему  тем  же,  зная,  что ловко и  точно  использует
Генерала, а потом в нужный момент избавится от  него. И что Генерал, посылая
ему из каменной головы тонкие лучики ненависти, думает о нем то же самое.
     -- До скорой встречи в новом году! -- сказал Бернер, раскланиваясь.
     -- До  скорой, -- ответил Генерал и пошел вперед по прямой мимо столов,
куда-то к  стене,  словно хотел проломить  ее, как чугунная баба, и, оставив
пролом, исчезнуть в синей морозной метели.
     Бернер не оставался  один. К нему  тут же подошел, опередив  остальных,
известный   телеведущий.  Молодой,  очаровательный,  с   пушистыми  бровями,
нагловато  и  мило  ухмыляющийся. На нем был  черный  великолепный сюртук, в
петлице  которого красовался  пунцовый  бутон  розы.  Он напоказ запанибрата
обнял Бернера, и объятия  его, как показалось Якову Владимировичу, были чуть
дольше и теснее обычных.
     -- Ну что, Яков, поздравляю тебя!  -- Тележурналист нарочито громко, на
публику, называл  Бернера на "ты". --  Началась, слава Богу, война в  Чечне!
Русские танки идут по Грозному!
     -- Ты уже знаешь? -- удивился Бернер. -- Откуда?
     -- Космическая разведка засекла колонны танков в центре Грозного!.. Вот
мой  приемник, прямая трансляция!..  -- Он коснулся своего пунцового бутона,
успев посмотреть на молодую, идущую мимо женщину.
     Телеведущий,  непредсказуемый,  талантливый,   еще   недавно  дружил  с
оппозицией,  вел  яркую, отважную, беспощадную  телепрограмму,  где воспевал
Советский Союз, русский патриотизм, призывал едва ли не к восстанию. Бернеру
удалось  очаровать  пылкого  и  самовлюбленного  журналиста.  Предложил  ему
большие  деньги,  дал  престижную  телепрограмму,  сделал выразителем  своих
взглядов и интересов.
     -- Знаешь, Яков, ведь это -- моя война! Я ее ждал,  вымаливал у Бога, и
вот, наконец, пошли танки! Я  буду на  этой  войне, непременно!  Ты мне дашь
денег? Дай денег на эту войну!
     --  Карманные расходы  на  локальный  конфликт?  --  засмеялся  Бернер,
-любуясь своим темпераментным  собеседником,  его  пунцовым  бутоном, черной
кружевной рубахой, сияющими от восторга глазами.
     --  Согласись, любая война прекрасна! Нормальные люди ждут,  когда  она
разразится, и стремятся на нее! Ибо есть эстетика войны, эстетика разрушения
и крови! Я сделаю фильм об этой войне,  и это будет метафора нашего времени!
Дай денег на кино!
     Бернер   чувствовал    яростную   больную   страсть   этого   красивого
неуравновешенного  человека. Мир, в котором они оба жили, был  распадающимся
миром, похожим на огромного, выброшенного на берег кита. Этот кит сгнивал, в
нем  открывались провалы,  из которых  изливались  яды  и  зловонья гниения,
выпучивались разбухшие внутренности,  обнажались скользкие  белые  ребра. На
туше дохлого гиганта сидели маленькие крепкие хищники -- зверьки, насекомые,
птицы.  Вонзали  свои клювы,  зубы и хоботки в  рыхлую  падаль. Питались  ее
гнилыми соками.  Бернер и этот красавец с черным жабо и розой были из  числа
этих хищников. Они нашли друг друга, нуждались друг в  друге. Вместе, каждый
по-своему, рвали рыхлые, истлевшие волокна кита.
     -- Видишь  ли,  эта  война как булыжник, брошенный в наше  политическое
болото, --  сказал Бернер.  --  Сразу возникнут  волны и  всплески, общество
разделится "за" и "против". Возникнет страшная путаница, сбой, нелепые союзы
и  расслоения.   Мы  должны   воспользоваться   этими  всплесками,  оседлать
общественное мнение  и повести его в нужном направлении. В этом твоя задача!
Я  дам  тебе денег  на "твою войну", но  ты  на  эти деньги  выполнишь  "мою
работу"!
     Оба засмеялись, глядя  друг на друга с  наслаждением. Понимали,  ценили
друг  друга,  видели  свое  сходство  и  подобие,  общность  своих  целей  и
совпадение путей, до той  неизбежной точки, когда один из них блистательно и
вероломно  предаст  другого.  Они  разлетятся,  обмениваясь  проклятиями,  в
глубине души благодарные за этот временный великолепный союз.