а-то такой  рубль,  тетка оставила.  Очень похож,  -
задумчиво произносит генерал и, словно встряхнувшись, обращается к Музе: - А
Константин -  один  из  несостоявшихся  царей, я тебе потом расскажу.  Между
прочим, очки тебе к лицу, ты в них похожа на гимназистку.
 Смущаясь,  Муза Пегасовна поглубже усаживает очки на  переносицу, но из
контекста выхватывает реплику про тетку.
 - И какая тетка делает тебе такие подарки?
 -  Сводная сестра моей  матери, -  хохочет генерал, нежно сжимая Музину
ладонь. - Все называли ее Лили, я тоже. Ее дед был  резчиком монетного двора
в  Петербурге.  Семья  считала,  что у  Лили  в голове  ветер:  я думаю, они
ошибались: там был ураган. Девчонкой она отморозила пальцы на ногах во время
похорон  Ленина  и  до старости  заплетала косы.  Страшно  стеснялась  своей
хромоты  и очень хотела выйти замуж.  Так  и прожила всю жизнь старой девой.
Меня Лили  обожала. Между  прочим,  рубль  она  стащила у своего  папеньки -
хотела  отдать на нужды революции, но после ампутации пальцев разочаровалась
и в революции.
 Радуясь тому,  что генерал увлечен хроникой своей семьи, я  делаю шаг в
сторону,  но Лелик, читающий  на аверсе через  плечо Музы Пегасовны, хватает
меня за рукав.
 - 1825 год. И сколько он сегодня стоит?
 -  Дорого  стоит.  Иногда такую цену заломят...  - отвечает генерал.  -
Оказалось, за него можно продать друга, честь. У тебя минус?
 Он берет у Музы очки и, держа их на весу, как пенсне, изучает монету.
 -  А  ведь  действительно,  очень  напоминает  мою.  Ты  видишь,  Муза,
характерная неровность гурта. Варвара, так где ты взяла рубль?
 Смыться  не удалось.  И все  из-за Лелика, вцепившегося в меня  в самую
неподходящую минуту. В ожидании  исповеди меня буравят три пары  глаз. Ладно
бы  один генерал,  с ним бы я еще  справилась,  а вот  с Музой Пегасовной не
забалуешь, хватка у нее мертвая.
 Почему  я  не  хочу отвечать  на этот  вопрос?  Мне стыдно.  Это черный
квадрат  моей  совести.   Как  дурно  мне  от  того,  что  я  обманула  Еву.
Воспользовалась  доверием  ничего не подозревающей Бибигонши. Возможно, клад
под пальмой отыскала бы следственная группа, которую я  опередила  буквально
на несколько минут. В  их действиях не было бы вероломства, а в моих есть: я
обманула Еву, верящую мне.  Даже  если бы в ее  квартиру  ворвался  Роман и,
угрожая ножом  или  пистолетом,  вскрыл паркет под пальмой, он не был бы так
подл, потому что не демонстрировал дружелюбие. А я - демонстрировала. И пока
Ева   разливала  чай,   нарезала  яблочную  шарлотку,  я  взяла  монеты,  не
принадлежавшие Бибигону.
 Воровать стыдно, воровать ворованное -  не очень. Но почему-то, когда я
вспоминаю  великаншу  Еву,  радостно  распахнувшую мне дверь,  Еву,  еще  не
ведавшую  о  грядущих  переменах,  которые разлучат ее с  мужем, разрушат ее
жизнь, этот постулат не утешает меня.
 - Да ваша это монета, ваша! - От злости я перехожу на крик. - Юнеев уже
успел получить заключение экспертов.
 - Спасибо, - не находя других слов, неловко бормочет генерал.
 С  силой,  расталкивая  толпу,  я тяну  Лелика со сцены.  Мне не  нужна
никакая благодарность,  я  хочу  забыть гостеприимную Еву и ванильный  запах
шарлотки.

 Наутро вся область  твердила  о мужественном  поступке генерала. Как на
дрожжах  росли  слухи,  что спасение дамы - не первый подвиг в его послужном
списке. Телевидение и  газеты пестрели интервью  с  людьми, которых  генерал
вытащил  своими руками  из воды и пламени.  Сюжет о  самоотверженном  броске
генерала под люстру, без устали транслирующийся региональными  телеканалами,
затмил, особенно  в среде  домохозяек,  все мыльные сериалы. В  день выборов
народ  слаженно,  с  первой попытки,  отдал  свои  голоса  Чуранову  Тимофею
Георгиевичу.  В первый  же день губернаторства он,  собственноручно забив  в
стену своего кабинета гвоздь, повесил портрет Музы Пегасовны.

 Тимофей Георгиевич Чуранов пропал. Конечно, губернатор не пуговица и не
иголка, чтобы  теряться, тем  не менее все обстояло именно так.  Может быть,
для администрации области,  для штата  помощников и секретарши он безотлучно
восседал  в  губернаторском  кресле,  но  для  Музы  Пегасовны  отсутствовал
четвертые сутки. Особо настаиваю на сутках, так как именно в этот период она
отсчитывала каждый час без него, исключив даже перерывы на сон и обед.
 Это  случилось  после  того, как генерал,  ставший  губернатором,  вбил
гвоздь. Он, между прочим, любезно пригласил нас с Музой полюбоваться на  его
новый  кабинет,  и   молодая  секретарша,  прелестная  и  значительная,  что
свойственно девушкам ее  профессии, расположив  нас за столом, под портретом
моей подружки, принесла кофе.
 После того как мы распили кофе, сдобренное коньяком, генерал-губернатор
пропал. Звонок  Музы  Пегасовны  застал меня на редакционной  планерке. Я не
узнала ее голос, такой он был потерянный.
 - Варя, приезжай, мне плохо, - услышала я.
 - Скорую вызвали? - переполошилась я.
 - Скорая не поможет, - печально изрекла она.
 - Владимир Николаевич, мне срочно надо, - заканючила я.
 - Синицына, - постукивая паркером по столу, нахмурился Костомаров, - вы
работаете в нашей газете почти месяц, из них я видел вас, дай бог, раз пять.
 - Может быть, в этом  ваше везение. - Я уже просачивалась в приоткрытую
дверь.
 - Чтобы завтра  пришла с  готовым  материалом, -  раздавалось  за  моей
спиной ворчание редактора.
 Так я  узнала об исчезновении генерала из  жизни Музы - длиной в четыре
дня.
 - И четыре ночи, - подсказывает мне бедолага.
 Она  возлежит  на своем бархатном диване, на другой половине  комнаты -
рояль, над ним - Клеопатра, бросающая жемчужину в бокал. Еще неделю  назад я
признавала за  Музой Пегасовной сходство с возлюбленной Антония. Но  сегодня
она -  обычная российская женщина на пенсии,  о завершающем жизненном  этапе
которой говорит  не пенсионное  удостоверение, а  потухший взор. Видимо, для
того чтобы быть  Клеопатрой, необходим Антоний. Сигары -  единственное,  что
осталось от прежней Музы Пегасовны, их она смолит не переставая.
 - Я вышла в тираж...
 Тяжело поднявшись, Муза Пегасовна подходит к зеркалу.
 -  Варвара, ты  посмотри,  какие у меня брыльки,  - говорит она  как  о
смертельной болезни, постукивая  при этом ладонью подбородок, -  прямо как у
бульдога.
 - А у кого их нет? - утешаю я старушку.
 -  У  тебя. Когда  мне  было тридцать,  как  тебе,  я  чувствовала себя
девочкой,  и  ни один мужчина  не  смел тогда  обращаться  со мной  подобным
образом. Между  прочим,  большие  брыльки  -  признак  породы.  С  годами  я
становлюсь породистее.
 Вернувшись на диван, она кутается в одеяло.
 - Конечно, я могла бы заплакать, но это будет жалкое зрелище - старуха,
рыдающая из-за  мужчины. И потом, я отеку, у  меня  распухнут  глаза. Как  в
таком виде  прикажешь  идти на сцену? Нет, рыдать я не  буду,  лучше достань
"Зеленую фею". И поставь "Реквием".
 В полутьме,  когда  мы с Музой Пегасовной  обжигаем  свои  внутренности
напитком,  культивированным  артбогемой,  ее  слова   звучат   как  исповедь
уходящего в иной мир.
 -  Я не  понимаю, Варя,  зачем  живу.  Когда  на горизонте  шестьдесят,
существование утрачивает  смысл. Меня уже пора заносить в  красную книгу как
реликт...  За  его здоровье. - Она  звонко ударяет  своим бокалом по моему и
залпом  опустошает  его.  -  Мавр сделал  свое дело, мавр может удалиться, -
философствует она.
 -  Это  вы про  люстру?  - бесцеремонно  требую  я  пояснений.  -  Муза
Пегасовна, как вы это сделали?
 - Не говори глупостей, при чем тут люстра? - обрывает она меня.
 Но уже по тому,  что сразу, с одного слова понимает, о чем идет речь, я
делаю  вывод: это только яблоки падают  произвольно, а люстры - по заказу. Я
бы  еще  полюбопытствовала,   но   Муза  Пегасовна  душит   в  зародыше  мой
профессиональный рефлекс.
 - Довольно об этом, - безжалостно резюмирует она.
 Здесь можно поставить точку. Муза Пегасовна навсегда исключила генерала
- пусть  даже  сегодня он губернатор - из своей жизни. Я знаю, что больше мы
не вспомним о  нем.  Во всяком случае,  вслух. После  длительного  молчания,
протекающего под музыку Моцарта, она говорит:
 - И хватит, Варвара, подымать меня на дыбу жизни.
 - При чем тут я?
 Ну вот, за неимением других виноватых моя подружка вычислила крайнего.
 - При  всем. Хотя бы потому, что хочется мне есть. С сегодняшнего дня я
буду доживать свой век,  как подобает старухе: чинно и благородно.  Не  буду
суетиться, усмирю свои желания и перестану красить волосы...
 -  О,  седеющая брюнетка  - это  очень модно. -  Развалясь в кресле,  я
неучтиво  смеюсь. И уж  совсем вне всяких  приличий закидываю ноги на  стол.
Отчего-то мне совсем не грустно, напротив - весело как от щекотки. Наверное,
под  влиянием абсента. - Такие  волосы  называются соль с  перцем,  их носят
самые продвинутые модницы.
 -  Тогда я буду краситься,  - угрожающе произносит Муза Пегасовна, - но
никаких стрижек, только старческий пучок. Подай-ка мне вон ту шкатулку.
 Без зеркала, на ощупь,  она сооружает на  своей голове  извлеченными из
шкатулки шпильками недоразвитую бабетту.
 - Заметь, Варвара, я даже не спрашиваю  тебя,  как  я выгляжу, меня это
теперь не интересует.
 - Я  бы  промолчала,  даже если б вы  и  спросили.  Сказать-то о  новом
причесоне нечего,  -  куражусь я над  Музой Пегасовной, насильно  загоняющей
себя в старшую возрастную группу.
 - А ну,  мотай отсюда! -  негодует она; запущенная ее  рукой  подушка с
золотыми кистями, врезавшись в голову, откидывает меня в кресло.
 От порывистого движения, свойственного скорее метателю молота, но никак
не  примерной старушенции,  Муза  Пегасовна  преображается. И хотя  она  еще
норовит восстановить  на  голове  рассыпавшийся пучок, я вижу, как  горят ее
глаза, хотя комната уже погрузилась в сумерки.
 - Узнаю вас, Муза  Пегасовна! - на  полном серьезе радуюсь я: если  она
состарится здесь и сейчас, что будет с нашей дружбой?
 Из-за   пронзительного   звонка,  корабельной  рындой  ворвавшегося   в
величественные аккорды "Реквиема", я не успеваю закончить  спич  о  здравии,
зато  получаю индульгенцию. Муза Пегасовна больше не гонит меня, мало того -
распорядительным жестом возвращает в изголовье подушку с золотыми кистями. С
грациозностью  львицы, совсем  не  так,  как  прежде,  она  располагается на
диване.
 - "Реквием"  выключи,  -  спокойно,  не  пытаясь перекричать  настырный
звонок, говорит она, - и открой дверь.

 Предчувствие  нас  не обмануло: так настойчиво терзать кнопку  звонка и
наши  уши  мог только  Тимофей  Георгиевич.  Сегодня он  больше генерал, чем
губернатор. В белом парадном мундире, на погонах -  шитые золотом звезды, на
черных брюках  - голубые  лампасы, на фуражке -  золотая  кокарда, в руках -
немыслимый букет желтых хризантем. Он  переступает порог, неся с собой запах
хорошего одеколона  и осенней свежести. От сочетания  офицерской выправки  с
природной  роскошью  цветов  я охаю.  Хорошо  еще, не очень  громко  -  Муза
Пегасовна, объявившая мораторий на генерала, мне бы этого не простила.
 - Здравствуй, Варя!
 Генерал всучивает мне в руку фуражку.
 - Где? - спрашивает он.
 Я  киваю в сторону комнаты.  Ужасно  интересно, что сейчас будет: сразу
Муза прогонит генерала  или  для порядка помучает?  И что я вижу, выглядывая
из-за  генеральской  спины?  Представляете,  моя  старшенькая,  минуту назад
божившаяся  стать  бабушкой,  уже  успела  выкинуть шпильки  из  прически  и
накрасить губы. Не знаю,  что она там еще успела, пока я встречала генерала,
но ее  проворности в создании имиджа можно  позавидовать: двадцать, конечно,
не  дашь, но  выглядит  на  все сто. В  смысле сто процентов,  когда  каждый
прожитый год - во  благо. Если вы скажете: так не бывает - значит, вы просто
не знаете Музу Пегасовну. Мужчины не могут устоять перед такой женщиной. Вот
и наш генерал опускается на колено. На Музу, возлежащую  на диване с длинным
узким  бокалом  абсента  в руке, это не производит ни малейшего впечатления.
Запрокинув голову, она глядит на коленопреклоненного генерала через стекло и
смакует вкус полыни.
 - Я  думал, ты потеряла меня, а ты пьянствуешь, - обескураженно говорит
генерал.
 - Что ты хочешь? - спрашивает Муза голосом инквизитора.
 - Пригласить тебя в ресторан, - смущается генерал.
 Рука Музы,  прекрасная в  своей зрелости, унизанная  кольцами,  ласкает
восковые лепестки хризантем. Я вижу, как замер  генерал в ожидании вердикта,
как ждет он ее ответа.
 - Так не отказывай себе в этом, - шепчет Муза Пегасовна.
 - Что? - словно не расслышав, переспрашивает генерал.
 - Не отказывай себе в этом, - четко повторяет Муза Пегасовна.
 - Что?! - не унимается генерал, едва удерживаясь от смеха.
 - В ресторан! - Крик Музы Пегасовны оглушает нас.
 И пока  она вот так победно  голосит, генерал,  приговаривая:  "Так это
против правил" - закидывает ее хризантемами, цветок за цветком.
 О, как божественно красива  ликующая  Муза  Пегасовна на  диване  цвета
горького шоколада, усыпанная лоскутным  одеялом из желтых хризантем!  Я чуть
не вою от зависти.  Вскочив с дивана, она ступает по цветам,  устлавшим пол.
Потом распахивает крышку рояля. Проехавшись всей ладонью по клавишам, как по
катку, она наяривает "Мурку".
 -  Здравствуй,  Ляпидевский,  здравствуй,  лагерь  Шмидта,  здравствуй,
лагерь Шмидта, и прощай, - голосит Муза Пегасовна.
 -  Мы  пошухарили  на  полярной  льдине,  а теперь  награду получай,  -
аккомпанирует генерал в басовом ключе.
 Я  не  знаю  слов,  поэтому  сдабриваю  свое  "ля-ля-ля"  постукиванием
пальцами по крышке рояля.
 - Шмидт сидит на льдине, словно на малине, и  качает длинной бородой, -
самозабвенно, в блатной манере, горланит дуэт.
 Оторвав левую руку  от клавиш, генерал достает из  внутреннего  кармана
узкую коробку.
 Внутри на белом  атласе - солидный WATERMAN; корпус ручки инкрустирован
серебром  и  трехкаратным золотом.  Такой крутой в нашей редакции нет даже у
Костомарова. Оказывается, это - подарок мне. Не знаю, поднимется ли моя рука
применить  столь роскошный подарок  по его прямому назначению?  Интересно, с
чего  бы?  Муза Пегасовна  смолкает,  вместе  мы  вопросительно  смотрим  на
генерала.
 - Рубль Константина  действительно  оказался моим,  столичные  эксперты
подтвердили  его  подлинность,  -  говорит   генерал,  продолжая  наигрывать
воровской гимн.
 Мы с Музой  Пегасовной переглядываемся: так вот  где  долгих четыре дня
пропадал генерал.
 - Спасибо, Тимофей  Георгиевич, это вы слишком, - растерянно говорю  я,
не выпуская ручки из рук, - даже не представляю, как можно просто так писать
этой уникальной вещью! Может, сразу под стекло замуровать?
 -  Брось свои  комплексы, Варвара!  - рубит сплеча генерал.  - Ручка не
стоит и сотой доли рубля Константина.  Так что  нечего на нее любоваться: не
мы для вещей, а вещи для нас. Пиши статьи, чтобы каждая - на вес золота.
 - Тима,  ты не  представляешь, как щедрость  украшает  мужчину! - Обняв
генерала, Муза горячо целует его в щеки и уточняет: - За тебя, Варвара.
 - Я и сама могу, - слабо протестую я.
 - Не шали, - грозит пальчиком подружка-старушка.
 - Между прочим, Муза, нас ждет машина, - прерывает наш диалог генерал.

 Все вместе  мы выходим  на  крыльцо. Уже  стемнело, и  зажглись фонари.
Роскошная Муза,  в каком-то немыслимом белом кардигане, в  туфлях на высоком
каблуке, рука об руку с генералом, направляется к машине.
 - Ну, я пойду, - говорю я.
 - Подбросить? - спрашивает генерал.
 - Спасибо, - мотаю я головой.
 Почему-то мне ужасно тоскливо,  хочется нырнуть в темноту и долго  идти
под фонарями, которые ночью кажутся звездами. И чтобы мелкий дождь стекал по
лицу  как  слезы.  Прямо  над  нами нарастает гул  самолета,  вечернее  небо
стремительно бороздят сигнальные огни невидимой машины.
 - Ночные полеты? - спрашивает генерал.
 - Ага, - вздыхаю я.
 -  Не расстраивайся, Варя,  - подбадривает  меня  Муза Пегасовна, - вот
станет Леша генералом, и вы тоже сходите в ресторан.
 - Муза, ты  не знаешь Власова, - замечает генерал. -  Для того чтобы он
окончательно пошел на посадку, ему надо как минимум выйти на пенсию.
 - В общем, сходила, Варя, в ресторан, - хохочет Муза Пегасовна.
 От обещанной перспективы  я с  досадой развожу  руками: ресторан светит
мне лет  через  двадцать. А сейчас  Лелик мне кажется ребенком,  без  спроса
забравшимся  в  кондитерскую  лавку.  Пока  не  стрескает  все  сладости, до
аллергии, не успокоится.

 Музе  Пегасовне пришла  в  голову мысль устроить из посещения ресторана
нечто экзотическое.
 - Требую оргию! - провозгласила она, осушив бокал шампанского.
 Дабы претворить  эту идею  в жизнь  с  полным блеском,  генерал заказал
официанту Б-52.
 - Будем гасить бомбардировщик, - улыбнулся генерал Музе.
 Ради  оргии,  по  которой  исстрадалась  мятежная  душа,   загнанная  в
возрастные рамки, Муза была согласна на все. Ее даже не напугал вид горящего
синим  пламенем  коктейля.  Подбадриваемая  генералом,  обладающим  большими
познаниями в  искусстве  пития,  она  опустила  на самое  дно пожароопасного
бокала  трубочку  и  на едином  вдохе осушила  Б-52  вкупе  с пламенем.  Так
родилась традиция.  Еще при  первом появлении  сей блестящей пары  музыканты
оставили  смычки  и  клавиши,  присутствующие - закуски.  Публика,  узнавшая
нового  губернатора,   рукоплескала.   Генерал   раскланялся,  он  явно  был
растроган. Роскошная  Муза,  сопровождаемая  кавалером  под  руку  к  столу,
ломящемуся от яств, не могла оставаться лишь тенью и ответила залу воздушным
поцелуем. Грянули  продолжительные  аплодисменты. Музыканты  заиграли туш. И
если женские взгляды с некоторым пристрастием бороздили спутницу губернатора
вдоль и поперек, то мужчины откровенно сворачивали шеи.
 - Ей нет соперниц, нет подруг,  красавиц наших бледный круг в ее сиянье
исчезает, - произнес генерал первый тост.
 А уж когда Муза  Пегасовна, ощущавшая  себя под прицелом множества глаз
как рыба в воде, заявила о своем желании оргий, их возжелали все. Не потому,
что  Муза  говорила  громко - просто  так  уж  получается:  где  бы  она  ни
появилась,  ее  слышат. Накрахмаленные официанты  не  успевали разносить  по
столам бокалы с полыхающими Б-52. Дамы взахлеб демонстрировали  склонность к
отчаянным поступкам, и ни  одна,  склонившаяся над  пламенем, не  ойкнула. А
ойкнули  все  в  ту  минуту,  когда музыканты  взяли  первые  ноты  какой-то
лирической мелодии и пианист произнес в микрофон:
 - Губернаторский вальс - для губернатора и его дамы.
 Как все  и ожидали,  генерал,  протянув  руку  Музе,  повел  ее в центр
танцевальной  площадки. Посетители  ресторана,  особенно  те,  что помоложе,
скуксившись,   вернулись  к  застольным  беседам:  кому  охота  смотреть  на
показательные выступления стариканов, что были когда-то рысаками, а сегодня,
с  трудом  передвигая  копыта,  способны только  на вялое топтанье  в  ритме
вальса? Генерал уже хотел закружиться в объятиях  подруги, но  Муза, оставив
его, взошла на сцену.
 - Нет,  нет, -  обратилась она  к музыкантам, обрывая  мелодию властным
движением руки, - никаких занудливых музык.
 Взяла у пианиста микрофон,  приблизила  его к  губам  и  как бы нехотя,
сквозь истому, произнесла:
 - Две гитары за стеной жалобно заныли...
 Застонала скрипка, заговорила гитара,  всплеском аккордов  откликнулось
фортепьяно, страстно встряхнула плечами Муза, и зал вздрогнул от изысканного
тембра ее  голоса. Ее низкий  грудной голос нельзя назвать  концертным, но в
нем  есть все, что так близко русской  душе: и кураж, и свобода,  и  тоска о
чем-то безвозвратно ушедшем. От таких голосов щемит сердце, а ноги наперекор
тоске рвутся в пляс.
 - Сердцу памятный мотив, милый, это ты ли?
 Муза спустилась со сцены и широко, на отлете протянула генералу руку.
 И генерал  принял  ее ладонь. Покачав головой, -  мол, я это,  я,  - он
хрипло и озорно запел в микрофон:
 - Эх, раз, еще раз, еще много, много раз.