оглашается  он. -  Да и  кабинет лучше  вскрыть
вечером, когда все разойдутся из штаба.
 После приема-передачи  вещдока он  по-товарищески хлопнул меня по плечу
и, скорчив строгую физиономию, выдохнул:
 - А Шуйского меж нами нет?
 До боли знакомые интонации, да и вся мимика генеральская. Здорово это у
Климочкина  получается. Стыдно сказать, но мы  как безумные ржем всю дорогу:
кого  только   Климочкин  не  пародирует!  Досталось  даже  Сенькиной.  Ого!
Оказывается,  она  девушка  известная в наших  краях.  Надеюсь,  это  у меня
нервное,  если же нет, то я - сука.  Или жертва неадекватной реакции:  Лелик
загибается  на  больничной  койке, а  меня  трясет  от  смеха. Дико  завидую
девушкам правильным, рыдающим в горе, веселящимся в радости. Я же порой сама
себя пугаюсь.
 Я тронута  благородством Климочкина,  у  меня  действительно долгов  по
горло,  прежде  всего  перед  Василием.  Прямо-таки  физически  ощущаю  свою
постыдную кукушечью  сущность.  Вижу  человека первый  раз  в жизни, а такое
редкое  понимание. Шутка  ли  - друг моего любимого,  любимый  моей подруги!
Между  прочим,  у  него  и  своих  неприятностей  достаточно:  на  утро  был
запланирован перелет в Моздок, но генерал отстранил Климочкина от полетов.
 - Надолго? - спросила я.
 - Пока сам не вылетит, - зло сказал Жора и как-то необычно посмотрел на
меня,  от  чего мне стало не по  себе.  Я не уточняю,  куда  должен вылететь
генерал,  лишающий  летчиков  самого дорогого  -  возможности  летать. И так
понятно, не  в небо.  От  возникшего  невзначай  нюанса  миссия  по  захвату
генеральской  вотчины,  дабы  отомстить  за  всю  авиацию  в  лице  Лелика и
Климочкина,  окончательно  приобрела благородную окраску. "Опель" затормозил
на углу  детского  сада.  Я только успела  выставить  из-за  дверцы ногу  на
асфальт, как  с  шумом  распахнулась калитка и любимый очкарик  в два прыжка
повис на моей шее.  Я едва не разрыдалась от  стыда. Бедный ребенок, дал бог
такую непутевую мамашу!
 -  Я  жду тебя, жду, а  ты... -  не разжимая  рук,  укоризненно  шептал
Василий.
 Я  расстегнула сумку, достала  продуктовый набор  и купленную по дороге
машинку. Сын, одной рукой катая игрушку  по песку, с удовольствием впился  в
еще теплый хот-дог.
 - Тебя плохо кормят? - спросила я, сидя на краю песочницы.
 - Плохо, - промычал Василий набитым ртом, - папа заставляет есть кашу.
 Он вытащил из сумки утреннюю газету, прочел по слогам заголовок.
 - "Ка-ка-я не-прав-да  ху-же?" Хуже  всего экономическая неправда. Если
будет экономическая неправда, то все умрут от голода, -  вздохнул  упитанный
Василий  с измазанным кетчупом  носом. -  Только ты никому не говори,  что я
разбираюсь в экономических вопросах.
 Из-за  вездесущего  мобильника  я не успела пообещать  сыну даже  такую
малость. Где-то вдалеке, как из погреба, кричала Наташа:
 - Варя, приезжай к нам. Приезжай немедленно.
 - У Малыша несварение желудка? Его пучит?  - весело съязвила я. Сколько
можно  дергать меня как  марионетку,  имею  я право хоть  на грамм общения с
сыном?
 - Борис...
 Невообразимый писк и треск в  трубке не позволил мне расслышать, что же
произошло  с Борисом.  Да  и  что  с  ним может  произойти?  Ушел на  боевое
дежурство? Так это я и без вас знаю. Делать им нечего на отшибе земли, вот и
маются пустяками. Но и  замолкший телефон,  лежащий  на  деревянном  каркасе
песочницы между  мной и Василием,  который  уже не возит машину, не дает мне
покоя. Не такая Наташа  девушка, чтобы маяться пустяками, Малыш - не в счет.
Что же произошло с Борисом?
 - На, - говорит Василий и протягивает мне машину.
 - Не нравится? - Могла бы и не спрашивать, сын давно мечтал о такой.
 - Просто не хочу. - Он смотрит на меня увеличенными линзами глазами.
 - А  что  ты хочешь? - Я прижимаю  к себе его детское тело.  Сын пахнет
молоком и сеном.
 -  Тебя,  - безнадежно произносит  Василий, уткнувшись мне  в  плечо, и
добавляет: - Тебя и собаку.
 Я беру своего мальчика на колени как маленького я укачиваю его. Василий
стойко, невзирая на вертящихся  вокруг нас шумных подружек из группы, терпит
неудобное по всем параметрам положение.  Я благодарна ему,  что хоть изредка
он  дает  мне  возможность почувствовать себя  настоящей  матерью. Не  знаю,
обязаны ли дети родителям, но вот то, что сын - единственный человек в мире,
которому я обязана всем, знаю точно. Потом приходит Сеня и собирает его.
 Проводив их по улице, целую Василия на прощание.
 - Бросила ребенка на совершенно чужих людей, - сердится он.
 - Это же твой папа, - возражаю  я. Звучит  наигранно, мне самой неловко
за патетичность моих слов.
 - Все равно, - говорит сыночек.
 Я  согласна с ним.  Безусловно, Сеня - отец Василия, но  просто в таком
возрасте ребенку нужна мать, мать и еще раз мать. Все остальные родственники
пока из второго ряда.
 Я жду  Климочкина в кафе, за  бокалом пива. Домой идти боязно:  мало ли
кто там, склонный к физической расправе, поджидает  меня  - а я сейчас нужна
живая  и здоровая. Сижу терпеливо,  под действием золотистого напитка мне не
остается  ничего  иного,  как думать.  Стараюсь  упорядочить свои  мысли, но
отовсюду навязчивой шарманкой звучит: "Бедный, бедный Лелик".
 Ближе к восьми, когда  от  заката небо  стало багрово-красным,  приехал
Климочкин.  Разнаряженный.  Взамен джинсов  и  свитера,  в которых  выглядел
вольным художником,  к тому  же благоухающим краской,  он облачился в  серый
костюм. Я нашла этому два объяснения: помирать, так с музыкой и ограбление -
всегда праздник.

 Конечно,  эксплуатировать в детективе один и тот же прием - дурной тон.
Но что поделаешь, если путь в генеральский  кабинет лежит через окно. Вход в
штаб охраняется дежурным. Скучает, бедняга. За разговором куда  угодно можно
проникнуть,  но  сегодня  публичность  мне  ни к  чему.  Не  будь  Климочкин
двухметровым богатырем, карабкаться  бы до вожделенного окна на втором этаже
по пыльной водосточной трубе, а так  - он вскидывает меня  вверх, и  я почем
зря   топчу   майорские   плечи,  потом   вцепляюсь  руками   в  подоконник,
подтягиваюсь.
 Дабы  не выдохнуться на полпути, стараюсь не думать о  Лелике и Борисе.
Выйду из  генеральского кабинета своим ходом, а  не под белы  ручки, тогда и
буду думать.
 Закидываю ступню на подоконник, по прутьям оконной решетки ползу вверх,
к форточке. Стемнело.  Едва угадываю внизу,  в тени здания, силуэт  стойкого
майора  Климочкина. "За друга готов я пить  воду, да жаль, что  с воды  меня
рвет..."
 Большая удача, что  наша армия так  скудно  финансируется. Какая-нибудь
вшивая забегаловка давно стоит на  сигнализации  в областном  УВД, а кабинет
комдива  всего лишь на  решетке. Между прочим, в  исполнении  "для толстых".
Девушка, для  которой  вся  жизнь - диета, в форточку вполне  может нырнуть.
Ныряю.
 По  логике событий,  именно в кабинете генерала  должно  было произойти
героическое   деяние,   способное  очистить  меня  от   скверны,   грехов  и
несвоевременного  смеха. Топоча ногами,  прибежали  бы вооруженные до  зубов
охранники,  а  я  бы  отстреливалась до последнего  патрона в пистолете:  за
Лелика, ну, и тому подобное.
 Увы, увы! Без всяких затей ключ два раза щелкнул в замке, и дверь сейфа
медленно отъехала. Зеленая папка перекочевала в мои руки; в углу под стопкой
газет  я нашла дискету. Даже  не пришлось попотеть. В поисках  эмоциональных
потрясений я принялась  за содержимое генеральского стола.  И уже в  верхнем
ящике,  как  на  блюдечке  с  голубой  каемочкой,  обнаружила  лист  бумаги,
заполненный  быстрой рукой. При  попытке отойти от стола  к окну,  дабы  при
свете  фонаря  прочесть  выуженный  лист, оказываюсь  пойманной вылезшим  из
столешницы гвоздем.
 Зацепившаяся   за  гвоздь  юбка   трещит   от   пронзительного  желания
высвободиться. Я  чуть ли не припадаю к ней глазами, не видно ни зги, только
на ощупь определяю дырку, под пальцами она кажется внушительной.  Но  сейчас
это не имеет  никакого значения:  подумаешь, юбка! Наташка  сошьет  мне  сто
юбок. Лелик купит мне двести юбок, если все обойдется. Бедный, бедный Лелик.
 Важны только  улики,  их никак  нельзя оставлять. Как слепая, обшариваю
стол и пространство вокруг, везде, где только  может  затеряться кусок юбки.
Наконец-то  под  генеральским креслом обнаруживаю кусок ткани с  лохмотьями,
аккуратно, чтоб не упала и ниточка, засовываю лоскут в карман.
 Я  горда  собой:  даже в кромешной тьме  блюду  все  каноны  идеального
преступления. У окна разбираю  подпись: полковник Власов. Забыв об опасности
разоблачения, о  томящемся под  стенами штаба Климочкине,  отодвигаю штору и
сажусь на подоконник, спиной к фонарю. Рапорт генералу, командиру гарнизона.
"Прошу  прописать на  мою жилплощадь, по адресу:  улица Героев-Североморцев,
10, кв. 28, мою невесту Сенькину Ирину Ивановну", - написано в центре листа.
 Как баран на  новые ворота,  я пялюсь на каждое слово и  все  равно  не
въезжаю. Так, значит, Сенькина - невеста Лелика? А  кто же  тогда  я?  Или у
Лелика  невест  немерено? Может быть,  герой Лелик  -  магометанин?  И  ведь
никаких вторичных признаков: обрезания, например. Рапорт недельной давности,
в тот день, когда я спрятала у него кассету, когда он страстно и нежно любил
меня, а потом при полном стечении гарнизона посадил в автобус.
 В левом  углу рапорта,  по косой, генеральская резолюция: разрешаю. Как
гадко!  А  я  самонадеянно   считала  себя  большим  знатоком  человеческого
материала, особенно  его мужской части. Еще  сегодня я была уверена  в своих
сверхспособностях,  основанных  на  набитых  шишках: мне  достаточно  одного
взгляда, одной фразы, чтобы понять, чего стоит  мужчина. И стоит ли  вообще.
Оказывается,  набитые шишки - не иммунитет от обмана.  Как там говорит  Муза
Пегасовна? "Оптимизм - плохое качество, при нем теряешь бдительность".
 Раненой птицей  я сползла с  подоконника.  Как стыдно! Из-за  какого-то
низкого  типа, из-за вульгарной похоти забыла ребенка, копаюсь в испачканном
генеральском исподнем.  Зачем мне  все это? Только любовь способна оправдать
все. Но ее-то и не было. Мой бедный, брошенный ребенок...
 Тихий свист заставил подойти к окну. Я  высунулась из-за шторы: забытый
Климочкин призывно махал руками. Пора лезть обратно в форточку.
 Спрыгнула с верхотуры прямо ему в руки.
 - Ты что так долго?
 Он тревожно вглядывался в мое лицо.  Как хорошо,  что в  темноте, да  и
лицом к лицу лица не разглядеть.
 - Да сейф еле открыла, - сказала я.
 - А в столе смотрела? - спросил он и протянул мои туфли.
 Только  тут я  вспомнила,  что стою  босиком. Если  б не  хозяйственный
Климочкин,  бережно  сохранивший мою  обувь, а  главное - напомнивший о ней,
шлепала бы  я  дальше  босоногой, не чувствуя  сырой  земли  под  собой.  Он
подставил мне  свою руку, но я не хочу никакой помощи: ни от него, ни от его
друзей. И вообще, я жалею, что  позволила Климочкину знать так много. Если я
не верю Лелику, как я могу верить его другу?
 - А зачем мне стол? - Не выпрыгни я из окна с  зеленой папкой, то и про
сейф промолчала, сказала бы, что ключ не подошел.
 -  Ну мало ли,  там ведь  тоже важные  бумаги лежат. - В его голосе мне
послышалось смущение.
 Конечно, я не та, что прежде, и это смутило его.
 -  А для  чего тогда сейф?  -  Не могу же я  признаться Климочкину, что
именно в столе обнаружила самый важный документ.
 Через кусты,  минуя фасад  штаба,  где под  фонарем стоит  дежурный, мы
выбрались к машине.

 Не знаю, зачем я поехала с ним в  гараж, зачем не рассталась там же, на
дороге. Наверное, все еще  надеялась, что Климочкин  скажет что-то, ведь  он
его друг,  и все  прояснится. Я  готова верить, я хочу верить, что Лелик  не
просто  так  со  мной,  что  рапорт  - обман зрения,  и только. Но Климочкин
говорит не о том, ни одного слова, способного возродить меня.
 - Куда ты теперь с этими документами? - спрашивает он.
 Лучше  бы  рассказал,  когда Власов  определил  Ирочку  Сенькину  своей
невестой. И чем это Сенькина лучше меня? У нее вообще глаза тупые. Наверное,
когда определялся,  темно  было - не разглядел.  Конечно, у Сенькиной формы!
Дура, говорила тебе: жри меньше. Боже, при чем тут "жри"!  Это  он обманывал
меня, и Сенькину, между прочим,  тоже.  Это его собственные  проблемы,  а не
проблемы моего целюллита и Ирочкиных  мозгов. Это я любила его,  это я люблю
его. Любовь - не рынок.  Я  вам  три копейки, вы  мне - пучок редиски. Можно
отдать все,  вывернуть наизнанку всю душу, до мелочи, до  полной нищеты -  и
ничего взамен.  Он не  обязан  любить  меня,  он волен не  любить  меня,  но
врать-то зачем?
 Слезы подкатили к горлу, ручьями скорби потекли по щекам. Враз умолкший
Климочкин протянул  мне  сигарету. Я не прятала лицо,  я  смотрела в окно  и
следила за холодной каплей, катившейся по моей шее.
 -  Варя,  - Климочкин  взял  меня  за руку,  -  ты  из-за  Алексея?  Не
переживай, там ничего страшного, через неделю он будет дома.
 - Власов хороший друг? - спросила я.
 - Да ты знаешь, какой  он! Да он на все способен, он никогда никого  не
предаст, он кремень! Ну, ты разве  не поняла,  что это за человек? - пафосно
размахивая руками, закричал Климочкин.
 Как  же не понять  - поняла.  Жаль, что только сейчас. Смешно,  но ведь
Климочкин не  врет. Я охотно верю, я на все сто уверена, что Лелик настоящий
друг и никогда, ни под каким соусом  не  предаст друга. Но  ведь женщина  не
может быть  другом. А если  может, то она - не женщина. В кодексе чести даже
настоящих мужчин измена - в  отличие  от  предательства -  не  возбраняется.
Женщин не предают, нам просто изменяют. Тошнит от их снисходительности.
 Тоже   новость:    гараж    Климочкина    изнутри    выглядел    этакой
"нью-Третьяковкой". Оказывается, весельчак  Климочкин недурно пишет картины,
ими заставлено все помещение. Но мне сейчас не до художеств.
 - Тут можно умыться?
 Он поливает  мне на руки  из ведра с тупой  тщательностью. Желая только
одного -  смыть с  себя всю грязь, я  мылю  ладони. Климочкин кивает на кучу
тряпья в углу.
 - Вытри чем-нибудь руки.
 Пока  он выносит на  двор грязную воду, я копаюсь в ветоши, здесь же  и
синие джинсы. По-моему, в них Климочкин был при нашей первой встрече. Теперь
понятно, почему он переоделся: в районе колена зияет большая рваная дыра.

 Жора  тактично отказался  идти со мной  по адресу, указанному в рапорте
Лелика. Мне не приходится взламывать дверь, я открываю ее ключом, подаренным
щедрой  рукой  Лелика.  А  вдруг  в  его  квартиру  въехала уже  прописанная
Сенькина?  То-то  повеселимся:  повыдергаем  космы,  от души помутузим  друг
дружку.  Лежит  Ирочка на диванчике и  не предполагает, что  это  ее  смерть
ключик в замке поворачивает. О диванчике думать почему-то особенно больно.
 Меня  встречает  бездыханная  квартира,  диванчик  пуст,  но,  судя  по
рапорту,  ненадолго.  Если б я  могла  ориентироваться в темноте,  я  бы  не
щелкала выключателем лампы, я бы закрыла  глаза,  чтобы  не видеть стол,  на
котором люблю сидеть верхом и курить, а он слушает. Его чашку, из которой он
пьет по утрам  кофе. Его  рубашку, брошенную на спинку стула. Я прижимаюсь к
ней  лицом,  от его  запаха  в  моей  груди вспыхивают  раскаленные  угли. Я
опускаюсь на пол и взахлеб реву  в рубаху,  пропитанную его потом. Я  должна
его ненавидеть,  и я ненавижу его, но  вместе с тем еще сильнее, как никогда
прежде, люблю.
 Я  презираю  себя  за  полное отсутствие  гордости и  в таком униженном
состоянии ползу под диван. Уже при  первом  броске,  когда  под диван влезла
только половина меня, я понимаю: это то,  что мне надо. Именно здесь, в этом
тесном,  пыльном, лишенном света  месте я  способна  найти  покой.  Я готова
лежать здесь  вечно, лежать,  опустив голову на ладонь, лежать  без мыслей и
воспоминаний.
 Здесь,  под  диваном,  я забуду всех, все - забудут меня. Пройдут годы,
старуха  Сенькина  случайно  заглянет  под диван и  найдет молодую  красивую
мумию, завернутую словно в кокон в пыль десятилетий. Узнает ли  Лелик в этом
ссохшемся тельце  меня? Или время как  ластик сотрет из его  памяти мое имя,
мое  лицо?  И  он  постоит  возле  того, что  останется  после  меня,  боясь
прикоснуться, и, может быть, еще минут десять помучает  свой склероз  - мол,
где-то, когда-то он  видел  эти смуглые руки,  тонкие щиколотки  и, кажется,
даже целовал. Мол, звали ее как-то  нелепо - то ли  Мака, то ли Бака. Вообще
она вся была нелепой,  надо же, залезла под диван и забыла  вылезти.  Очень,
очень похоже на нее.
 Потом Сенькина  позовет его ужинать, а может, и обедать, и после первой
ложки, отправленной в рот, он окончательно забудет  меня,  ту,  что когда-то
была на диване, а потом - под диваном. Вот такая перемена участи.
 Я передвигаюсь ползком по диагонали и в самом дальнем углу  обнаруживаю
кассету,  она  немного  пыльная,  но, в  общем, целая и невредимая.  Рядом с
кассетой натыкаюсь на что-то  круглое. Ввиду невозможности опознать  предмет
непосредственно на месте обнаружения тащу его на свет  божий. В другое время
я бы побрезговала брать  в  руки неизвестную мне гадость, но сейчас чувствую
себя на задании, провожу следствие.
 Предмет оказался серьгой, австрийская бижутерия, на позолоченном кольце
прожилки белого  перламутра. У кого-то я видела похожие серьги, одно точно -
не  у  Лелика.  Я вспоминаю  Сенькину и калейдоскоп ее  нарядов:  совершенно
нереально запомнить, что есть в ее гардеробе.
 Так как серьга - парная  деталь туалета,  приходится вновь  обследовать
поддиванное  пространство.  Но,  сколь  ни  глажу  ладонями  пол, так  и  не
обнаруживаю  ничего,  за исключением чего-то  небольшого,  сминающегося  под
пальцами. Уже  на поверхности я понимаю, что последняя находка - а это кусок
зеленого пластилина - не стоит и гроша.
 Итак,   можно   подвести   итог  розыскным   мероприятиям  под   местом
преступления.  Преступником  у  нас  будет Лелик. Найдены: заявленная  ранее
кассета  и не заявленная  ранее серьга. Кусок зеленого  пластилина к делу не
относится,  поэтому  летит  прочь,  под  диван.  Я  не  собираюсь  облегчать
Сенькиной ее  домохозяйственную  участь,  пусть  сама,  голубушка,  выметает
мусор.
 Что следует из  найденного? Только одно: у Сенькиной была пара сережек,
а теперь  нет, потому что  одна сережка - это не  сережка, а кошке  шляпа. О
том,  как  могла упасть сережка под диван  и где в это  время  лежала  ейная
хозяйка, а главное - с кем, лучше не думать. В общем, я не только извалялась
в пыли, но и нашла важную  улику того, о  чем меня известили  заранее, самым
доподлинным образом.
 Отряхивая  свою юбку, увешанную  клочьями  пыли, словно новогодняя елка
кусками  ваты,  я  детально   разглядела   то,  что   определило   конец  ее
эксплуатации. Разрыв с лохмотьями по краям был внушителен. Желая хоть как-то
реанимировать секс-символ  своего гардероба,  я вытащила  из кармана лоскут,
подобранный  под  генеральским  креслом. Но  соединить лоскут  с  юбкой было
невозможно: они  оказались изначально разными. Она  -  как леопард, рыжая  в
пятнах, он - синий, джинсовый. После некоторых  размышлений  пришлось  лезть
обратно  под  диван за куском зеленого пластилина. Больше не  отряхиваюсь  -
надоело. И не реву - по той же причине.

 Глубокой  ночью,  проскочив на  четвертой  передаче  полосу  трассы  от
гарнизона до города, Климочкин выгрузил меня у моего дома. Подъезд был пуст,
наверное,  потому, что  при мне находился  охранник. Жора  проводил  меня до
самой квартиры  и благородно не стал напрашиваться  на чашку  чая. Но чайник
кипел и  в эту  ночную пору. Не могу  же я проспать великие дела. Пока огонь
доводил  воду  до  точки  кипения, я успела просмотреть документы из зеленой
папки.
 Любопытно, особенно для прокуратуры. А впрочем,  ничего нового из того,
что я знаю о генерале: ворует братец, ворует. Цистерны с соляркой, списанные
самолеты, летное  обмундирование  - из  всего  этого  генерал делает звонкую
монету,  которая и  капает  на