Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
счет коммерческого банка. Судя по банковской
книжке из той же зеленой папки, выписанной на предъявителя, сумма накапала
солидная - 230 тысяч долларов.
Эта маленькая книжка перевернула мое сознание, ведь предъявителем могу
быть я! Доехать до Москвы, снять деньги - и прощай все мои проблемы, в
первую очередь финансовые. Интересно, сколько всего полезного и бесполезного
можно купить на 230 тысяч долларов? Для меня, журналиста средней руки, чьи
доходы не выходят за пределы среднемесячной зарплаты, наворованные генералом
денежки рисовали самые радужные перспективы. Наяву я видела коралловые рифы
и Багамские острова, где я, загорелая и бесстыже нагая как папуаска, провожу
в неге и полусне свои дни.
Безнравственно ли грабить грабителя? Не знаю, не знаю. Для меня, как и
для всех, воспитанных в нашей стране, существуют две нормы морали. Украсть у
конкретного человека стыдно. А обворовывать государство - не очень:
общественное мнение не порицает. Помните: "Мне принес с работы папа
настоящую пилу"? В другой стране папу отправили бы в каталажку, у нас -
мужик домовитый, заботится о семье.
Может, я не пру с работы только потому, что мне нечего, кроме подшивки
старых газет, тащить? Работай я на мясокомбинате, неужели бы побрезговала
палкой колбасы или хотя бы не надкусила? По-моему, я стала понимать
генерала, мало того, оправдывать.
В голове полный кавардак от дилеммы: на работе я или дома? Если же на
работе, не загрызет ли меня под знойным багамским солнцем злобная волчица -
моя совесть за то, что я запустила руку в карман частного лица?
Я взяла эту маленькую высокоплатежную книжку в руки и сделала первый
шаг к нравственному падению: пристроила ее в самый тайный карман сумки. В
любом случае мне надо в Москву, хотя бы для того, чтоб отдать статью о
генеральском беспределе в столичную прессу.
Кстати, где там визитка пионера столицы Виталия Бонивура? Мне вообще
надо спешить: если утром генерал недосчитается в сейфе зеленой папки, то
спешить будет некому. При такой спешке, с учетом того, что утром все ходы и
выходы будут оцеплены, ни машина, ни железная дорога не подходят, нужен
самолет, желательно военный, на борт которого можно пройти, не предъявляя
документов. Я набрала номер Климочкина.
- Жора, мне нужен борт на Москву, как можно быстрее.
Он перезвонил через несколько минут; время в ожидании звонка я провела
в стиле подпольного миллионера Корейко. Я прижимала к себе фиолетовую торбу
- с появлением банковской книжечки она стала мне еще дороже. Медленно я
открывала замочки, перебирая все свои богатства. Сначала доставала пистолет,
гладила его железное ледяное тело, потом, закрыв глаза, расстегивала
"молнию" потайного кармана, вытягивала книжку и вожделенно пялилась на счет:
230 тысяч долларов. Особо настаиваю на долларах! Между прочим, скажу я вам,
на фоне денег статус пистолета померк. И значительно.
- Борт на Москву запланирован в десять утра, я подъеду к твоему дому.
- Нет. - Я вспомнила о странных личностях, шастающих у подъезда.
Конечно, можно покинуть дом по привычной мне схеме - через окно, но даже при
моей сноровке четвертый этаж - дело рискованное. - Встретимся в восемь у
Кулибина.
- Как к нему ехать? - спросил Жора.
- Ты же делал у него ключи! - удивилась я.
- А, Кулибин? - что-то там проглотив, неестественно бодро сказал Жора.
- Я не расслышал, Кулибина, конечно, найду. Значит в восемь.
Мы попрощались, Климочкин пошел досыпать. Спокойно ли? И если он не был
у Кулибина, то кто смастерил ему такие точные ключики, идеально, как родные
вскрывающие генеральский сейф?
Я вытащила из кармана куртки ключи - под лупой они не выглядели
глянцево-новенькими - и сравнила их с ключами от своей квартиры; на взгляд
дилетанта, степень износа одинаковая. Не становлюсь ли я излишне
подозрительной? Определенно пора пить кофе.
Несмотря на беспорядочную жизнь, есть в ней нечто долговечное,
способное привести в порядок хаос, творящийся в голове. Чашка кофе - тому
пример. Достаточно было выпить его горькую, густую влагу, сдабривая каждый
глоток сигаретой, и все устоялось в моем сознании. Деньги у генерала
воровать не будем, почему-то расхотелось. Я даже вознамерилась вернуть
банковскую книжку в зеленую папку, а потом подумала: к чему эти театральные
жесты, к чему эта патетика, успею еще выкинуть - и не стала лишний раз
тревожить сумку. А вот статью напишу.
Я включила компьютер, вставила дискету из сейфа. С приходом умных машин
люди перестали доверять бумаге самые главные тайны, их хранят компьютеры. На
мой взгляд, бумага ничуть не болтливее дискеты. Последняя поведала о грузе
Х. О характере груза ни слова. Листы заполнены столбцами: слева дата, справа
вес и еще, напротив каждой даты - координаты четырех точек с градусами,
минутами, десятыми. Таблица дополнена картой, где пунктирной линией связаны
три точки: Моздок, наш Заозерск, район Северной Атлантики. Последняя запись
датирована шестнадцатым сентября, ПЛ К -130, далее - четыре координаты, в
графе вес - 50 килограммов, сумма - 700 тысяч долларов.
Интересно, за что это так классно платят? Какую золотую жилу откопал в
Моздоке наш старатель? Одно понятно: таинственный груз Х доставляется в
точку, расположенную на семидесятой параллели, посредством подводного флота,
ведь именно так звучит система адресования во всех документах: ПЛ К, цифры,
следующие за этой аббревиатурой, номер проекта, не будь я бывшей женой
бывшего подводника.
Неужели генерал обошелся без командира дивизии подводных кораблей?
Может, поэтому Бибигон топит генерала глупыми Люськиными записками? Что же
было шестнадцатого сентября? В тот день я прилетела в гарнизон, генерал
общался с народом в Доме офицеров, Киселева получала форму... безумная ночь
с безумным бегом, сначала за Борисом, потом - за Титовым. Матрос, умерший от
передозировки наркотиков, обгоревший штурман Миша. И что же произошло с
Борисом? Все дороги ведут в гарнизон.
Я бы немедленно, вытащив свою заначку, взяла такси и отправилась туда,
трясясь по узкой колее дороги, перескакивая с сопки на сопку, но в этот
момент зазвонил телефон. Не Климочкин ли в очередной раз забыл адрес
Кулибина? Нет, звонила Сенькина, я сразу узнала ее, хотя говорила она
тихо-тихо, словно из преисподней, тихо и быстро, ни одного лишнего слова,
что для женщины не характерно:
- Жду тебя в редакции.
Что-то новенькое! С каких это пор Ирочка вот так, запросто, среди ночи
может располагать моим свободным от работы временем? Неужели штатные
перестановки последнего дня, в которых она - невеста, дают ей на это право?
Иногда мне казалось, что Сенькина говорит о ком-то другом, но только не
о Лелике, которого я знала. Да и называла она его официально: Алексей.
По-моему, близких людей зовут как-то иначе.
- Он всегда мне дарит цветы и фрукты, недавно привез хурму.
Представляешь, целый ящик. Он говорит, что я божественно хороша и даже поет
мне серенады, - вздыхает Сенькина. - Его любимая: "Ах, какая женщина, какая
женщина, мне б такую..."
Поющий Лелик - это же нонсенс, абсурд, противоестественное явление.
Интересно, у него бас, тенор или - дискант? Может, герой неба Лелик -
преемник кастрата Фаринелли? Доводит дам до обморочного состояния
посредством контр-сопрано? До чего же надо искалечить нормального мужика,
чтобы он запел, да еще под балконом? Как много в этом грусти.
- Вы скоро поженитесь? - Сдерживая себя от всевозможных извержений, я
глушу пакостный вкус измены сигаретами.
- Наверное, но сейчас он очень занят...
- Медсестер в госпитале охмуряет, - цинично говорю я.
А что, пусть знает правду жизни; если он изменял мне, почему бы ему не
изменить Сенькиной, хоть она и божественно красива и даже достойна серенады.
- Да, он в госпитале, - повторяет Сенькина.
- Почему ты, божественно красивая, сидишь со мной, а не у постели
раненого? - допытываюсь я.
Самые изуверские чувства питают мою злость. Как бы я хотела, чтобы эта
безупречная, с точки зрения Лелика, Ирочка разрыдалась, размазывая тушь по
мокрым щекам, некрасиво захлюпала носом.
- А зачем? - спокойно говорит Сенькина, плевала она на мой сарказм. -
Врачи говорят, ничего серьезного, всего лишь сотрясение мозга да что-то с
ногой, скоро выпишут.
Действительно, зачем, впереди у них целая жизнь. Никто никогда не
унижал меня так, как эта рассудительная, уверенная в Лелике Ирочка. Я
ненавижу ее и его. Особенно его. За все время наших отношений он сказал мне
несколько ласковых слов, я загибаю под столом пальцы: "Ты для меня близкий,
родной человек" - раз, "Я тебя изнасилую" - два. И тут я подпрыгиваю: как я
могла забыть самое значительное, что слышала от Лелика?
- А он говорил тебе: "Ры-ры-ры, мы храбрые тигры"? - говорю я, дрожа от
разных предчувствий. Если он говорил Сенькиной "Ры-ры-ры, мы храбрые тигры",
крепко прижимая ее к себе одной рукой, то я - умру. Немедля, даже не
оттягивая момент остановки сердца вставанием со стула.
- Нет, не говорил. - Ирочка смотрит на меня как на ненормальную. - Мы
же не в зоопарке. Он поет мне серенады.
- Один ноль в мою пользу, - говорю я.
Я не знаю, что это может означать, но ощущаю: что-то да значит. С
чувством законного превосходства, как богач нищему, бросаю на стол серьгу с
перламутровой вставкой. Зигзагом она катится к Ирочке. Изящными пальчиками
Ирочка берет серьгу и, зажав в ладони, долго рассматривает ее, словно
поражена не столько наличием, сколько узнаванием. И уж никак я не могла
предположить, что Ирочка, увидев серьгу, разрыдается, горько, по-бабьи,
некрасиво хлюпая носом, размазывая по лицу тушь, и я буду ее утешать, будто
пренебрегли ею, а не мной.
Взрывная волна, содрогнувшая город, выкинула нас с Ирочкой из редакции.
В толпе, стекающейся из всех окрестных домов, мы бежали туда, куда бежали
все. Ирочка, продолжавшая некрасиво хлюпать носом, на бегу пыталась что-то
сказать мне, но суета людей и машин развела нас в разные стороны; в этом
гомоне я потеряла ее. Шумный людской поток вынес меня к моему дому.
Подпираемая телами, я оказалась у самого подъезда. В доме, освещавшем ночную
улицу всеми окнами, уже работали пожарные, брандспойты были направлены на
четвертый этаж, в выжженный провал окна. Пенная струя била в эту рваную
дыру.
- Что вы делаете, там же компьютер! - совершенно неожиданно для себя
крикнула я, но крик увяз в общем гвалте.
Только тут до меня дошло, что эпицентром взрыва стала моя квартира. Еще
час назад я сидела за компьютером и пила кофе. Что стало бы со мной, не будь
Сенькиной? Нет, все-таки соперницы иногда оправдывают свое существование.
Что стало бы со мной, не будь при мне зеленой папки с документами, дискеты с
координатами, а главное - банковской книжечки на предъявителя? Без них моя
жизнь не стоит и гроша, а с ними - еще поторгуемся.
Судя по тому, что бабахнуло на моей территории, генерал уже обнаружил
опустошенный сейф. Надо срочно вывозить себя из-под обстрела! Уговор с
Климочкиным о вылете звучит теперь, при внезапно возникших обстоятельствах,
гениальным предвидением. Кто-то, схватив меня, выворачивающую голову на
обугленный проем окна, за шиворот, выволок из толпы и долго в таком
неудобном положении тащил по улице, пока дом не скрылся из поля зрения.
- Доигралась, Варвара? - проворчал бывший муж, когда мы отъехали на
приличное расстояние от пожарища. - В какое дерьмо ты опять влипла?
- Не знаю, Сеня. Экскременты в наличии, а чьи они, покажут анализы, - с
веселой наглостью сказала я.
Когда мне страшно, я всегда наглею, такая порода. Сеня знает об этом.
- Не хнычь, придет к тебе личный киллер, ты, главное, копай, - съязвил
Сеня. - Ладно, не трусь, я тебя спрячу.
Я положила руку на руль.
- Я сама себя спрячу. Сеня, может быть, я уеду, ненадолго. Василий...
ты присмотри...
Удивительно, Сеня научился различать мои интонации, он научился быть
достойным.
- Конечно, Варя. Ты всегда можешь рассчитывать на меня. Не волнуйся за
Василия, я же отец.
- Да, ты отец, - говорю я искренне, без иронии. - Спасибо тебе.
Вот сходятся мужчина и женщина, и они никто друг другу, потом рожают
ребенка, потом расходятся - и решают, что они снова чужие. Но не чужие они,
а родственники и никогда больше не будут чужими, из-за ребенка. Даже если
они поставят двести штампов о разводе, забудут имена и разъедутся по разным
полюсам: он - на Южный, она - на Северный или наоборот. Это я о себе и Сене.
Он подвез меня к дому Музы Пегасовны. Мы помолчали на дорожку. Чтобы не
тратить попусту время, которого и так в обрез, - до самолета,
направлявшегося в Москву, оставалось чуть меньше четырех часов, - я пишу по
памяти на клочке бумаги несколько координат с дискеты, стараясь не забыть
буквы, сопровождающие градусы и минуты: Ш, Д, СД, ЗД.
- Чьи это шапка-добро? - вглядываясь в написанное, спрашивает Сеня.
- Шапка-добро! Какая шапка? - кричу я.
Его слова как землетрясение, так ясно я вижу перед глазами обугленного
штурмана Мишу, слышу его надрывный стон: "Шапка-добро, шапка-добро".
- Ну, ты же сама написала. Смотри, - обняв меня за плечи, надеюсь,
только для того, чтобы было сподручней объяснять, говорит Сеня. - Ты
написала координаты квадрата, каждая точка - его вершина, Ш - широта, Д -
долгота, СД - северная долгота, ЗД - западная долгота. Все вместе на языке
моряков: шапка-добро.
- И для чего нужна эта шапка?
- В море, Варенька, нет дорог и указателей, а вот передаст командный
пункт на борт "шапку-добро", и пойдет лодка в заданный район или по заданным
координатам, найдет цель, которую потом поразит торпедой.
- Какой торпедой?
- Учебной или боевой, в зависимости от политической обстановки. - Голос
Сени, клонившегося все ближе ко мне, затух на последних словах, превратился
в интимный шепот. - Варька, ты помнишь, как ждала меня из похода?
- Покойники не помнят, - как из могилы прошептала я.
- Какие покойники? - не понял Сеня. Он всегда игнорировал разговоры о
смерти, но я знаю точно, старуха с косой не такая зазнайка, она приветит
каждого.
- Мертвые и холодные, - сказала я.
Сеня обиженно отпрянул: он для меня все, а я - ни в какую. Смешно так
надул губы, как даже Василий в младенчестве не надувал. И все-таки до чего
они похожи, только за одно это я готова мириться с Сеней. За то, что он
похож на моего сына. Моя рука легла на его плечо.
- Сеня, ты же не некрофил, зачем тебе покойник?
- А кто покойник? - забеспокоился он.
- Я.
Действительно, живые не должны так много знать. Я вышла из машины в
темноту, утратившую кромешность, на сонном небе лениво занималась заря.
- Надо же, как живая, как живая, - всплеснув руками, произнесла Муза
Пегасовна, пустив меня на порог.
Впрочем, я и не ожидала от нее слез по поводу трагического конца моей
квартирки. Но ведь в ней могла быть я!
- Сочувствовать может каждый, - говорит Муза Пегасовна, - и только
редкие индивидуумы умеют радоваться. Заметь, Варвара, не только за себя, но
и за другого.
После этого Муза Пегасовна обычно цитирует Доризо, аккомпанируя себе же
на рояле маршем юных пионеров:
- Говорят, что друзья познаются в беде, но порой, только в счастье ты
друга узнаешь.
Уникальность Музы Пегасовны очевидна, и если она не сочувствует моему
бездомному состоянию, то лишь потому, что радуется, что я еще дышу и бегаю.
- Варвара, не все ли равно, где нагонит тебя смерть? Одна моя соседка
каждое утро мерила давление - и что же? Умерла от гипертонического криза, -
успокаивает меня за чашкой горячего какао Муза Пегасовна.
- Рановато как-то, мне бы еще жить да жить.
- С точки зрения Монтеня - он берет за основу бабочку-однодневку, - не
так важно, когда она сложит крылышки: в полдень или на исходе дня, -
философствует Муза Пегасовна.
- Хотелось бы после ужина, - сопротивляюсь я ее желанию порадоваться на
моих поминках.
Я даже предвижу, как это будет. Торжественная Муза Пегасовна сядет за
рояль, ведь она не может жить без музыки, и возвышенно запоет: "Старец Харон
над темной той рекою ласково так помахивал мне рукою" - после чего хор
провожающих меня туда, откуда не возвращаются, подхватит: "Жизнь все равно
прекрасна!"
Из непридуманного: одна моя знакомая, узнав, что я дружу с Музой
Пегасовной, пришла в восторг:
- Она так понравилась моему мужу! Такая хорошая, веселая!
- Где же они познакомились?
- На похоронах, - на голубом глазу выдала знакомая.
Я поверила влет: где еще дикая старушка может быть хорошей и веселой,
как не на поминках? Теперь вы понимаете, зачем ей моя смерть? Парадокс, но
народ обожает Музу Пегасовну за жажду жизни, даже на чужих похоронах.
- Борщ хочешь? - спрашивает она.
Как это по-русски: на завтрак, после какао, борщ. Не дожидаясь ответа,
она наливает тарелку до краев.
Я не кочевряжусь, после утраты пристанища я решила есть и мыться впрок,
ведь неизвестно, где еще будут мне стол и душ.
- Чтобы выйти из окружения, мне надо переодеться до неузнаваемости. Да,
для бомбистов я очень приметная мишень, - глубокомысленно говорю я, глотая
борщ. - Через три часа улетаю в Москву.
Престарелая Кармен делает широкий жест в сторону гардероба.
- Бери, что хочешь.
На мелкие, скупые жесты она просто не способна. Как не способна
предать, даже невзначай, по-бабьи, посредством языка. Муза Пегасовна умеет
хранить чужие тайны, здесь она - просто кремень. Если иногда и сплетничает,
то исключительно о себе самой и великих мира сего, почивающих на сегодняшний
день на погостах. Мы, живущие рядом, со своими игрушечными интрижками мало
занимаем ее воображение.
Без всякого опасения быть выданной, я рассказываю ей обо всех
прегрешениях генерала, более того, для наглядности, чтобы мои слова не
выглядели оговором, включаю кассету. Возможно, сейчас ей будет больно
узнать, что человек, с которым она курила сигары, казнокрад, государственный
преступник, зато потом не будет рвать волосы. На мне. Возможно, благодарить
будет, что я уберегла ее доброе имя.
Сфинкс, имя которому Муза, развалясь на бархатном диване цвета горького
шоколада, в окружении диванных подушек с золотыми кистями, слушает кассету
не шелохнувшись. Так же, без единого вздоха, с холодным выражением раскосых
глаз, листает документы из зеленой папки. Царственной рукой она бросает
папку на ковер, к ногам, затем направляется к комоду, где хранится коллекция
табака, по пути снимает с рояля пепельницу. Судя по набору жестов, настало
время курения.
- Варвара, - говорит Муза Пегасовна, обрезая кончик сигары, - человек,
записанный на кассету, - не Тимофей Георгиевич.
- А кто же он? Моя бабушка? - От волнения я кромсаю сигару сверх нормы.
- Если я сама не только слышала, но и видела генерала в туалете...
- Варвара, ты утверждаешь, что Тимофей Георгиевич при тебе справлял
нужду? - Муза Пегасовна пронзает меня взглядом.
- Нет, конечно. Я слышала его голос из туалета, а видела - у туалета,
понимаете?
"У" или около - эти долгие объяснения, способные только запутать вещи
очевидные, выводят меня из себя.
- Варвара, послушай меня, у Тимофея Георгиевича голос на полтона ниже.
- А документы тоже не его? И сейф не его? И подпись не его? -
Угрожающе, как Змей Горыныч, я пускаю клубы дыма в сторону Музы Пегасовны. -
А 230 тысяч долларов вашему Тимофею Георгиевичу наш трудовой народ выделил в
качестве гуманитарной помощи?
- Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в сейфе - он
действительно числится за Тимофеем Георгиевичем, - говорит Муза Пегасовна и