будущую прическу,
выглядело не очень живым. Я всматривалась в нее, и она мне
все больше напоминала орхидею, продающуюся в парфюмерных
магазинах венгерскую орхидею. Страстно-нежное растение в
пластмассовой прозрачной коробочке. Ольга очень похожа была
на эти консервированные цветы. Казалось, вскроешь целлофан,
- увянет, истлеет, рассыплется от воздуха, от дыхания нашей
грубой, некрасивой жизни.
   Очень хотелось спросить ее о девушке-разлучнице. А язык
не поворачивался. Трудно вот так, решив стать сыщиком,
сразу переступить через какие-то невидимые барьеры,
отделяющие нас, людей будничных, от чагиных и шкурдюков,
которые не побрезгуют ничем, уничтожая Ларионова и меня,
коль скоро мы болтаемся у них под ногами. Я это знала
наверняка, но стукачествовать Ольге о том, что Чагин
развлекается на стороне, не могла. Хотя она это и без меня
знала.
   Я еще надеялась, что в ходе разговора Ольга сама
что-нибудь расскажет. Она довольно легко щебетала, не
касаясь никаких интересующих меня тем, и в основном
жаловалась на трудности жизни простой женщины. Ее очень
возмущало, что женщин, которые не ходят на службу, называют
"неработающими". "Это я-то неработающая?!" - с искренним
возмущением восклицала Ольга. Себя она относила к "простым"
женщинам. "Непростой", "сложной" женщиной, видимо, была я,
поскольку очередную сентенцию закончила Ольга странным
выводом:
   - Вы, журналисты, писатели, жизнь ведь знаете плохо! Вы
живете в башне из слоновой кости...
   Я сразу же призналась:
   - Да, я действительно живу в двенадцатиэтажной башне из
слоновой кости, каркасно-панельной...
   Мы говорили, попивали чаек с клюквой, а я тихо умирала от
голода, потому что в кухне нарастал нутро-раздирающий аромат
жареного мяса. Углом глаза я видела через стеклянную дверцу
духовки, как неспешно и ароматно кремируется постепенно
розовеющая индейка.
   А Ольга глядела мне прямо в глаза, рассказывая с вялой
досадой о том, как много и тяжело работает ее муж. В ее
взгляде - запечатанной в целлофан орхидеи - я не могла
прочесть ничего. Ни злости, ни правды, ни огорчения.
   Потом Ольга искренне и горько рассказывала о своих
жизненных трудностях, вызванных тем, что она никому не может
отказать, а люди этим очень злоупотребляют.
   - У меня такое ощущение, что я полянка зеленой молодой
травы, которую всем непременно хочется вытоптать... -
говорила она мне совершенно серьезно, а я согласно кивала
головой. - У людей потребность испортить и сломать все
беззащитно-нежное... Как бессмысленные мальчишки ломают
молодые деревца... Целый день ходят какие-то знакомые,
праздные просители, жалобщики - они своими разговорами
иссушают меня, как маленький родник, наливаясь моей душевной
силой...
   Помаялась я немного и решила уходить. Уже в прихожей не
удержалась и все-таки спросила:
   - Так я и не поняла. Ольга Ивановна, кто же сволочь?
Кто эта женщина, которую вы так ругали? Вопрос повис, как
протянутая рука. Ольга посмотрела своими прозрачными
глазами на меня, потом перевела их в сторону и снова
взглянула на меня, и я вдруг вспомнила нашу учительницу
танцев в старших классах, которая объясняла нам правило
женского кокетства глазами: "Взгляд - в угол, на нос, на
предмет". Ольга и смотрела сейчас на меня как на
неодушевленный предмет:
   - Боюсь, что вы меня не поняли. Это шутка! Я уверяю
вас, Владимир Петрович - идеальный супруг и замечательный
отец нашей дочке! А у меня никаких к нему претензий не было
и быть не могло...
   Злорадно таращилась красными глазками кабанья рожа надо
мной, нагло скалилась желтыми кривыми клычками. Протягивая
мне сумку, Ольга невыразительно заметила:
   - Я вам вот что хотела сказать, милочка... Запомните
это, вам это может пригодиться... Есть старый житейский
закон: жена на мужа не доказчица...
   Она смотрела на меня спокойными, ничего не выражающими
глазами и вместе с ухмыляющейся кабаньей мордой преподавала
мне урок семейной клановой спайки.
   - Я очень рада за вас, - кивнула я. - Желаю вам большого
счастья с вашим идеальным супругом и замечательным отцом...
   А на работе уже бушевал скандал. Вулканический взрыв
ярости главного накрыл меня как атомный гриб. Кипящая магма
гнева, жарко дыша нетерпением скорой расправы, волокла меня
по паркету редакторского кабинета. Главный, забыв свое
обыкновение на нас не орать, стучал кулаком по столу и
исступленно спрашивал:
   - Ты помнишь, что я тебе сказал последний раз? Ты
помнишь?..
   Немеющими от страха губами я прилежно, как ученица,
повторила:
   - Вы сказали мне, что я сошла с ума...
   - Да, ты сошла с ума, - пузырился он, и я видела, что он
не только сильно разозлен, но и не на шутку встревожен.
   Ох, уж этот всемогущий Барабанов! Кто бы мог подумать,
что человек, занимающийся таким мирным делом, как озеленение
города, строительством дач и организаций садовых
товариществ, может напугать нашего главного так сильно!
Какие же рычаги приведения к порядку существуют у
Барабанова? Или, может быть, действительно нет уз святее
садового товарищества?
   - Объясни мне по-человечески, чтобы я понял, - надрывался
главный, - какого черта ты лезешь на рожон? Что тебе надо?
Зачем ты ворошишь там всякую гадость?
   - Я хочу справедливости, - сказала я гордо, но голосом,
дрожащим от испуга.
   - Не говори ты мне эти глупости! - взвился шаровой
молнией главный. - Все хотят справедливости! Зачем ты
раздуваешь этот скандал? Зачем ты с ними ссоришься? Кто
этот Ларионов? Муж он тебе? Любовник? Друг, брат, сват?..
   Набрав в грудь воздуха, как перед прыжком в воду, я
пискляво ответила:
   - Разве справедливость существует только для брата,
свата? Или любовника? Есть же принципы... Справедливость
- это неделимое понятие!..
   - Не смей мне говорить дурацкие пошлости! - загрохотал
главный. - И не учи ученого! Ты еще не родилась, когда у
меня это от зубов отскакивало! Я пытался с тобой говорить
по-хорошему, а ты людского языка не понимаешь! Поэтому я
тебя вразумлю по-другому! Выговор! Объявляю тебе выговор с
предупреждением! И запомни - это в приказе, на листочке в
коридоре. А неофициально сообщаю тебе: если не уймешься,
вылетишь вон из редакции! Мне партизанки в газете без
надобности. Нашей печати хулиганки с журналистским билетом
не нужны!..
   Если бы все это главный изложил, как всегда, -
спокойно-насмешливо, тихо, уничижительно-вежливо, наверное,
и я удержалась бы в привычной мне тугой узде страха, на
длинной корде послушания, которой он выводил нас все эти
годы в неостановимом круговом беге вокруг него. Но
непривычность его клокочущего крика сейчас свидетельствовала
не о силе главного, а означала его испуг, и я вдруг
неожиданно для себя завизжала тонким злым голосом:
   - Объявляйте выговора! Увольняйте! Попробуйте только!
Вы напрасно думаете, что вам все сойдет с рук! Есть правда!
Вы ее не закопаете в барабановских садах! И в дачах не
замуруете! И уволить не можете! У меня двенадцать
благодарностей! Попробуйте только!..
   И дальше случилось со мной нечто необъяснимое - подбежала
к столу и сунула ему под нос сжатые кулаки, заорала:
   - Вы за это еще ответите!..
   Вылетела из кабинета и грохнула с такой силой дверью, что
секретарша чуть не упала со стула.
   - Что с тобой? - бросилась она навстречу.
   - Надоело все! - закричала я и помчалась в репортерскую.
   Гнала по коридору, и чистое пламя ярости быстро меркло,
гасло, туманилось и тухло от надвигающейся пелены привычного
страха и подкатывающего под горло, как тошнота, ясного
сознания, что обратной дороги у меня нет.
   Старик в глубоком кремле у окна читал книжку про зверей.
Кажется, Гржимека. Вернее, читал до тех пор, пока не
задремал. Книжка съехала на колени, большие ладони деда
устало лежали на цветном ярком переплете, подрагивали
тяжелые перепонки старческих набухших век, и дышал он тихо,
еле заметно.
   Я хотела неслышно уйти на кухню, но дед, не открывая
глаз, сказал:
   - Не сплю я... Уже... Я рад очень, что ты пришла...
Как все деятельные люди, впадающие в немощность, он очень
стесняется этой невинной слабости - дневного сна,
нападавшего внезапно, как теплый обморок.
   - Я видела, что ты не спишь... Как ты, дед, не глядя,
угадываешь меня всегда? - спросила я громко, потому что для
меня оставалось загадкой, как действительно при плохом слухе
удается ему безошибочно угадывать мое присутствие.
   - Не знаю, Ра, - покачал головой Старик. - Наверное, я
просто чувствую твое присутствие. Мне спокойно, когда ты
здесь. Хорошо... Ты мне скажи, что слышно у тебя?
   - О-о-о! Дела мои прекрасны. Жизнь моя - сладкий сон,
сказка. Я боюсь, что ко всем неприятностям меня еще выгонят
с работы.
   - За что? - удивился Старик.
   - Ну я ж тебе рассказывала, с кем связался этот знакомый
мой, Ларионов. За которого ты мне велел биться...
Контрагенты у нас серьезные, крутые ребята! Они уже
натравили на меня главного редактора...
   Дед хмыкнул, взял в руки книжку Гржимека.
   - Вот он пишет о таких случаях, - сказал он серьезно. -
Есть собаки, кусающие от страха всех, кого ни попадя.
Называются "ангст-байсер" - испуганный кусатель.
   - Ну да, - согласилась я. - Эти тоже пугливые парни - от
страха могут загрызть до смерти. Хотя на вид они не
производят такого свирепого впечатления.
   - А какое впечатление они производят? - поинтересовался
Старик.
   - Не знаю, дед. Благополучные, нагло-сытые. Они похожи
на людей, для которых жизнь - огромная толстомясая корова с
необъятным выменем, надо только присосаться к нему ловчее!
И упаси тебя бог попробовать оттянуть их от сосцов, полных
млека и меда...
   - Да, наверное, это рискованная задача, - покачал дед
головой. - Вот о таких гладких злыднях я прочел недавно
стихотворение. Там была жуткая строка: "Придет умытая
кровью злоба и с криком кинется на людей". Я тогда еще
подумал: должны же быть какие-то силы в обществе, чтобы
надеть на них намордник?
   - Наверное, должны быть. Я даже уверена, что они есть, -
легко согласилась я. - Но меня удивляет, почему это должна
делать я?
   - Мы добровольно берем на себя свои обязательства, -
сентенциозно заметил Старик.
   - По-моему, добровольно-обязательно, - заметила я. -
Почему-то, когда мы еще были совсем молодыми и бедными,
Витечка всегда покупал билеты в театр со штампом "места
неудобные". Мне кажется, что еще с тех пор я навсегда
застолбила себе жизнь на неудобных...
   - Ра, девочка моя, - покачал головой Старик. - В ложе
или в партере слушать оперу удобнее, но я точно знаю, что
никогда вы не получали такого удовольствия, как сидя на
неудобных местах галерки. В этом есть тоже своя
справедливость и своя радость.
   - Ну вряд ли опера покажется хуже во втором ряду партера.
Только выбирать нам не приходится. Места неудобные - и
точка. Жизнь уже сложилась...
   Старик неожиданно засмеялся, сипло сказал:
   - Нет, это ты рано считаешь свою жизнь окончательно
сложившейся. Вот я, например, решил начать жить сначала.
   - Это каким образом? -
   - Очень просто: я прочитал обнадеживающую статью в
журнале. - Он вздохнул и пояснил мне: - Я ведь все
жизненные впечатления получаю теперь из почтового ящика...
   - Ну и что было в этой статье?..
   - Какой-то геронтолог объяснял, что человеку отмерено
жить сто лет. Но в зависимости от характера, образа жизни,
обстоятельств быта, от радостей и невзгод к этому сроку годы
или прибавляются, или вычитаются от этого века. Куришь -
минус восемь лет. Бегаешь трусцой - плюс шесть. Я посчитал
все составляющие: мой неподвижный образ жизни, перенесенные
жизненные тяготы, болезни, одиночество и прочее, и результат
получился неожиданный - оказывается, лет двенадцать назад я
уже умер. Поэтому я и решил начать все сначала...
   - У меня такого выбора покамест нет...
   - Тебе и не надо. У тебя впереди большая, интересная
жизнь. Кстати, ты не знаешь, работает ли в прокуратуре
Кравченко?
   - Какой Кравченко? - не поняла я.
   - Поинтересуйся, узнай, есть такой прокурор - Кравченко?
Последний раз я с ним виделся давно, лет десять назад.
   - А зачем тебе Кравченко?
   - Да хотел узнать, как поживает, что делает...
   - А что у тебя с ним общего?
   - Дело в том, что я ему ампутировал ногу...
   - Ты? - удивилась я. - Ты же стоматолог?
   - Не было выбора, он бы иначе умер... Больше сорока лет
назад... в партизанах. Он подорвался на мине. Одна нога
была сильно изранена, а другая - размозжена до колена...
Самолетов из-за линии фронта мы принять не могли, и в тыл не
отправишь, немцы нас почти совсем задушили. Я делал
ампутацию перочинным ножом и обычной пилой-ножовкой.
   - Без наркоза? - закрыла я от ужаса глаза.
   Старик грустно закивал головой:
   - Я шил культю швейной иголкой, заправленной ниткой из
трофейного парашюта. Я сам вспоминаю об этом со страхом -
рану залеплял яичным белком, смешанным с золой и растертой
дубовой корой. Перевязывал лоскутами рубахи, смоченными в
льняном масле... И все-таки выходил я его.
   - А что потом было?
   - Потом? Потом он стал крупным начальником, кажется,
прокурором. Я встретил его на тридцатилетии Победы. Он
меня называл своим спасителем. Не знаю, может быть, это по
случаю праздника?..
   - А зачем он тебе?
   - Да вроде бы ни за чем. Поговорить хотел...
   - Хорошо, я спрошу, - пообещала я. - Я такой фамилии не
слышала, но я узнаю, работает ли этот Кравченко. А может,
он на пенсии уже?
   - Вряд ли. Крепкий мужик. Когда я оперировал его,
Кравченко было от силы лет восемнадцать. Тогда люди
формировались раньше...
   Старик встал из своего кресла и направился за мной на
кухню. Я заметила, как он аккуратно одет. Погладила его по
лацкану пиджака и сказала:
   - Дед, как я довольна, что ты такой красавец.
   Он усмехнулся:
   - Я стараюсь держаться прилично, - покачал своей седой
красивой башкой усталого грифа и добавил: - Ненавижу
старческое слабоумное бесстыдство...
   На кухне было чисто, аккуратно вымыта посуда и
расставлена по своим местам. Не знаю, как умудрялся дед
поддерживать такой порядок, ведь ему даже ходить было
трудно.
   Я спросила его:
   - У тебя телефон Витечки есть?
   Он поднял на меня косматые белые брови:
   - Да. А зачем он тебе? Ты хочешь мириться?
   - Нет, - помотала я головой. - Я не хочу с ним мириться.
Мне нужно, чтобы он сходил к Сережке в школу.
   - Что-нибудь случилось?
   - Нет, Сережка надерзил учительнице, и, по-моему, он
прав. Я не хочу, чтобы в школе знали о том, что ушел отец,
и не хочу, чтобы Сережка чувствовал себя сиротой. Я хочу
позвонить Витечке...
   Дед пожал плечами, оторвал от календаря листочек и
написал на нем телефон.
   Я сняла трубку аппарата и почувствовала, что у меня
останавливается сердце, но усилием воли оттолкнула от себя
тоскливую немоту бессилия и стискивающий горло страх, быстро
набрала шесть цифр номера и услышала женский голос:
   - Слушаю.
   - Мне нужен Виктор Герасимович, - сказала я, будто битое
стекло глотала, и голос мой звенел от злости и унижения.
   - А кто его спрашивает?
   Вот еще одна вахтерша, проверяющая мои права, всезнающая
путеводительница через пустыню кризиса - мудрая Гейл Шиихи.
   - Скажите ему, что спрашивает Ирина Полтева. На том
конце, как чернильная клякса, растеклось молчание, тишина,
какой-то шорох, шепот, наверное, она знаками объясняла
Витечке, кто вторгся в их парадиз, переглядывались
взволнованно, и Витечка гримасами давал ей указания. Потом
ее голос, мягкий и вкрадчивый, неузнаваемый по сравнению с
той канцелярией, что отвечала мне вначале, сказал:
   - Виктора Герасимовича сейчас нет дома. Он, оказывается,
ушел... На вешалке висит его пальто, и я не поняла, что он
ушел в куртке...
   Я тяжело дышала, я боялась только, что голос сорвется, и
я заплачу, закричу, обругаю ее. Все-таки справилась.
Нельзя вести себя, как Ольга Чагина. Да и передо мной-то
Гейл Шиихи ничем не провинилась.
   - Ну что ж, очень плохо, что не удалось его застать. Но
я по крайней мере счастлива, что у него два пальто...
   И бросила трубку. Дед подошел ко мне, положил руки на
плечи, печально смотрел на меня.
   - Дед, не грусти, я справлюсь. Я только с ужасом думаю
об унижении на суде, о мучениях всей этой разводной
процедуры. Детям что скажу, тоже не представляю... И этого
дурака все равно жалко.
   - Беда в том, что он не с тобой разводится, - покачал дед
головой. - Он хочет развестись со своей несостоявшейся
жизнью...
   - Детям, к сожалению, этого не объяснишь. Да и мне не
легче. Вот дурень несчастный! Воистину седина в бороду -
бес в ребро...
   Дед грустно сказал:
   - Я думаю, Ра, что беса на него вовсе не эта женщина
наводит. По-моему, бес, который толкает нас в ребро, - это
все наши слабости, все соблазны, дурные наклонности, пустые
амбиции, все злое, черное, неблагодарное, то, что делает нас
ниже, гаже, хуже. Я хотел бы сказать Витечке, но он меня
больше не слушает... Тот, кто позволяет бесу подталкивать
себя долго в ребро, должен точно знать: однажды он сломает
ему ребро и разорвет сердце...
   Отпирая замок своей квартиры, я вспомнила, как Витечка,
знающий все, однажды с полным основанием обозвал меня
"короткоживущей элементарной частицей". Скорее всего, в это
утро он читал научно-популярный журнал. Сейчас он наверняка
мог бы добавить, что период моего полураспада - один день.
Сегодняшний.
   Еще один такой день, и завтра распад станет полным и
окончательным. Меня просто не будет. Я не устала, меня не
существует. И мечтала я только об одном - о тишине. О
покое - таинственном острове сокровищ, недостижимом, карта
которого потеряна, а сам он снесен землетрясением жизни.
   А на кухне бушевал галдеж. В три голоса одновременно
говорили Сережка, Маринка и Ларионов. Пока я снимала плащ,
Сережка ожесточенно требовал, чтобы Ларионов объяснил ему,
почему "Евгений Онегин" - роман, а "Мертвые души" - поэма.
С удивлением слышала я густой голос Ларионова, произносящего
слова: "...поэтика... художественное воплощение...
стилевой замысел..." Интересно, почему же он в разговоре со
мной не употребляет никогда этих слов? И когда я появилась
на кухне, Маринка, как всегда, успела опередить всех
радостным криком:
   - Мамочка! Сейчас они говорят неинтересное, а перед этим
дядя Алеша рассказывал, что видел настоящих пиратов!..
   - Слава богу, - вздохнула я. - Я тоже видела недавно
настоящих пиратов.
   - Где? Живых? - восхитилась Маринка.
   - Очень даже живых, - сказала я и поставила сумку.
   Ларионов подал мне стул и оживленно доложил:
   - Ирина Сергеевна, вас ждет суп, жаркое по-лангедокски, а
на десерт - торт. Все теплое, завернуто в плащ, накрыто
подушкой...
   - Жаркое по-лангедокски? - поразилась я. -
Замечательно! Я люблю вечерком покушать жаркое
по-лангедокски. Есть у меня такая привычка. А что это
такое? Из чего сделано, как едят?.. Под подушкой?
   Мне было приятно, что меня ждали с таким гастрономическим
изыском. Никто в жизни не накрывал для меня подушкой ужин.
   - Да нет, мама, почему под подушкой! - возмутилась
Маринка. - Это мы с дядей Алешей вместе делали. В чугунке
тушили гуляш из кулинарии, потом положили туда помидоры и
перец, натерли сыр.
   - Спасибо вам, мои дорогие, хотя, честно говоря, я не
могу есть. Я так устала, что выпила бы только чаю.
   - Это мы мигом организуем, - отозвался готовно Ларионов и
сразу же зажег под чайником конфорку.
   - А вы сами-то ели? - спросила я.
   - Ели, - сказал Сережка. - Очень вкусно. Нам Алексей
рассказывал, что едят на спасательных шлюпках во время
кораблекрушения.
   Я засмеялась:
   - Пиратов вы видели, значит, вы и в кораблекрушении
побывали?
   - А как же, - как о чем-то очень естественном сказал
Ларионов. - Конечно. Трое суток на шлюпке шли...
   Я посмотрела в его простодушные глаза:
   - Если бы я не знала точно, что вы не умеете врать, то
многие ваши рассказы я бы расценила как мюнхаузенщину...
   Ларионов прижал руку к сердцу:
   - Честное слово! Об этом же в газетах писали. Статья
называлась "В оке