Он вообще не торопился. Основательно и спокойно, прищурив
глаза, Власов смотрел, как я спускаюсь из вертолета, иду к нему, продуваемая
всеми  ветрами. Под  его ровным  взглядом,  когда любая суета  наигранна,  я
медленно шла по бетонке. С каждым шагом Лелик был все ближе, я различала его
рыжие  глаза и  буквы на кармане синего форменного комбинезона. Удивительная
уверенность сквозила во всей  его  невысокой властной  фигуре, уверенность в
том, что в любом случае он дождется меня и в любом случае я не пройду мимо.
 Мы не были одни на аэродроме, но мы были одни, и я шла как по коридору:
над нами  - высокое синее  небо, вокруг нас  - легкая  дымка  тумана.  Почти
вплотную я приближаюсь к Лелику, я чувствую его запах, он как дым отечества.
Достаточно протянуть руку,  чтобы дотронуться до его подбородка, прохладного
и терпкого от утреннего бритья.
 Лелик не торопится говорить, он молчит и смотрит, смотрит и молчит. Что
Лелику в  моем  лице?  Наконец-то я  внятно разбираю  надпись на  его груди:
"Полковник Алексей Власов".
 - Это чтобы ты не потерялся? - киваю я на нашивку.
 И это  первые слова за нашу  встречу. И  я вижу, как Лелик медлит,  как
жаль ему, что растаяла легкая дымка тумана вокруг нас.
 - Я не потеряюсь, Вака, - говорит Лелик. И это звучит как обещание.
 Уже  другим  тоном,  более  пригодным  для  разговора  с солдатами  или
лошадьми, а  не  с  девушкой, которая на  твоих глазах спустилась с небес на
землю, говорит:
 - Скажи свой адрес.
 - Зачем?
 Лелика  не  оскорбляет мой  вопрос, или  он просто  не  считает  нужным
реагировать  на женские  уловки,  когда  к  желаемому  результату  идешь  не
напрямую, а только посредством отрицания.
 - Приду после полетов, - говорит Лелик.
 - А  если я  буду  занята? -  Я  продолжаю кочевряжиться  и  без всякой
логической паузы диктую: - Заполярная, пятнадцать - тринадцать.
 -  Запомни,  Вака, - Лелик  крепко держит мой локоть, - ты оккупирована
мной.
 -  И  что  мы  будем делать? - спрашиваю я,  не пытаясь  вырваться. Мне
нравится его рука на моей руке.
 - Пить кофе, - говорит Лелик  и небрежно,  как о чем-то несущественном,
добавляет: - Потом я тебя изнасилую.
 -  А  если  я   против?  -  невозмутимо,  словно  живу  на  валерьянке,
интересуюсь я.
 - Тогда кофе - вычеркиваем, - резюмирует Лелик.
 - Лелик,  - укоряю  его  я,  -  если  так  говорит командир полка,  что
требовать от подчиненных?
 Вопрос  о подчиненных  остается открытым, вместо этого Лелик привлекает
меня к себе одной рукой и рычит:
 - Ры-ры-ры, мы храбрые тигры.
 Оказывается,  он  страшно  спешит,  все  пилоты  полка  уже  расчехлили
истребители и, надев шлемофоны, приготовились взмыть в небо, только он занят
непонятно чем. Разве  что не  убегает.  Что  за  привычка  бросать  меня  на
полуслове, когда  есть что сказать,  когда  нет точки  в разговоре, сплошные
многоточия?

 Встреча с Леликом затмила  все  ужасы гарнизона. Казалось,  не нынче, а
где-то в другой жизни  я  видела обгоревшего подводника и  мертвого матроса.
День  прошел  в розовом  угаре: я  слонялась  по редакции, курила с  Ирочкой
Сенькиной на крыльце,  выпила море кофе, в перерыве между кипящим чайником и
пламенем  зажигалки  строчила  статью  о  генеральском   визите  в  гарнизон
подводников - печальный финал, естественно, остался за кадром.
 Каждый  раз, когда я подносила  к  губам  чашку  с  обжигающим кофе,  я
вспоминала  о  Лелике, о  том,  что  через  несколько  часов  он  вот так же
прикоснется ко мне губами. И я обожгу его.
 Поздним  днем,  незаметно  переходящим  в ранний  вечер, в  приподнятом
настроении  я шла по городу. Умиротворение легло  на мою  душу,  было просто
хорошо. И эти узкие, петляющие улочки, и широкий проспект, где,  наслаждаясь
днями из ушедшего лета, бродит  народ. И  листья  шуршат под ногами. Я иду в
плаще  нараспашку,  и  сумочка  легко болтается  в моей  руке.  Оказывается,
возвышенная душа способна облегчить даже непомерный груз.
 - Девушка.
 Из толпы вынырнул молодой парень  и  взял меня за  локоть. Симпатичный,
улыбается.  Я приготовилась к самым занятным предложениям,  мысленно  обвела
себя  взглядом:  прикид  подходящий,  бокал  мартини в  ближайшем  кафе  под
аккомпанемент комплиментов и  горловой  бас Армстронга гармонично впишутся в
мой мажорный настрой. Жаль, Лелик не видит, как я  востребована подрастающим
поколением.  Что  ни  говори, женщина  прощает  ревность,  но  никогда -  ее
отсутствие.
 -  Слушаю вас, молодой человек.  - Вслед за  юношей  я  послушно  стала
пробираться в глубину площади.
 Внезапно он остановился и извлек из кармана куртки яркий билет.
 -  Девушка,  поздравляем вас,  вы выиграли  самый  дорогой  приз  нашей
лотереи: музыкальный центр.
 Я оглянулась: по обе  стороны и за спиной  - оцепление  нехилой братвы.
Только  тут  до меня дошло:  приняла лохотронщика за  кавалера. Грежу наяву,
совсем потеряла боевую окраску. Хорошо, Лелик не  видит, КАК я  востребована
подрастающим поколением.
 Я  рассмеялась  на  всю округу.  Душившие меня приступы смеха привели в
недоумение ловцов лохов; загибаясь от хохота, шагаю в образовавшуюся брешь в
их рядах.  Уже на свободе,  вне зоны  досягаемости, оборачиваюсь  к предмету
своих заблуждений:
 - Дружок, я кажусь тебе дурой?
 По  выражению его лица было  ясно: однозначно, без вариантов  - кажусь.
Несмотря на  нелестную  оценку, довольна собой чрезвычайно. Дело  в том, что
природа  моя  труслива,  я  боюсь  многого:  высоты,  глубины,  темных улиц,
начальства.  Весь перечень огласить невозможно.  Конечно, оправдываю хилость
своего характера.  И не  чем  иным,  как воображением,  свойственным  нам  -
творческим  натурам.  Дескать, заранее, в  красках  представляю  последствия
своих поступков, что будет, когда я прыгну, заплыву, высунусь. А так как еще
с детского  сада помню, что бояться -  стыдно, то всячески побуждаю себя  на
отважные поступки,  когда все поджилки трясутся от ужаса.  Особенно  мне это
удается в миру, при скоплении народа.  Редкий наблюдатель может усомниться в
естественности моей отваги, многие склонны верить. Более того, когда я скулю
о присущем мне  изъяне  - верить отказываются. Права Муза Пегасовна: "Хочешь
соврать - скажи правду".
 Мысли и шествие по площади прервал знакомый окрик:
 - Девушка, можно вас.
 Мой несостоявшийся кавалер тянул за рукав молодую женщину, державшую за
руку  малышку  в  шапочке  с  миккимаусовскими  ушами.  То ли  молодая  мать
засиделась дома и жаждала приключений,  то  ли была  раззявой по натуре,  но
проявила  неосмотрительность  -  без  тени сомнений,  с  пылкой  готовностью
последовала  за этим шарлатаном. По причине ли известного  недостатка  своей
натуры, или из ревности, что не только меня выхватывают молоденькие мальчики
из толпы, я прервала их ход.
 - Девушка, да вы посмотрите на него, это же лохотронщик.
 Мамаша  уставилась на меня круглыми от недоверия глазами. Наверное, так
смотрел Станиславский  и  приговаривал:  "Не  верю,  не  верю". По-моему,  я
наступила на горло ее фантазиям в самом интересном месте.
 - Идите,  идите,  - сказала  я, - там  их целое кодло, обдерут вас  как
липку. - Я наклонилась к малышке. - А у тебя, девочка, уши оторвут.
 Первой  мои  слова  услышала  дочка:  уцепившись  руками  за  уши,  она
отозвалась басом  заматеревшей тетки.  Подхватив в  охапку свое громогласное
создание,  мамаша рванула  прочь.  Потом  я пожалела,  что  не составила  им
компанию, а  сейчас моя  компания  - лохотронщик.  Чтобы  отправить  меня  в
нокдаун,  хватило бы и его злобного взгляда, но этот бандит  решил истребить
меня, как вредителя  лохотронного  бизнеса, всерьез и  надолго. Его грозящий
кулак замелькал перед моим лицом.
 - Щас как врежу.
 - А я закричу.
 Из  глубины нокдауна я услышала писк. Господи, неужели это я пищу? Даже
двухлетний ребенок орал зычнее, мой голос не повиновался мне.
 Крепкие ребята окружили нас. Они жаждали развлечения, они смыкали круг.
Здоровый дуболом как бы сочувственно подтянул меня за  плащ к  своему уху, и
мои ноги потеряли точку опоры.
 - Что ты бормочешь, детка?
 - Закричу, - словно ватная кукла, пищала я.
 - Кричать будет, - продублировал дуболом.
 Лохотронщики  попадали  от хохота,  надрывая животы,  они тыкали в меня
пальцами и повторяли как сумасшедшие:
 - Кричать будет! Кричать будет!
 На редкость  благодарная  публика, не  будь  я предметом  истязаний. Не
знаю, кем в прежней жизни был дуболом, но режиссировать желал. Пройдясь всей
пятерней по моей голове, он с леденящей нежностью проворковал:
 - Кричи, детка, кричи. Моих мальчиков это возбуждает.
 И пребольно, до хруста в шее, сжал мои волосы. Идиот, не читал Павлова,
одним  грубым  жестом  разбудил  в  моем  парализованном   теле  условные  и
безусловные рефлексы. От болевого шока рука, прежде изменившая мне, впрочем,
как и другие конечности, дернулась и с  силой опустила сумочку на его бритую
макушку. Шум и ярость! Ария бизонов  на два голоса! Утробный вой ушибленного
дуболома - достойный дуэт для моей сумочки. Спасаюсь бегством.

 Не  снижая  скорости,  преследуемая  топотом,  на  больших  оборотах  я
залетела в  подъезд. На  втором  пролете догнала  мужчину, дернулась,  чтобы
обойти его, и поняла - этот вид со спины мне знаком. Да, да, именно он, этот
мужик средних лет, с плешью на затылке, в коричневой куртке и  серых брюках,
прошел тем утром через двор и укатил в вишневой "девятке". Я еще едва успела
отпрыгнуть  на верхний этаж, потом смотрю - он через  двор, в  машину и  был
таков. Ничего себе смена декораций! Зачем он вернулся? За рублем, как его...
Константина? Некуда бежать:  за  дверью и  на лестнице  сплошные  опасности.
Единственная уловка - мобильник, я выхватила его из сумки. Звонить! Звонить!
Лелику, Роману, Музе Пегасовне? Всем - SOS! Пальцы уже нажимали кнопки.
 Вполоборота, с верхней ступеньки, мужчина оглянулся на меня. Едва успев
спрятать лицо и мобильник, я склонилась к туфле.
 Ноги в пыльных ботинках после мгновенного замедления поднялись к двери,
скрежет  отворяемого  замка,  выскочившая  на  порог собака,  потявкивая  от
восторга, облизала мужчине лицо. Дверь за ним захлопнулась.
 Так и не разогнувшись, в позе  "бегун  на  старте", я вся обратилась  в
слух.  Тихо,  очень  тихо. Ни  топота,  ни дыхания. Мгновенно  выдохшись,  я
сползла по стене на ступеньку. Черт бы побрал мои фантазии, неужели набег на
мою  квартиру  -  только  плод  воображения?  Тогда  как  объяснить  монету?
Лечиться, матушка,  только лечиться. Резко  обессилев, я поплелась  на  свой
этаж. Достав из сумочки ключ, повернула его в замке.

 Я с трудом подняла голову.  Прежде единое целое, теперь голова  страшно
гудит и раскалывается. Что-то произошло.  И это "что-то" очень страшное. Это
произошло,  когда  я  открывала  дверь. Кто-то сзади,  со  спины,  зажал мне
огромной ладонью рот, чтобы я не могла пикнуть, и грубо втолкнул в квартиру.
От ужаса и невозможности дышать я впилась зубами в мясистую ладонь, и тут же
- удар сверху, по голове, искры из глаз. Остальное - за кадром.
 Оказывается,  я  распласталась  на полу  кухни  в опасной  близости  от
перевернутого табурета. Прислушиваюсь к себе: болит  где-то в области брови,
пытаюсь  дотронуться рукой и не чувствую своего  лба, ладонь будто каменная.
Обнаруживаю  зажатый  в  руке мобильник. Судорожно роюсь  в развалах памяти.
Повезло, но отчасти:  номер Лелика сгинул  под обломками, а вот менее ценный
номер оперативного дежурного - невредим.
 - Алле, - кричу я в микрофон, - соедините меня с полковником Власовым.
 Линия страшно гудит, и я с трудом разбираю:
 - Власов на полетах, в воздухе.
 -  Передайте, звонила  Варя,  меня  убивают,  -  говорю я  и проникаюсь
пиететом к себе. Как глубоко все-таки в нашем сознании уважение к покойнику,
пусть даже потенциальному.
 В подтверждение того, что реально существую,  трогаю голову, прикасаюсь
к  брови и вздрагиваю от прикосновения - кровь на пальцах. Судя по  лежачему
положению табурета, мы с ним встречались. На четвереньках ползу в коридор, к
зеркалу.  Видок еще  тот,  врагу  не пожелаешь: разбитая бровь  кровоточит и
пухнет на глазах. А если учесть, что и в глазах  двоится...  Остальное вроде
бы на месте и без акцентирующих данное происшествие синяков.
 Ничего себе на месте!  Я вскрикиваю и  забываю обо всех  болячках:  нет
сумочки! А была ли  сумочка?! Была -  не  была? Я  начинаю  сомневаться в ее
наличии, многого из того, что было сегодня, в действительности не было. Если
учесть, что  она  ревела  как  бизон, хранила  ключи  и провоцировала  своей
тяжестью сколиоз моего позвоночника, то сумочка - была. А теперь - нет.
 Я обшарила все закутки:  под столами, под  кроватью,  в ванной. Я  даже
залезла на шкаф  - пустой номер.  Сумки нет. Угнали вместе с  противоугонным
устройством. Да, такую ситуацию Кулибин не закладывал в свое изобретение.
 В комнату  врывается  гул сирены,  я подскакиваю к  окну. По  проспекту
наперекор  светофорам и  всем  правилам  дорожного движения мчится  "уазик",
следом за  "уазиком" как на привязи несется кавалькада из милицейских машин.
Гудящие сирены оглашают всю округу.
 - Водитель 2144, остановитесь!
 Наперерез, по тротуару, через двор, бороздя колесами рыхлую насыпь,  на
детскую  площадку врывается "уазик". На ходу из машины выскакивает Лелик,  я
шарахаюсь  от подоконника и с разбега  укладываюсь на пол. Сердце бьется как
бешеное.  С одной  стороны  -  Лелик бросил  самолет. Это серьезно.  Ведь  я
отчетливо  понимаю, что  у  меня одна конкурентка  - авиация и ради меня  он
пренебрег ею.  С  другой  -  для  его  десантирования  нужны веские причины,
царапина над бровью не из  их числа.  Найди Лелик меня недостаточно мертвой,
он доведет меня  до могилы  собственными  руками.  С  той стороны лестничной
площадки раздался страшный грохот, дрогнула под ударом дверь и, сорвавшись с
петель, вместе с Леликом ввалилась в коридор.

 Прямо  в одежде я лежу на  кровати поверх покрывала. Лелик обрабатывает
мою  растерзанную  бровь зеленкой. Судя по  его  измазанным рукам, не только
бровь,  но и  все мое  лицо приобрело  изумрудный цвет. Не  столько от боли,
сколько из желания положить конец санитарной вакханалии, я пищу с каждым его
прикосновением  -  но разве  у него  вырвешься?  Больше  пугает  не  рана, а
последствия врачевания. Утром встреча  с  генералом - и  как  я ему зеленая?
Наконец, отступив  на  шаг  и удовлетворившись  результатом обработки, Лелик
говорит:
 - Ну что, Вака, будешь жить.
 Я  сползаю  с кровати и ковыляю к зеркалу. Не будь потрясений минувшего
дня, дрожать бы мне от ужаса:  из зеркала таращится архизеленое изображение.
В одном Лелик не обманул - такими незрелыми не  умирают. Большая удача сирых
и убогих, что Власов пошел в авиацию, а не в медицину.
 -  Спасибо,  Лелик, спас.  - Я возвращаюсь в  постель,  больные  должны
лежать, особенно когда есть кому ухаживать.
 - Лелик, ты будешь мне родной  матерью? -  слабым голосом, в надежде на
кофе и сигарету в постель, вопрошаю я.
 - Лучше отцом, - говорит он и заваливается рядом.
 Ничего  себе родитель! Не  спросясь,  он укладывает  мою голову себе на
плечо.
 - Вака, надо вызвать милицию.
 - И что я скажу милиции? Квартира не моя, Костомаров узнает о нехорошей
квартирке и попрет  меня с жилплощади.  Лелик, ты когда-нибудь жил без крыши
над головой?
 - Нет.
 - Тогда  молчи.  Принеси-ка сигареты, в столе на  кухне...  и зажигалка
там.
 Вроде бы  мелочь, пустяк,  но по безропотной  готовности  исполнить мое
желание,  по  тому,  что  обычно  морщащийся  от сигаретного дыма  Лелик  не
подвергает критике мой грех, а, напротив, садится на край кровати,  выбивает
сигарету из пачки и, сделав глубокую затяжку, передает мне, понимаю, что  он
-  не посторонний. Что  все, произошедшее со мной, произошло и с ним. Я беру
его ладонь, подношу к своим губам. Впервые в жизни я целую мужчине руку.
 - Поживи у меня, Вака, - говорит Лелик.
 - А дальше, когда поживу, что делать со мной будешь? - спрашиваю я.
 - Не знаю.
 - Узнаешь - позовешь. Иди ко мне. - Я пододвигаюсь, Лелик кладет голову
мне  на  живот,  я  перебираю  его  волосы. -  Расскажи мне,  каким  ты  был
маленьким.
 - Я  жил  с мамой  и  бабушкой в коммуналке,  одна  большая  комната...
укладывали  меня  спать,  к маме  приходили  подруги, разговаривали.  Лежу и
слушаю. Я тогда очень хорошо разбирался в женщинах.
 - Поэтому до сих пор не женился?
 Снизу, задрав подбородок, Лелик смотрит на меня.
 - Вака,  у меня  времени  на  тебя  не хватает, а  ты  хочешь, чтобы  я
женился.
 Вот  это   откровение!   Ромка   не  одинок:   интимофобия  переступила
эпидемический барьер, интимофобы пошли косяками,  один  больной -  рядом. Ну
ничего, и тебя, дружок, вылечим.
 -  Лелик, ты  любишь пирожные? - тоном сестры милосердия спрашиваю я. -
Хочешь,  я  тебе  их испеку? - Вспомнив о  своих  кулинарных разочарованиях,
корректирую: - Нет, куплю. Огромный торт, с кремом! А, Лелик!
 Что-то настораживает его в моем заманчивом предложении. Не найдя ничего
лучшего, он бросает в меня подушку.
 - Хитра, Вака, хитра. Колись, отравить меня задумала?
 Я  брыкаюсь руками  и  ногами, смех эффективнее  подушки  душит меня. Я
откидываю  подушку с лица и встречаюсь с его глазами, и  забываю, что только
что было смешно  до колик. Мы молчим, ни слова - но каков диалог! Его долгий
взгляд, и это как дверь: всегда закрытая, она вдруг  без малейшего  усилия и
повода - отворилась.
 - Вака, подарки у нас буду делать я. Кстати, где у тебя кассета?
 -  Ничего себе  "кстати"!  Давай  лучше  о  подарках,  хочу  вульгарный
перстень, как у Пушкина.
 - Обойдешься без перстня, кассета где?
 - Лелик, ее угнали вместе с сумочкой, - лопочу я.
 Он берет меня за плечи.
 - Вака, ты не такая дура...
 - А какая я дура? - Не знаю, отчего мне приспичило ломать ваньку.
 Конечно, я достану кассету и включу, но не сейчас, мне хочется оттянуть
миг,  когда Лелик  поймет, что  среди нас не  только  он - профессионал и на
работе я  не  крестиком  вышиваю,  сообразит, в какие серьезные криминальные
игры я играю. Может быть,  за мою голову дают кучу баксов. Я дотрагиваюсь до
ноющего лба: интересно, в связи с травмой ставки не упали?
 Нет,  все-таки Лелик - солдафон, не  то что слов  любви, но и того, что
предупреждать  надо,  -  не знает. Взял и  вытащил  из-за  пазухи  пистолет,
сжимает его в руке - огромный, черный, дулом прямо мне в сердце. Не знаю, на
каком этапе произошла радикальная потеря памяти: когда меня треснули кулаком
по  голове или  сейчас,  под  воздействием визуального  ряда, но  из  головы
вылетело, что бояться  -  стыдно.  Дрожа  как  осиновый  лист, я соскочила с
постельки  и  словно  крот  зашуршала паркетом.  Своими  руками  в считанные
секунды  сдала  тайник и чуть ли не в зубах  притащила  кассету вооруженному
Лелику.
 Все  время  пока  Лелик  прослушивал разговор за унитазами,  я давилась
сигаретой  за  сигаретой, чтобы не разрыдаться. Вместо  того  чтобы  утешать
меня, Лелик погрузился в тайны генеральского двора: какие проценты накрутили
наши герои на задержке выплаты личному составу дивизии денежного содержания,
куда  девалась  списанная техника и другие детективные подробности,  которые
мне уже обрыдли.
 Проклятый пистолет, выбивший меня из  колеи привычного поведения, - как
водораздел между мною и Леликом. Ежась под дулом, я  никак не возьму в толк:
зачем  Власовпритащил  оружие, или  мы дошли  до такой  доверительной  точки
отношений, когда не до сантиментов, когда все средства хороши?
 - Вака, тебе плохо?
 От его участливого голоса  мне  действительно  плохо. Боже, на глазах у
Лелика, покинув образ героини-подпольщицы, предельно органично вошла в образ
трусливой моли. Презираю себя!
 - Да,  мне плохо! Мне очень плохо! - В момент, совершенно неоправданный
с точки зрения драматургии, я выхожу из себя. - И вообще, Лелик... шел бы ты
домой...
 Где логика, где разум? Смотрит на меня, как на недоумка (или недоумку?)
и