командир подхватил куль ее тела
и поднял до перекладины. Еще долго  Ева  не  могла  очнуться от захвата  его
сильных  ладоней  на  своей талии.  Да, да,  у нее появилась талия!  Вкупе с
жировыми отложениями шла под откос и личная жизнь.

 Прилетевший на побывку Жора так и не смог  добиться от Наташи не только
домашнего ужина, сдобренного нежными словами, но и  ожидаемых ласк.  Поздним
вечером,  измотанная беспределом  начальника,  она  доползла  до  постели  и
свалилась замертво. Тихое дыхание да  трепет каштановых  ресниц подсказывали
Жоре, что подруга пока только спит. Его поцелуи, на  которые ее тело  всегда
отвечало желанием, теперь были  не  в силах  пробудить в ней  хоть  проблеск
такового. Наташа, чье  женское начало было так близко,  что он порой пугался
ненасытности ее натуры, напоминала труп.
 Всю  ночь  Жора мучил  себя  вопросом:  "Может  ли мужчина, неспособный
разбудить женщину,  считать себя мужчиной?" Вопрос  остался открытым,  более
того,  тяжким грузом лег в  копилку его  комплексов. Был дисквалифицирован и
будильник, загорланивший под  утро. Пришлось  Жоре брать спящую красавицу на
руки и, презрев  рычащего Малыша, нести в ванную. Только струя холодной воды
смогла сделать с Наталией то, что  у А.С. Пушкина сделал  обычный поцелуй. И
если  после   пробуждения  героиня  классика  рванула  под  венец,  то  путь
прапорщика  Киселевой,  как  и  всех  связисток, был заказан  не  поэтом,  а
служивым.
 Шкарубо ввел новый порядок построений, привычный для него еще со службы
на эсминце. Ровно  в восемь утра, и  ни  секундой позже, под то же "Прощание
славянки" над плацем взвивался Андреевский флаг. И если кто,  кроме Шкарубо,
получал удовольствие от сей церемонии, так  это Малыш: развалясь у ног своей
хозяйки, он запрокидывал голову к небу и с надрывом, перекрывая команды, выл
на всю ивановскую. Да девочка Маша: присев на корточки в безопасной близости
от отца, она вытягивала губы и корчила псу рожи.
 Глядя  на этот  цирк-шапито, капитан  второго ранга Шкарубо  беленел от
злости и бессилия. Не мог  же  он, боевой  морской  офицер, гонять собак  по
гарнизону. Под его взглядом, пронизывающим  до  печенки, как норд-вест, даже
Наташе было неуютно. От этой неуютности она и шлепнула Малыша  по  морде. Но
легче  не стало. Живым укором  лежал Малыш  у ее ног,  изредка  поднимал  на
прапорщика Киселеву  влажные собачьи глаза, словно не  понимал: за что, ведь
хозяйке всегда нравилось его  пение, даже колбасой кормила,  а теперь вот  -
шлепнула.  В мертвой тишине, воцарившейся  на плацу,  капитан второго  ранга
обратился к строю:
 - Здравствуйте, товарищи связисты!
 Строй набрал воздух для приветствия  и уже был  готов достойно ответить
своему  командиру, как  вдруг,  неожиданно даже  для  себя, Наташа  тихо, но
внятно сказала Малышу:
 - Голос.
 В восторге от своей востребованности, от того, что  хозяйка не сердится
и,  наверное,  уже приготовила для него колбасный шмат, Малыш залаял во  всю
свою собачью пасть. Личный состав полка громогласным  гоготом поддержал пса,
сумевшего в такой лаконичной и доступной форме  выразить общественное мнение
по поводу всех этих реформ.
 - Немедленно  убрать  собаку  с территории части! -  срываясь  на крик,
приказал Шкарубо.
 Несколько  офицеров  бросились к собаке, но девочка Маша, шустрая такая
девчонка,  опередила всех. Раньше, чем  отец успел прокричать, она  схватила
Малыша  за  ошейник и  потащила за собой с плаца. Вслед  маленькой девочке и
большой лохматой собаке  несся  гневный командирский  приказ,  нашлись люди,
готовые исполнить  его. Нарушив  строй,  путаясь в  тяжелой  шинели,  Наташа
побежала за ними, но, сколько ни плутала среди домов, ни  звала в подвальные
окна, так и не откликнулись большая лохматая собака и маленькая девочка.

 Ночью, когда взрослые, а тем более дети, спят, семья Шкарубо резалась в
подкидного  дурака. Чуть раньше Иван Шкарубо  вернулся  со службы и,  приняв
душ, с мокрой головой  вышел на кухню. Поразительно коммуникабельный ребенок
Маша сегодня собирала на стол молча.
 - Чем  это  у нас пахнет? Муха,  у тебя  ничего не пригорело? - спросил
Шкарубо, садясь к столу.
 Маша  лишь   покачала  головой.  Она  поставила  перед  ним  тарелку  с
макаронами, в большую синюю кружку налила чай.
 - Муха, достань колбасу, - сказал отец.
 Вместо того чтобы распахнуть холодильник, Маша спиной  припала к  нему,
словно заняла оборону, и затараторила:
 - Папочка, а ничего нет. Я съела.
 - Целый батон? - удивился Шкарубо и  даже подумал,  до чего некалорийно
он кормит ребенка, если дочь способна за один присест умять столько колбасы.
 -  Остальную выкинула, -  бодро продолжала  Маша. - Совершенно несвежий
продукт.
 Шкарубо взял дочь за руку, притянул к себе.
 - Рассказывай.
 И тогда, понурив голову после молчания и тяжелого вздоха, Маша крикнула
куда-то в комнату:
 - Малыш!
 Вслед за шумом,  будто кто-то двигал диван, и топотом на кухне появился
лохматый, мокрый Малыш. Остановясь на  пороге,  он  встряхнулся  всей  своей
массой, от  кончика хвоста до  черного кожаного носа. Капли брызг  упали  на
стол, в тарелку с макаронами,  на которой не было колбасы, дождем посыпались
в синюю кружку.
 - Так вот чем пахнет! - выдохнул Шкарубо, утирая лицо.
 - Папочка, он чистый, я его мыла, - не давая опомниться, частила Маша.
 - Где?
 - В ванной! - с радостной готовностью ответила она.
 Малыш тем  временем бесцеремонно развалился на пороге, перегородив путь
отступления из кухни. Потрясенный видом мокрого чудовища, с которым пришлось
делить ванну,  Иван  откинулся на стуле, закрыл  лицо  руками. Маша никак не
могла  понять  по его вздрагивающему телу,  по  всхлипывающим звукам, плачет
отец или смеется.  Но ведь папа никогда не  плачет. И когда он отнял руки от
лица, Маша увидела, что нет, не смеялся, так строго звучал его голос:
 - Понимаешь, Маша,  я  не  могу  оставить  его. Командир не имеет права
отдавать приказы, которые сам нарушает.
 - А если приказ бестолковый?
 - Значит, командир... - вздохнул Шкарубо  и с горькой усмешкой добавил:
- Приказы не обсуждаются.
 Другой  ребенок забился бы  в  истерике, требуя  оставить  собачку,  но
только не Маша. Как и положено хорошей хозяйке, она собрала со стола тарелку
с недоеденными макаронами, синюю кружку с невыпитым чаем, поставила посуду в
мойку и даже вытерла тряпкой стол. Оглядев, все  ли  в порядке, без  единого
слова, она переступила через развалившегося Малыша в коридор. Молчал и отец;
руками подперев голову, он смотрел на собаку.
 - Малыш! Малыш! - донеслось с улицы.
 Шкарубо  подошел  к  окну.  Прищурившись,  рассмотрел одинокую  женскую
фигуру, бредущую по ночному гарнизону, и даже узнал в этой фигуре прапорщика
Киселеву.  Отсюда,  с  высоты  пятого  этажа,  не  разглядеть,  но  он  явно
представил   ее  в  тяжелой  длинной  шинели,  вспомнил,  как,   путаясь   в
развевающихся черных  полах, она бежала по плацу. И ветер дышал рыжей копной
ее волос. Что-то в ней было от гимназистки, получившей незаслуженную двойку.
 - Малыш! Малыш! - будоражила прапорщик Киселева спящую провинцию.
 Шкарубо обернулся на  звук шагов.  Маша, тянувшая Малыша за холку, была
полностью экипирована для дальней дороги. Помимо теплой куртки и ботинок, за
спиной болтался набитый рюкзак.
 - Отчаливаем, Малыш, - сказала она.
 Он знал решительный характер своего ребенка; если что надумает - то раз
и навсегда. Вот тогда капитан второго ранга Шкарубо, выдвинув ящик, кинул на
стол колоду карт.
 - Сыграем? - предложил он, кивнув на Малыша.
 - А как же приказ? - еще не веря такому раскладу, спросила Маша.
 - Карточный долг, долг чести, - сказал Иван, тасуя карты.
 - Все равно я проиграю.
 -  Может, повезет. - Споро,  руками опытного картежника, он  раскидывал
карты.
 - Что-то до этого не везло, - заметила Маша, но карты в руки взяла.
 Она знала своего  отца,  который  предлагает только один раз. Не снимая
рюкзак, Маша забралась с коленями на табурет и посмотрела на остатки колоды,
лежавшие между ними.
 - Что там козырь? Крести, дураки на месте.
 Малыш словно почуял, от  какой  ерунды зависит его судьба. Поднявшись с
насиженного  места,  пес  долго,  тревожными  кругами  ходил  вокруг  стола:
наверное,  из любопытства,  чем сердце  успокоится, смотрел  на  несерьезные
картонки  с  изображениями, которые игроки припечатывали  к  столу. И  когда
ожидание стало  невозможным для чувствительного собачьего сердца, а картонки
по-прежнему мелькали, Малыш подошел к Ивану и, добросовестно обнюхав со всех
сторон, доверил свою великолепную львиную голову его коленям.
 - Это  не по  правилам, -  сказал Шкарубо, но  уже не так  эмоционально
размахивал руками.
 Маша  перегнулась  через  стол  и потрепала  Малыша за  ухом. Не  меняя
положения  - животом на  столе, -  она  и скинула  последнюю карту,  пиковую
девятку.
 - Сдаюсь, - объявил Шкарубо, сгребая в охапку дочь и собаку.
 Маша будила соседей восторженным визгом:
 - Ура! Я выиграла! Малыш, ты наша собака!
 Бескорыстно, на полную катушку, как умеют радоваться только  собаки  да
дети,  Малыш  крутил  хвостом  аки  пропеллером,  словно  собрался в  полет.
Возможно,  от  его  оборотов  пес  взлетал,  и тогда  шершавый собачий  язык
проходился по лицам  Ивана и Маши. А  может, и не  хвост вертел  собакой,  а
что-то другое, более важное, о чем редко говорят люди, а собаки - знают.
 Отстранившись от отца, Маша спросила:
 - А ты не жульничал?
 Шкарубо покачал головой и для пущего эффекта произнес слова клятвы:
 - Крест на пузе.
 Но Маша не поверила и клятве.
 - Чем ты не смог отбиться?
 За спиной  дочери боевой офицер  совершил подлог  и клятвопреступление:
крестовый туз, зажатый в его руке, был тайно возвращен в колоду.

 Говорят,  возвращаться -  плохая  примета. А  Наташа вернулась. Нет,  с
утра, вместе с зарей,  она, как все,  выскочила из дома  на пробежку  и даже
подтянулась на турнике двенадцать раз. Потом опять был душ, и  она  вышла из
него, закутанная в махровый халат канареечного цвета, особенно оттенявший ее
каштановые  кудри,  потемневшие  от воды.  Перемолов ручной кофемолкой зерна
арабики, Наташа поставила на огонь медную турку. И пока кофе стоял на плите,
пока не зашелся  коричневой  пеной, она подошла  к собачьей  миске на полу и
взяла ее в руки. Наполнила миску водой и вернула на то место, где она всегда
стояла.
 Уже после кофе, когда  дом то  и дело хлопал  дверями, Наталия высушила
феном шевелюру, натянула  черную юбку и форменную рубашку с двумя звездами -
оделась быстро, по-солдатски. Потом  снова выскочила из  дома  и  побежала к
части.  И опять она была как все: и слева,  и справа, со всех сторон к плацу
спешили женщины в черных шинелях.
 Поравнявшаяся с ней Скоморохова бросила на бегу:
 - Прекрасно выглядишь, Натали! - и побежала вперед.
 Не было ничего обидного в этих словах, но Наташа остановилась. И словно
со стороны  увидела  себя,  здоровую, сытую,  при  погонах  и  должности,  с
надежным куском хлеба не  только на завтрашний день, но и на  всю неделю. На
фоне Малыша, преданного людьми, скитающегося где-то  в сопках, среди волков,
ее  благополучие  было  омерзительно.  И  тогда  Наташа  пошла  не как  все,
наперекор толпе.
 Она  вывернула  весь  шкаф  на  пол  и  вытянула  из  груды вещей самый
вызывающий наряд: расклешенные джинсы с бахромой - в таких завоевывают дикий
Запад, - маленький  алый  топ, сшитый  из одних  лямок, и  джинсовую шляпу с
полями. Нарядившись ковбойкой, она вышла из дома. Алый  топ, оголявший спину
и плечи, был не по погоде,  но Наташа не зябла, напротив, ей было и жарко, и
весело.  Широкими шагами  меряя дорогу  к штабу,  она с  вызовом смотрела  в
амбразуру  командирского  окна.  Каждый  новый  шаг,  приближающий  к  цели,
наполнял  сердце  девушки отвагой и  уверенностью,  что  все  прерии  и  все
мустанги  ей  по плечу. И  даже  кольт  под  сильной рукой  казался  реально
существующим.  И она положила руку себе на  бедро, словно сжала его  точеную
рукоятку.
 Без всякого стука, ударом  ноги распахнув дверь командирского кабинета,
она предстала перед Шкарубо. Тот поднялся из-за стола и подошел к ней.
 -  Что  вы хотели? - спросил  командир,  и  по  его обычному тону  было
непонятно, заметил ли он революционные перемены во внешнем виде прапорщика.
 Наталья, сняв руку с воображаемого  кольта,  занесла открытую ладонь  и
врезала  ею  по  крестьянскому  лицу  Шкарубо.  Гулко,  наподобие  выстрела,
пощечина наполнила  кабинет, и Наташа явственно почувствовала запах  пороха.
Перехватив на излете ее запястье, полыхая наливающейся кровью щекой, Шкарубо
молча, как  скала, на которую внезапно  обрушился ураган, смотрел в ее серые
глаза, прозрачные, словно здешние озера. Не предпринимая ни малейшей попытки
освободиться, левой рукой она вытянула из кармана обтягивающих бедра джинсов
смятую бумагу.
 - Читайте!
 Таким  голосом, какой был у нее, обычно города берут,  а уж если  голос
подкрепляется пощечиной, можно брать и морского волка. По-прежнему сжимая ее
руку, Шкарубо зачитал вслух:
 - Рапорт. Требую уволить меня из рядов вооруженных сил. Немедленно.
 Со  стороны,   если  бы  внезапно   появился  третий,  они   смотрелись
влюбленными голубками, даже во время  службы не разжимающими объятий. Словно
Наташа пришла к Ивану и он, лаская ее пальчики, зачитывает с листа очередной
сонет, посвященный ей,  и только ей. Едва Киселева успела подумать о третьем
и  о том, что  сама не знает почему, но отнимает руку, как этот третий, а за
ним и  четвертый появились в кабинете.  Вернее, они  всегда были здесь и еще
раньше,  до ее вторжения, забрались под стол, теперь с радостными  воплями и
лаем бросились к Наташе.
 Лохматый  пес  Малыш,  повизгивая от  обуревавших  его чувств,  облизал
Наташины руки и лицо. В танце индейских аборигенов запрыгала смешная девочка
Маша. И  когда  Наталия, желая  обнять Малыша,  свела руки, Шкарубо оказался
столь близко, будто что-то тянуло его к ней. Или ее к  нему. От того ли, что
нашелся Малыш, живой и невредимый, а может, по другой, ей самой  неизвестной
причине,  слезы  подступили  с  такой  стремительной  готовностью  пролиться
озерами,  что  Наташе, переполненной этими  непрошеными слезами,  ничего  не
оставалось, как только запрокинуть голову.
 - Разрешите идти, товарищ командир? - произнесла она, разглядывая белый
потолок кабинета.
 - Идите, Наташа, - сказал Шкарубо.
 Она почувствовала, как нехотя он разжал пальцы.
 "Или у него просто свело руку", - выходя за дверь, подумала Киселева, и
не поверила себе.
 Лохматый  пес  Малыш  и девочка  Маша бросились  за  ней. По пути  Маша
подхватила бесполезно валявшуюся  под столом бумагу, которую несколько минут
назад вытащила из тесных джинсов Наташа, а потом ее вслух зачитывал отец.

 Капитан второго ранга Шкарубо смотрел  в окно. По плацу, хохоча  на все
лады, размахивая  руками и хвостом, шла экзотичная компания: высокая девушка
с упругим, как у амазонки, торсом,  в потертых  джинсах  и шляпе,  достойных
заправского  ковбоя;  старший  матрос  дошкольного  возраста  с  неуставными
косичками за спиной; огромный лохматый пес. Старший матрос протянул ковбойке
лист бумаги, и она, пробежав  его глазами, рассмеялась так, что Шкарубо даже
через  стекло услышал ее  звонкий смех. Ковбойка  разорвала  лист на  мелкие
части и бросила его  ветру. Ветер,  обычно развевавший ее каштановые волосы,
не смог отказать девушке и в этой услуге.  Он подхватил раскромсанную бумагу
и разнес ее по свету.
 Шкарубо стоял у окна и думал,  что где-то  там,  на далеком континенте,
может, и в жаркой Африке, эти белые клочки просыплются снегом.

ОПТИМИЗМ ПРИВОДИТ К ПОТЕРЕ БДИТЕЛЬНОСТИ

 Климочкин  нашел меня в подъезде Музиного дома. Бегу  вниз по лестнице,
щелкаю  каблучками,  и  тут  звонит   мобильник,   затерявшийся  в  глубинах
фиолетовой  торбы.  От  предчувствия,  что  могу пропустить  кого-то,  очень
нужного мне,  высыпаю  все содержимое  сумки на подоконник. Предчувствие  не
обмануло, телефон не подвел - нашелся, пока  еще  звенел сигнал вызова, а не
позже.
 - Варя, это Климочкин, - сказал голос, который я где-то слышала, - друг
Алексея. Он просил найти вас.
 - Так сделайте это, - с облегчением выпалила я.
 Сразу после аварии, после  того,  что  случилось с Леликом, я не только
мозгами, но и  животом  осознала: мне есть чего бояться. А  бояться одной  -
очень  страшно. Намного  легче,  когда хоть кто-то  рядом, особенно если ему
можно доверять.
 Климочкин подкатил на своем  золотистом  "Опеле" через несколько минут.
Все вышло  более чем удачно. Он оказался тем самым молодым зубром - майором,
сопровождавшим меня на вышку КДП. И  одновременно тем, кто провожал Наташу к
вертолету. Два в одном, или двойное обеспечение гарантии.
 - Я был у Алексея, он дал мне ваш телефон, Варвара, - сказал Климочкин.
 - Вы были у него? Как он? - Волнение сжало тисками мое горло.
 - Не так плохо, как могло быть: сотрясение мозга, вывихнута нога. Через
неделю Власов  будет бегать. Товарищ полковник  приказал не спускать  с  вас
глаз, а то, говорит... как-то он смешно вас назвал...
 - Вака, - подсказала я.
 - Точно, Вака, - улыбается Жора. - А  то  Вака наделает глупостей.  - К
нему поедем?
 Из-за всех этих нападений, детективных опытов с генеральским секретом я
вынуждена таскаться  с Чурановым,  обливать  его  фантой, вместо  того чтобы
лететь  пулей  к больному Лелику  и  своим  присутствием врачевать его раны.
Возможно,  в  моем положении,  когда  Лелик  едва не погиб,  когда  надо  не
действовать, а рыдать, я поступаю вызывающе трезво. Но если сейчас не открою
этот ящик Пандоры, не найду вонзившуюся в нас иглу, на конце которой, может,
и не жизнь  генерала, но  определенно  его  тайна,  больше ни я, ни Лелик не
отделаемся тем самым "едва".  В следующий раз  все  будет гораздо печальнее.
Нам просто не дадут шанса на жизнь.
 - Нет, - говорю я, - в госпиталь мы поедем потом.
 Как я могу не  верить человеку, которого  Лелик посвятил  в тайну моего
имени? Уже на этом основании я доверяю Климочкину.
 -  Жора, мне  надо побывать  в штабе, но об этом никто не должен знать.
Подумайте,  Жора, я не  заставляю. Хотя, не скрою, с  вами  мне будет  легче
проехать через КПП.
 - Ну, раз легче, тогда я ваш, - засмеялся майор.
 Вот так розовощекий Жора Климочкин влип. В смысле дал мне втянуть  себя
в авантюру по несанкционированному проникновению на генеральскую территорию.
 Эта   лояльная  формулировка   подходит  только   для  меня,   человека
гражданского.  Здесь остается  лишь сказать: слава Богу,  что  я  больше  не
служу. А вот майор Климочкин - служит, поэтому и судить его будет трибунал и
не за  невинную авантюру, а  за воинское преступление. Но  это в том случае,
если  нас  поймают.  Авиация,  оказывается,  прямо-таки  кладовая  настоящих
мужиков.  Стоило  мне намекнуть Жоре о своем намерении вскрыть  генеральский
сейф, как он тут же заявил, что не оставит меня наедине с кабинетом комдива.
 - Как ты туда попадешь? У тебя есть план? - засыпал он меня вопросами.
 Плана  у меня пока  не  было,  зато  был кусок  завернутого  в целлофан
зеленого пластилина.
 - Вот, оттиски генеральских ключей, - хвалюсь я своей добычей. - Сейчас
поедем к Кулибину...
 И тут же противоречу самой себе. А как  не делать этого, быть логически
последовательной,  если  вся моя жизнь -  сплошное противоречие, раздирающее
меня по кускам, и при этом каждый  кусок старается успеть  в  нужное место в
нужное  время. "Зато  тебе  никогда  не  бывает  скучно", - говорит мне Муза
Пегасовна. "Да, - отвечаю я ей, - мне всегда весело, порой - до слез".
 - Слушай, Жора,  давай ты сам закажешь  ключи, - без всякого  стеснения
предлагаю я.
 Если человек  вызвался мне помогать, так пусть пашет на  всю катушку. В
противном случае это не помощь, а сочувствие. А я не советская власть, чтобы
мне сочувствовать.
 - Сто лет сына не видела, он разучится звать меня мамой, - поясняю я.
 - Давай,  - безропотно с