а теперь  и подо всем
телом оказалась грязная лужа. Но и  холодная жижа, безжалостно  забиравшаяся
под одежду,  не  охладила  наш  пыл; по-пластунски, царапая  животы и руки о
мелкие  камни,  мы   подползли   к   краю   сопки.  Внизу  раскинулся  ангар
торпедопогрузочной базы.
 Титов постоял  у входа, дверь распахнулась,  и больше мы его не видели.
От скудности видеоряда мы сникли, бесцельность погони стала очевидной.
 - Ну,  и  кто ему звонил? - спросила я, делая  бесполезные попытки хоть
как-то отодрать прилипшие комья грязи.
 - Видимо, мужик, - тихо выдавила Титова, откровенно расстроенная. Оно и
понятно: все-таки заманчиво найти свою соринку в чужом глазу.
 Человеку свойственно подозревать других в пороках, присущих самому. Вор
уверен,  что  все воруют,  лжец - что все лгут, гулены - что все гуляют.  Не
потому ли самые ярые ревнивцы обычно большие бабники?
 - Уши мыть надо, - буркнула Наташа, спускаясь с сопки.
 По узкой тропинке, едва  нащупывая крутизну,  я следовала за ней. Дверь
ангара  распахнулась, свет,  выбившийся из помещения,  осветил рыжего парня.
Придерживая дверь, он щелкнул зажигалкой, закурил.  Из темноты, нависшей над
ангаром, его рыжая голова казалась золотым сияющим слитком. Вряд ли он видел
нас,  выйдя  на воздух  после  яркого света, но шорох мелких  камней, градом
катившихся  вниз  под ногами, привлекли  его  внимание. Он повернул голову в
нашу сторону. Мы замерли.  Парень  прислушался  к  тишине, сделал  несколько
затяжек и растворился в ангаре - элементарно, как выключил свет.
 Презрев медлительность и осторожность,  наша троица кубарем скатилась к
подножию  сопки, выбежала на дорогу и долго, пока не показались дома, бежала
по ней. Крупная Титова,  не такая шустрая, гулко топала сзади. Мы забежали в
подъезд, даже не пожелав ей спокойной ночи. Не очень-то приятно ощущать себя
простаком, которого достаточно  поманить пальчиком - и  он уже  рвет на край
света.

 Когда гарнизон еще только готовился к подъему, нас разбудил  телефонный
звонок. Сонная, Наташа протянула мне трубку.
 - Тебя.
 - Cиницына,  собирайся, вертолет  через  час!  - Генералу не  терпелось
покинуть ненавистный гарнизон.
 Я распахнула шторы: утро выдалось светлым.  Противный  снег, поливавший
гарнизон весь предыдущий день, сошел с небес на землю, освободившиеся небеса
сияли  как  новенькие. От  этого  на душе  было  еще  противней.  Откровения
минувшей ночи, которая казалась  скорее сном, чем явью,  что-то  нарушили  в
фундаменте мироздания.  Все-таки я знаю  Бориса давно -  при мне  он впервые
завязал галстук, при мне густо краснел от криков "Горько!" на своей свадьбе.
 Он был  из того времени, когда мы, глупые недопески,  горячо и радостно
верили в правоту сущего.  И вот теперь я должна  свыкнуться с данностью, что
один из  нас,  Борька,  который  был  как  брат,  способен на  такую  грязь.
Представление  о  порядочности,  вынесенное из  детства,  подсказывало,  что
мужчина должен вести  себя как-то иначе. О своих же  низменных порывах лучше
не вспоминать. Сдался нам этот Титов! Даже если он и изменяет Светке, это их
внутренние проблемы. Мы-то с Наталией здесь при чем?
 Невзирая на все прегрешения,  ясное утро снисходительно  отпускает меня
из  гарнизона на все четыре стороны. В той  стороне, где Лелик,  мое сердце.
Вчера днем,  оставленная Наташей  по зову сирены, я позвонила на коммутатор.
Телефонистка - а это  была  Бибигонша, козырявшая бюстгальтером, - соединила
меня с  "Сегментом".  Таков  позывной  у коммутатора,  обслуживающего летный
гарнизон.
 - "Сегмент два семь", - сказала трубка.
 - Дежур, - попросила я, - соедини меня с кабинетом Власова.
 Я  услышала  в трубке  сигнал вызова - не потому,  что телефонистка так
запросто вызывает  по любой просьбе названного абонента, тем более командира
полка.  Просто  за  годы службы  в  связи  я  выучила  пароль  корпоративной
солидарности,  "Дежур",  побуждающий  самую  вредную  телефонистку  воткнуть
шнуропару в нужное гнездо коммутатора.
 -  Власов слушает, - раздался низкий, с хрипотцой, словно простуженный,
голос Лелика.
 Я узнаю его  голос из всех голосов, но сейчас я не слышу  самую любимую
интонацию, когда он говорит смешно и грустно одновременно.
 - Здравствуй, Лелик, - говорю я.
 - Здравствуй, Вака, - говорит Лелик. И это почти тепло.
 - Как ты там? - говорю я.
 - Нормально. У меня совещание, - говорит Лелик.
 -  Лелик,  выгони  всех, я  тебе скажу что-то  добренькое,  - на  манер
сказочника говорю я.
 - До свидания.
 От черствости его голоса меня пробирает мороз, я понимаю, что он сказал
все и больше слов не будет.
 Я бросаю трубку.  Какой  гад этот Лелик,  при чем тут совещание,  когда
звоню  я? Почему-то у меня  всегда  есть  на него время,  а у него  - только
свободное от службы. Для женщины весь мир  - мужчина. Для мужчины весь мир -
женщина плюс многие составляющие, работа и  футбол не исключаются, даже если
он - Данте, а она - Беатриче. Слабое утешение,  что все мужчины  таковы.  Но
ведь Лелик не все. Лелик - это Лелик.
 Я беспрерывно курила и беспрерывно жаждала мести. "Отомсти хоть малым",
- говорил Заратустра. Я  готова  мстить  большим,  всем, что имею. С  каждой
зажженной   сигаретой   пополнялся  арсенал   моего   мщения:  от  циничного
соблазнения  самого  высокого  генералитета  до банального  удушения  Лелика
своими руками.  Раз  десять я мысленно  прощалась с ним,  и здесь  тоже были
варианты: то  я шла  под  венец  с его лучшим другом,  то  просто отбывала в
неизвестном направлении. При любом раскладе Лелик умолял меня возвратиться и
мучился до конца дней своих. При любом раскладе я была холодна и непреклонна
и рук, схвативших  лучшего друга или  его шею, не разжимала. Возможно, я  бы
умерла от передозировки  никотина или  лопнула  от злости,  но тут  зазвонил
телефон. Я сняла трубку.
 - Да, - резко выпалила  я.  Мне  было все  равно,  кому  я адресую свою
ненависть. Когда я не люблю Лелика, я не люблю всех.
 - Вака, что ты хотела? - Это звонил Лелик.
 Я посмотрела на  часы,  на пепельницу, полную окурков.  Знал бы  Лелик,
какие  изменения  произошли в наших отношениях всего за час и как далеко  мы
друг от друга.
 - Ну, и как тебе жизнь без меня? - спросила я.
 - Жизнь без тебя адское мучение, - сказал Лелик.
 Не  знаю, что  он  услышал  в  моем  голосе,  но  ответил  так,  как  я
рассчитывала услышать через годы разлуки.
 - Жизнь без меня - дерьмо, - согласилась я.
 Теперь мое сердце там, где Лелик.

 С большими предосторожностями я  распахнула  дверь Натальиной квартиры.
Меньше  всего мне  хотелось сейчас встретится с Борисом. По закону подлости,
по которому и бутерброд падает с наибольшими потерями, не раньше,  не позже,
а в такт со мной на площадку вышел Борис.
 - Здравствуй, Варя, - сказал он.
 Я подняла на него  глаза. Судя по тужурке, на которой погоны с четырьмя
звездами, Борис собирался на службу.
 - Извини, мне некогда. - Я поспешно сбежала с лестницы.
 - Да мне тоже, - негромко  с лестничной площадки сказал  Борис;  ключ у
него, что ли, застрял в замке? - На лодке объявили двухчасовую готовность.
 Я остановилась от его голоса, была в нем какая-то обреченность.
 - Когда вернешься, Боря? - спросила я.
 - Пока не знаю. Было бы куда возвращаться.
 Он  наконец-то справился  с  дверью  и, взяв  сумку,  стоявшую  у  ног,
размеренно начал спускаться.  Мы вышли из  подъезда, яркое  утреннее  солнце
слепило глаза.
 Прищурившись, как от слез, Борис сказал мне:
 - Прощай, Варька, - и чмокнул меня в щеку.
 Он заметил мой взгляд на его окно, темное, завешанное шторой.
 - Людмилу ночью вызвали к экстренному больному.
 Никогда прежде Борис не называл жену столь официально.
 - Ты зайдешь к ней? - спросила я.
 - Нет. - Подумав, добавил: - Передай Люсе...
 От  его глаз, смотрящих  на  пустое окно,  пустое без  Люськи,  у  меня
защемило сердце. Что мы все наделали?
 - Ладно, не надо ничего передавать,  - бросил он и стремительно зашагал
прочь от меня, прочь от своего дома и этого зияющего пустотой окна.
 - До свидания, Боря, - крикнула я вдогонку Борису, уходившему в сторону
пирса.
 Хлопнула дверь соседнего подъезда, кто-то обнял меня за плечи.
 - Что, птичка-синичка, надолго залетела в наш гарнизон?
 Я  обернулась -  Костя Титов, руки-ноги-голова  на месте, значит, вышла
амнистия.  Надолго ли? Тем  более  что  Титов имеет привычку обнимать всех и
каждого.  Не  потому,  что  хочется обнять,  больше  по долгу службы. Как  у
каждого резидента  есть своя  легенда, так и у  особиста  Титова  есть  свой
коронный способ выпытывать секреты.
 Сначала, когда  старший лейтенант Титов был еще  заместителем командира
по  воспитательной работе,  а проще  говоря  - замполитом, я приняла его  за
простофилю, который что видит, то и говорит. Чего стоят его нелепые вопросы:
"Курит  ли  Киселева?",  "Что  пили  у  Чукиных?" и  "Правда  ли,  что  Муза
Пегасовна, когда не  приезжает  к  нам в гарнизон,  дает  в  городе  частные
уроки?" Простодушие Титова шокировало постоянно, но более всего, когда  он с
улыбкой  деревенского дурачка  выкладывал  всю подноготную своей семьи,  что
жена Света умеет готовить одни макароны, и те у нее неизменно слипаются, что
моется она раз в месяц и так же редко привечает мужа.
 Слушаешь  его пустые разговоры - и рука непроизвольно тянется  к виску,
делая вращательное движение. Возможно,  я бы так и крутила  пальцем у виска,
если б  однажды,  доведенная  до  белого каления,  не  спросила  напрямую  у
Титовой:
 - Как ты можешь с ним жить?
 За Константином тогда только  захлопнулась дверь. Всю  ночь он просидел
на  моем объекте, неся какую-то несусветную чушь из жизни родных и  близких.
Пикантность ситуации  заключалась в том,  что  за  тонкой перегородкой несла
вахту  жена рассказчика. Измученная изощренной пыткой старшего по званию,  я
вломилась на коммутатор.
 - Титова, как ты можешь с ним жить? - задыхаясь, бросила я.
 Еще хорошо, что я не захлебнулась в их семейных помоях.  Любая женщина,
услышав в свой адрес даже треть сказанного, давно бы билась в  рыданиях  или
готовила скалку в качестве оружия мести. Может, с точки зрения юриспруденции
это подстрекательство,  но  ради такого  дела я и  свою  скалку  не пожалею.
Однако, оплеванная  мужем  с головы  до пят,  Титова спокойно  пила утренний
кофе, хрустя барбарисками.
 - Не думай, что Титов глупее тебя,  это у него метода такая, косить под
идиота, - перекатывая барбариску за щекой, сообщила Света.
 Увидев мое недоумение, она добавила:
 - Да расслабься ты.
 Достала из тумбочки чашку и наполнила ее до краев.
 - Выпей-ка, Варюха, кофеек,  будешь бодрой весь денек.  А Коську меньше
слушай, больше  мимо ушей пропускай. Это он в  особый отдел  рвется,  вот  и
упражняется в  сборе информации. С умным человеком замыкается, боится не  то
ляпнуть, а  с  глупым - мелет  все подряд. Кстати,  хочешь  попробовать  мой
пирожок?
 Она вытащила  из тумбочки пакет с  пирожками, развернула  и выложила на
стол передо мной. Аккуратно, как опытный экспонат, я двумя пальцами извлекла
пирожок  за  румяный  бок  на свет  и долго разглядывала его. Со  слипшимися
макаронами  достойный представитель  кулинарного  искусства  не имел  ничего
общего.
 -  В  одном  Коська  не лжет:  спим  мы нерегулярно -  да  и  зачем ему
утруждать себя тем, что могут сделать другие, - сочно потягиваясь произнесла
Света.
 В  ее  словах не  было сожаления,  здесь  и понимать  нечего:  на  фоне
недалекого супруга записной мачо  Гужов был более чем равноценной заменой. В
остальное,  что касалось  нюансов  мыслительной  деятельности Титова,  я  не
очень-то  поверила.  Женщина виноватая  склонна  не только оправдывать, но и
идеализировать обманутого мужа  в  глазах  окружающих. В  устах грешницы муж
зачастую выглядит святым, в устах  святой - грешником.  Нет суровее критика,
чем верная супруга.
 Но за короткое время старший лейтенант Титов стал капитаном, а  затем и
оперуполномоченным особого отдела дивизии. От его назначения  я  страдала не
одни  сутки:  не сболтнула  ли  чего  лишнего  той  долгой  ночью,  пытаемая
бессонницей? Дабы  больше не  мучиться невозможностью  послать  старшего  по
званию туда, куда Макар телят не гонял, я раз  и навсегда решила бороться  с
Титовым его  же оружием:  отныне на  все  его  вопросы я отвечала вопросами.
Может, тогда и проклюнулось во мне журналистское начало...
 - А ты куда, Константин? - спросила я.
 Можно было и не спрашивать. В этот неурочный час,  когда солдат спит, а
служба  идет, люди в черных шинелях  спешат только  по экстренному  сбору на
подводную лодку. Баул в руках, напряженный взгляд в сторону  пирса, Светлана
в ночной сорочке, которая высунулась из окна и посылает воздушные поцелуи, -
все составляющие серьезной разлуки налицо. Как бы ни торопился Титов, как бы
поминутно  ни глядел на часы,  но выйти из игры первым  ему профессиональная
гордость не позволяла.
 - Как ты думаешь,  Варюха, какая сегодня  будет погода? - скороговоркой
вопросил он.
 - А что мне про нее думать? - уклонилась я от прямого ответа.
 Несмотря  на  быстрые  ноги,  готовые сорваться в  сторону  вертолетной
площадки, и  чуткие  уши, настроенные на шум  лопастей,  я  уважаю словесный
пинг-понг  в жестком временном режиме, чего  никак не скажешь про  затейника
этой  увлекательной игры.  Разрываемый на части от  необходимости  бежать  и
желания добиться  от меня хоть  одного  внятного ответа,  Титов  плавится на
глазах, даже снял фуражку,  стер капли пота со взмокшего лба. А ведь погода,
прогнозом  которой  он   так  настойчиво  интересовался,  не  располагает  к
перегреву. Как стреноженный конь, он борется с путами вопросов без  ответов.
Напоследок,  когда поток  черных  шинелей,  растворявшийся вдали,  у  пирса,
иссяк,  он  задает  мне  заведомо легкий  вопрос,  ответ на  который  я знаю
наверняка:
 - В какой газете ты сейчас пишешь?
 - Константин, какой временной отрезок ты обозначил наречием "сейчас"? -
выворачиваюсь я.
 Титов остановил бег своих  ног, которые я  грозилась вырвать у него, но
так и не вырвала, и уставился на меня.
 - Костик, ты опоздаешь, - долетел до нас окрик Титовой.
 Голос заботливой супруги лихо пришпорил особита. Схватив в охапку сумку
с  фуражкой, он делает спринтерский рывок  в сторону пирса.  На полном ходу,
когда Света хлопнула рамой, закрывая  окно, он развернулся ко  мне  лицом и,
продолжая бег спиной вперед, крикнул:
 - Синицына, ты молодец! Ценю!
 Из слов, посланных с  расстояния в десять  шагов, делаю вывод: не знаю,
стану ли я большим  российским писателем, а  вот  к  службе в  контрразведке
готова.
 Такое впечатление, что это не  гарнизон, а база  олимпийского резерва -
опять бегу, на  этот  раз  в  медсанчасть. До  посадки в  вертолет  остались
считанные  минуты, сознание того,  что  генерал  способен  оставить меня  за
бортом, не дает покоя, но я не могу улететь, не попрощавшись с Люськой.  Уже
издалека  вижу  несвойственное  тихой лечебнице  скопление машин.  Стоящий в
дверях Бибигон,  беспрестанно  утирая  лысину, напряженно слушает начальника
медслужбы. Чтобы  не  мозолить  им  глаза,  я  обегаю  здание  по  тропинке,
протоптанной  к  заднему  крыльцу.  Здесь,  в   зарослях  пожухлых  лопухов,
привалившись спиной к деревянным  перилам, как васнецовская Аленушка,  сидит
поникшая Люся.
 - Это ужасно, - стонет она, - за одну ночь - двое.
 Я сажусь  рядом и обнимаю ее за  плечи. Медленно,  вздыхая через каждое
слово, она выговаривается:
 - Сначала привезли  матроса, молоденький, совсем пацан, через полгода -
дембель. Дурачок, где-то  нашел героин.  Варь, ответь  мне, ну где  в  нашей
пупырловке  можно  найти  героин? Мы  же  не в  Штатах  живем! Скончался  от
передозировки...дурак...  смешной,  рыжий...  месяц назад с флюсом приходил,
бормашины боялся до одури, Магаськин его фамилия. Все, отбоялся.
 - Можно я посмотрю на него?
 Чукина  молча кивает,  даже моя  нелепая  просьба не  удивляет  ее.  Мы
заходим  в  барак  медсанчасти.  Люся  ведет меня  по  длинному,  пропахшему
лекарствами  коридору, по скрипучему деревянному настилу; вокруг -  ни души,
лишь  приглушенные  голоса  доносятся  из-за  парадной  двери.  Одна  палата
приоткрыта, в образовавшуюся щель  я замечаю лежащего на кровати черного как
негр  человека, медики  в  белых халатах с капельницами  и шприцами суетятся
вокруг него. Какая-то  женщина, стоя на  коленях  у кровати, -  я вижу ее со
спины, - воет тихо и жутко.
 - Шапка-добро, - кричат черные губы.
 Даже  я, от ужаса  застывшая  на пороге, слышу его  плавающий в забытье
голос, мучительный и пугающий.
 Люся  тянет меня от двери,  но  "шапка-добро"  преследует  нас по всему
коридору.
 -  Помрет,  наверное, -  шепчет  Люся,  -  капитан-лейтенант  с  лодки,
возвращавшейся с полигона. Ожог семьдесят процентов.  При смене каких-то там
пластин в отсеке произошел  взрыв.  Представляешь, мужик, живой и  здоровый,
возвращался  с дальнего  похода домой.  Два месяца  земли не видел, о  жене,
детях  скучал,  а прямо  накануне всплытия -  взрыв... и  нет мужика. Да  ты
знаешь его жену, в строевом отделе базы  служит, невысокая такая, с  каре, в
очках.
 - О чем это он кричит? - спрашиваю я. Даже  на таком удалении от палаты
я слышу стон обгоревшего подводника.
 - Не  знаю,  -  говорит  Люся,  - все о  какой-то шапке  твердит.  Ждем
санитарный вертолет из госпиталя.
 Люся  открывает дверь, пропускает меня.  Как в ледяную  воду, я ныряю в
холод прозекторской.  Мы приближаемся  к столу в  центре зала; под простыней
угадываются  очертания распластавшегося на спине человека. Меня колотит  как
от  минусовой температуры,  ноги сводит судорога,  я  слышу  клацанье  своих
зубов.  Люся откидывает  простынь  с лица,  я  сразу  узнаю  золотую  голову
курившего ночью  у  ангара.  Моя челюсть набирает  бешеный темп,  я  пытаюсь
держать ее руками, я  обхватываю подбородок ладонями, но  противная  тряска,
неподвластная ни воле, ни разуму, овладевает мною с головы до пят.
 Накинув  простынь  на  лицо покойника,  Чукина тянет  меня за  руку  из
прозекторской. Как  на привязи, я следую  за  ней по  коридору. Хрупкой Люсе
стоит больших  усилий  волочь  меня, тормознутую,  за  собой. Уже  на свежем
воздухе, при  утреннем  солнце,  когда  я упала в траву,  осенние  запахи  и
невысохшая  роса,  разбросанная  по желтеющим листьям,  освежили мою голову.
Вертолет с красным крестом на корпусе, всколыхнув траву вокруг нас воздушной
волной, низко  пошел  на  посадку. Подскочив, Чукина  бросилась  к бараку, с
крыльца махнула мне рукой.
 - Люся, - окликнула я ее, - Борис просил передать, что любит тебя.
 Она как-то беспомощно развела руками, словно еще ничего не  сложилось и
как  сложится  -  неизвестно.  Постояла,  задумчивая  и  прекрасная в  своей
задумчивости, потом аккуратно закрыла за собой дверь. Я поднялась с земли и,
минуя  все проложенные  тропы, по заросшим буеракам зашагала  к  вертолетной
площадке. Зачем я соврала Люсе, что Борис любит ее? И ложь ли это?

РЫ-РЫ-РЫ, МЫ ХРАБРЫЕ ТИГРЫ

 Мы улетали той же дорогой, по которой прилетели в гарнизон, если только
в небе есть  дороги. Глядя с высоты на дома и сопки, раскинувшиеся  на самом
краешке серых вод  Баренцевого моря, я  гадала  на фактах и домыслах.  Зачем
Бибигон  заставил  Люсю  написать  записку?  Уж не спер ли  генерал  в  силу
привычки  воровать у Бибигона любимую  котлету? И что могло стать при  такой
полярности их дивизий - где море, где небо  - яблоком раздора? В связи с чем
такая  спешка на водах,  почему  вытащили  из  благоустроенной норки тыловую
крысу  - особиста? Неужели Борис,  офицер-подводник, за плечами которого  не
один боевой  поход,  действительно бегал ябедничать? И что он там,  на ходу,
спросил  про  криптограмму,  что  спросил...  При  всей  изощренности   моей
фантазии, даже витая в облаках, я не нахожу ответа ни на один вопрос.

 На взлетной полосе меня ждал Лелик. Он  не торопился бежать  навстречу,
распахнув объятия.