тайфуна". Да и хвастаться тут особенно
нечем. Меня даже потом за это судить собирались. Правда,
выяснилось, что я был стажер и не имел никакого отношения к
прокладке курса...
   - Ладно, нам бы сейчас выплыть из тайфуна, - махнула я
рукой. - Вы будете пить чай со мной?
   - А мы не можем, - заверещала Маринка. - Мы все уходим в
кино. Алексей купил четыре билета на "Пиратов двадцатого
века".
   - Слава богу, - вздохнула я с облегчением. - Вы без меня
идите, а я тут пока приберусь и отдохну.
   - А когда возвратимся, - сказал Ларионов, - то мы, с
вашего разрешения, попьем с вами чай опять.
   Сережка открыл дверцу, холодильника и достал коробку с
тортом:
   - Можно взять по кусочку? А то Алексей не дал резать до
твоего прихода!
   - Ладно, режьте и собирайтесь быстрее, - сказала я. - А
то опоздаете на своих пиратов...
   Они с шумом выкатились в прихожую, и, уже натянув куртку,
Маринка успела сообщить:
   - Мамочка, Галина Лаврентьевна велела принести завтра в
школу двадцать копеек на Общество Красного Креста и
Полумесяца. А значок и удостоверение потом дадут... Не
забудешь?
   - Хорошо, - сказала я. - Идите. Я не забуду...
   Не забуду. Может быть, вот эта покорная готовность
делать все время бессмысленные взносы жизни начинается с
двадцати копеек на содержание общества, о котором Маринка
слыхом не слыхивала?
   Их голоса еще шумели за дверью, потом зашипел и лязгнул
на площадке лифт и увез их навстречу приключениям, прыжкам,
побоищам с пиратами. Я сидела в сонном оцепенении на кухне,
прислушивалась к стрекоту осмелевшего сверчка - "цик-цвик-
цуик!", пила чай и думала о том, что давно-давно, когда мы
были с Витечкой еще молоды и совсем бедны, на этой кухне
собиралось множество людей. Каждый день. Ни у кого не было
денег, не было положения, но в избытке наличествовали идеи,
планы и надежды. Веселились, шутили и все время говорили -
тысячи, тысячи часов. Ели винегрет, печеную картошку и
пельмени, пили самое дешевое вино. Это называлось у нас
кутить!
   У Витечки тогда было много друзей, и все они были мои
друзья. Они были прекрасные или казались мне такими
прекрасными, потому что Витечка всегда провозглашал свой
любимый заглавный тост: "Давайте выпьем за наш стол, где
нет ни одной противной морды!"
   Да, когда-то там не было ни одной противной морды.
Бежало время, и приятные морды наших друзей старели,
изнашивались и как-то незаметно исчезали из-за нашего стола.
И так же незаметно их замещали другие, и я не сразу
заметила, что они не такие приятные, или не совсем приятные,
или совсем неприятные. А точнее говоря - противные.
Противные морды "нужников", влиятельных нужных людей,
оседали за нашим столом. Это были какие-то редакторы,
заместители начальников управлений, художественные
руководители, люди неприятные, но со связями, которые должны
были помочь Витечке сделать наконец большой скачок.
Невооруженным взглядом было видно, какие у них противные
морды, но Витечка, с той же искренностью, с какой он жил в
своем рекламном киномире, провозглашал свой неизменный тост,
все с той же страстью и сердечной верой: за то, что в нашем
застолье нет ни одной противной морды!
   Мне любопытно было бы понять сейчас: действительно
Витечка не видел, что приятные морды заменились на
противные? Или это было ему безразлично?
   Наверное, не видел. Ведь тост всегда очень нравился
противным мордам, они аплодировали ему и лезли целоваться.
Они-то, наверняка, не считали себя противными.
   Все-таки, как художник и режиссер, Витечка был
последовательным адептом системы Станиславского. Он мне
всегда объяснял, что вся система Станиславского может быть
сведена к формуле: "Искренняя вера в предполагаемые
обстоятельства". И только сейчас я стала понимать, что он и
со мной прожил жизнь по этой системе. Он искренне верил в
предполагаемые обстоятельства нашего счастья. А потом
закрыл спектакль, отменил весь репертуар, разрушил театр и
ушел...
   Я встала, чтобы подогреть чайник, и вдруг услышала щелчок
замка и скрип открывающейся входной двери. У меня замерло
сердце: кто это может быть? Я вышла в прихожую - на пороге
стоял Витечка. В руках у него был сверток и цветы. Ай да
номер!
   - Здравствуй, Ириска, - сказал он ласково и приветливо
улыбнулся, будто мы расстались час назад.
   - Здравствуй, Витечка, - сказала я, а голоса было почти
не слышно.
   - Я тебя очень рад видеть, - сказал он с максимально
видимой искренностью, потому что, наверное, у меня сейчас
была приятная морда. А может быть, противная, но как
режиссер он считал правильным, чтобы у меня была сейчас
морда приятная.
   Он скинул куртку, подошел ко мне, сунул мне в руки цветы
и поцеловал меня в щеку братским поцелуем комнатной
температуры. Я отстранилась слегка, а он, не замечая этого,
взял меня за руку и повел на кухню. И я пошла за ним. Мы
уселись за стол, и он положил на край сверток.
   - Это я Сережке купил гитару. Я знаю, что он давно очень
хотел...
   Я смотрела на него взглядом следователя Бурмистрова.
   - Ты бы лучше купил ему сапоги на осень!
   - Почему лучше? Не вижу противоречия, - засмеялся
Витечка и с треском стал срывать бумагу с гитары. - На
сапогах молодые люди не играют, а в гитарах не ходят по
лужам. Сапоги купим отдельно. Это не проблема. Я пришел
поговорить по более серьезному делу...
   - Не сомневаюсь, - хмыкнула я. - По пустякам ты бы не
стал меня беспокоить...
   - Не надо. Ириска, не иронизируй. Не до шуток нам. Мне
сказали, что у тебя есть мужчина... Довольно быстро, я бы
сказал...
   Я не могла понять, хорохорится он или ему действительно
наплевать, что у меня есть мужчина. Забавно, что моя
репутация верной жены рухнула раньше, чем мое целомудрие.
   - А кто же это тебе сообщил? - спросила я тихо,
наливаясь злостью, как цементом.
   - Ну, это не вопрос! Земля, как знаешь, слухом полнится.
Но я не собираюсь устраивать тебе сцены. Черт с ним, с
мужчиной, если бы он не навесил на тебя свои кошмарные
проблемы...
   - А ты откуда знаешь про проблемы?
   - Как видишь, знаю. И мне кажется, Ириска, что мы должны
всерьез подумать о сложившейся ситуации.
   - Мы? А ты тут причем?
   - Очень причем! Сегодня меня вызвал директор и поставил
перед жесткой альтернативой: или на следующей неделе меня
переводят в штат телевидения, в объединение "Фильм", или у
меня отберут те мусорные заказы, что я делаю сейчас...
   - Видишь, Витечка, ты из-за моих плутней становишься
мучеником.
   - Я не хочу быть мучеником, - серьезно ответил он. -
Мученик - это посмертно реабилитированный неудачник. А я
хочу еще при жизни успеть что-то сделать, но по прихоти
судьбы решение этого вопроса, как это ни странно, зависит от
тебя. Передо мной нет выбора, выбор предоставлен тебе.
Никогда моя судьба так не зависела еще от тебя...
   Я усмехнулась:
   - Раньше соловьям, которых держали в трактирах,
выкалывали глаза, чтобы они пели чувствительнее, с надрывом.
   - Не надо, Ира, не говори так, тебя это не украшает, -
покачал печально головой Витечка. - Жизнь очень сложная
штука. И нужно иметь большую мудрость сердца, чтобы сделать
правильный выбор в ситуации, которая определяет всю нашу
жизнь.
   Я чувствовала, что он под руководством Гейл Шиихи далеко
продвинулся на пути преодоления своего кризиса.
   - Что же я должна выбирать? - спросила я.
   - Ты должна выбрать одно - нашу будущую совместную жизнь,
творчески полную для меня и радостную для тебя в семье!
Неужели ты предпочтешь какое-то минутное увлечение?..
   Я вдруг впервые в жизни подумала, что Витечка, может
быть, не такой умный? А вдруг он дурак? И мне просто
раньше никогда это не приходило в голову?
   - А тебе не кажется, что ты поставил меня перед трудным
выбором?
   Но, кажется, он совсем не понимал, что происходит.
   - Не трудный! Он не трудный, а ясный как день! -
воскликнул со страстью Витечка. - Не уподобляйся человеку
по фамилии Буридан. У него был осел по имени Жан, который
умер от голода меж двух охапок сена, не зная, какую выбрать
сначала. Не будь Буриданом!
   Я долго внимательно смотрела на него, пока он не стал
нетерпеливо ерзать. Наверное, я никогда так долго
внимательно не смотрела ему в глаза.
   - Не поняла я - кто умер? Буридан или осел? Витечка, ты
умеешь говорить просто?
   - Я всю жизнь старался это делать.
   - Значит, у тебя это никогда не получалось, - сказала я
грустно. - Я впервые за пятнадцать лет подумала, как ты
всегда сложно и красиво говоришь...
   - Я всегда говорю искренне, - сказал Витечка. - Может
быть, ты чего-то не понимаешь, но это не моя вина!
   Эти слова он говорил уже с нажимом, с тихим дребезгом в
голосе, на обертонах - вспомнился большой опыт давания мне
укорота. Он знал, что надо слегка поднять голос, яростно
сверкнуть глазами и круче нажать - ив грохоте
приближающегося укорота я сразу же скажу: "Витечка, давай
сделаем, как ты считаешь..." Он не знал просто, что у меня
была довольно хлопотная неделя, за которую я много чего
передумала. Знала, это глупо, бессмысленно, а все-таки
спросила:
   - А вдруг тебя обманывают? Вдруг никто и не думает брать
тебя режиссером в объединение "Фильм"?
   - Этого не может быть! - отрезал Витечка категорически.
- Ты не представляешь влияния и возможностей людей, которые
об этом просили.
   - Я представляю себе их возможности. Поэтому и хочу
спросить, правильно ли я тебя поняла. Ты возвращаешься
домой, становишься режиссером телевидения, мы счастливы.
Мир и благодать, розово-голубая гармония. Правда, какой-то
человек пойдет в тюрьму...
   - Мы с тобой про это ничего не знаем, - быстро перебил
Витечка.
   - Ты не знаешь, а я знаю.
   - Но мы не можем всю свою жизнь ставить в зависимость от
поступков какого-то неведомого нам человека, не умеющего
себя вести на улице...
   Я вдруг поймала себя на мысли, что мне хочется его
избить. Мне никогда в жизни никого не хотелось избить. По
отношению к Витечке такое представить себе было невозможно -
абсурдное кощунство. Но сейчас я с удивительной остротой
ощущала, как мне хочется размахнуться и ударить его изо всех
сил по лицу. Он был мне сейчас противнее Шкурдюка, он весь
светился ясноглазым, жизнерадостным, здоровым людоедством.
   И говорил горячо, напористо:
   - Ириночка, поверь мне, я прошу тебя, ты все усложняешь!
Все еще может быть замечательно в нашей жизни.
   Мне нечем было дышать, ком стоял в горле. Подошла к
окну, отворила фрамугу, вдохнула холодный сырой воздух,
пахнущий дождем, асфальтом и огуречным рассолом. Но удушье
не проходило. Я повернулась к Витечке и сказала
задушенно-хрипло:
   - Прошу тебя, уходи отсюда! Уходи...
   - Что значит уходи? - обескураженно спросил Витечка. -
Мы с тобой ни о чем не договорились.
   У меня не было сил с ним препираться. Я взяла со стола
гитару, подошла к окну, шире распахнула створку и выкинула
ее в черную мокрую пустоту. Я видела, как гитара летела,
косо планируя, и на полированной ее деке мелькнул фиолетовый
отблеск уличного фонаря, и тишину осеннего вечера вдруг
разорвал треск и долгий дребезжащий звон лопнувших струн.
   Витечка испуганно смотрел на меня, потом встал,
повернулся и молча вышел.
   Не знаю, сколько времени прошло. Омут воспоминаний,
пустыня чувств. Тоска и боль, немота и бессилие.
   Потом заявились мои киношники. Крики, толкучка, сопение,
суета.
   Пока ребята мыли в ванной руки, я сказала Ларионову,
нарезавшему большими ломтями торт:
   - Я нашла таксиста.
   Он удивленно повернулся ко мне и спросил растерянно:
   - Моего?
   - Ну, конечно, вашего. Другой ведь нам не нужен. Его
фамилия Глухоманов. Номер машины 25-15. Второй
таксомоторный парк. Он сейчас капусту возит в Приреченске.
   - А где этот Приреченск?
   - Километров сто отсюда.
   Ларионов молча смотрел на меня, дожидаясь моего слова. Я
кивнула:
   - Да, конечно! Завтра с утра я договорюсь на работе, и
сразу поедем в Приреченск. Ничего, ничего, найдем мы этого
Глухоманова...
   - С утра не могу, - вздохнул Ларионов. - Меня Бурмистров
вызывает в прокуратуру на очную ставку.
   - Знаете что? Вы с утра отправляйтесь к Бурмистрову...
Сколько может продлиться очная ставка?
   Ларионов пожал плечами:
   - Бог весть, я никогда не был на очной ставке...
   - Ну, я думаю, часа два, не больше... И сразу скажите
ему о Глухоманове. И насчет девушки Риты подайте ему
заявление. Надо его заставить ее разыскать. А я в редакции
до двенадцати освобожусь и заеду за вами. Прямо в
прокуратуру...
   Дети давно спали. С экрана телевизора приглушенно вещал
синоптик, обещая переменную облачность, резкие порывы ветра
- до шквальных, сильное понижение температуры, и вид у него
самого был очень обиженный предстоящей непогодой.
   Ларионов взял меня за руку:
   - Ирина Сергеевна, можно я вас поцелую - мне тогда будет
веселее идти в прокуратуру...
   Он сказал это как бы шутя, но голос у него рвался от
волнения. Я растерянно молчала, а он вдруг обнял меня, и я
услышала, как бешено молотит в мою грудь его сердце...
   - За что же мне такое счастье? - прохрипел он,
задыхаясь...
   В это утро у меня все получалось удивительно споро и
ладно. И впервые за долгое время настроение было легкое,
радостное и неожиданно вернулось ощущение уверенности,
которое, казалось, навсегда оставило меня.
   Я ощущала в себе молодую упругую силу и с легкой досадой
думала о том, что жизнь в последнее время сумела убедить
меня в моей старости, никчемушности, законченности моей
женской судьбы.
   Но это не так! Я в это не хочу верить! Я с этим не
согласна! Мне всего тридцать три! Уже тридцать три. Но
меня любит Ларионов! Меня любят дети. Старик, все мои
товарищи! Нет, я не хочу быть одинокой злой старой бабкой!
Я хочу синего неба, ветра, молодой травы, солнечной ласки.
Я хочу любви, я хочу еще жить...
   И на работе все получалось необременительно, легко и
быстро. Все, кто был мне нужен, оказались на своих местах,
у телефонов, со всеми успела договориться, все мне говорили
в это утро "да"! Потом написала ответы на письма и понесла
ответственному секретарю Галкину. Как всегда, заваленный
кипами гранок и рукописей, он колдовал над макетом газеты.
Искоса взглянул на меня из-под, очков, помахал рукой и
углубился в бумаги. Я положила на угол стола письма и уже
было собралась уходить, но у дверей вспомнила и вернулась:
   - Слушай, а ты не знаешь, кем работает в прокуратуре
Кравченко?
   Галкин - по должности или по складу ума - знал на память
всех мало-мальски должностных людей. Он приподнял на меня
взгляд, кивнул:
   - Знаю. Прокурор области. А зачем он тебе?
   - Да меня попросили узнать...
   - Не отвлекай, дел полно. - Галкин отмахнулся и
переложил из папки "загона" к себе поближе новую стопку
исписанных листов.
   - Ты меня можешь отпустить сегодня после обеда?
   - А зачем? Что-нибудь случилось?
   - Нет, у меня очень важное дело, не знаю, когда
отобьюсь...
   - Поезжай. Только не забудь, за тобой заметка об
ансамбле на Компрессорном заводе.
   Прокуратура обитала в двухэтажном старом доме на углу
Пескаревки. В киоске, распространявшем на всю округу
сладко-масляный аромат свежей выпечки, я купила несколько
горячих коричневых пончиков, обсыпанных сахарной пудрой.
Остановилась напротив прокуратуры и с наслаждением жевала
мягкие поджаристые колесики пончиков, одновременно испытывая
стыд и раскаяние из-за своей обжорской слабости.
   У дверей прокуратуры притормозила "Волга". Из нее вышли
двое, милицейский лейтенант и штатский, который что-то
сказал в открытое окно сидящему за рулем сержанту милиции, и
они отправились в здание.
   Я взглянула на часы - половина первого, посмотрела на
вход в прокуратуру и увидела, как распахнулась дверь.
Появился тот лейтенант, за ним шел Ларионов. Под руку его
держал человек в штатском.
   Еще ничего не понимая, я вдруг - отрывом сердца- ощутила,
что случилось ужасное. Столбняк обрушился на меня, я
замерла с пончиком в руке, ноги отнялись, я не могла
пошевелиться.
   У милиционера и штатского были скучные, равнодушные лица
людей, занятых обыденным, раз и навсегда надоевшим делом.
   Ларионов, почему-то без шапки, неестественно
синюшно-бледный, затравленно озираясь, крутил головой по
сторонам, видимо, искал меня, пока не встретился со мной
глазами. И тут столбняк, напавший на меня, прошел.
   Я бросилась к нему через дорогу, а милиционер, шедший
впереди, уже открыл дверцу "Волги" и показывал рукой
Ларионову, чтобы он садился на заднее сиденье. Ларионов
резко отодвинул его и рванулся мне навстречу. В тот же
момент лейтенант и штатский схватили его за руки и стали
тянуть в машину, но Ларионов уперся ногой в порог "Волги", и
лица его конвоиров вмиг перестали быть скучными, напряглись
и покраснели от злости.
   - Ира! - орал сипло Ларионов, упираясь изо всех сил. -
Меня арестовал Бурмистров!.. Совсем!.. В тюрьму!.. Найди
таксиста и Риту!..
   Он хотел что-то еще сказать, но шофер перегнулся через
сиденье и тоже поволок Ларионова в машину, зажимая ему рукой
рот, и я слышала только тяжелое пыхтение конвоиров и
страшный горловой клекот Ларионова.
   Я испуганно крикнула:
   - Не дерись с ними! Алеша! Не дерись! Я все сделаю! Я
всех найду!
   А Ларионов неожиданно крутанул их, рывком бросился в
машину и, отбиваясь ногами, быстро опустил стекло двери с
моей стороны - я была уже рядом с машиной. Сзади на него
навалился штатский, шофер истошно крутил стартером мотор, а
Ларионов успел сказать:
   - Спасибо... Ира... за все... Люблю... Ира...
   И машина рванула с места, с визгом набирая скорость,
помчалась по улице.
   И неожиданно для себя я вдруг горько заплакала. Не
помню, когда я плакала. А тут схватило за сердце - не могла
остановиться. Я плакала, как на похоронах. Мне жалко была
Ларионова, себя, детей, я плакала о беспомощном Старике, об
уходящей жизни, о нашем бессилии перед бессмысленной
жестокостью бездушной машины.
   Я стояла на улице, плакала, тушь разъедала глаза, ползла
по лицу косметика, и ни один человек не остановился, никто
не спросил: что с тобой?
   Так стояла долго и плакала, не соображая, куда идти, что
надо делать, пока вдруг не почувствовала на своих плечах
чьи-то тяжелые руки, и знакомый голос откуда-то сверху
гремел:
   - Ирэн! Что с тобой? Очнись! Ты что, девушка дорогая?
   Подняла нестерпимо горящие от туши и слез глаза - передо
мной стоял Сашка Жигунов.
   - Ты что тут делаешь? - тряс он меня.
   - Ларионова сейчас арестовали... - сказала я ему.
   - Так-так! - крякнул он. - Этого надо было ожидать...
   Я с ненавистью сказала ему:
   - Иди к черту! Ты был такой парень золотой, а стал тоже
держимордой и тюремщиком... Совести ни у кого у вас нет!..
   - Перестань, перестань, не бушуй. - Он обнял меня за
плечи и повел прочь от прокуратуры. - Ну-ка соберись, будем
думать, что делать...
   - Я тебя раньше просила подумать! Вот ты и подумал...
   - Да я и сейчас ничего не могу надумать! - сказал он
сердито. - Я же ему, дураку, тогда говорил, что кончится
именно этим. Он, видишь, достоинство хотел отстоять! За
это платить надо...
   Я схватила его за лацканы куртки и закричала:
   - Что ж, суда нету? Правды нету? Закона не существует?!
   Он прижал меня к себе и сказал:
   - Не ори на улице, не ори. Есть суд, есть закон, а
правда вот, к сожалению, не всегда есть. И не везде. Да
ладно, что об этом сейчас рассуждать... Есть только один
способ помочь твоему Ларионову...
   - Какой?
   - Я тебе уже говорил: надо собрать материал на его
спарринг-партнеров. Доказать неоспоримо их вину...
   - А о чем я тебе говорила? Я тебя с самого начала
просила именно об этом!
   Жигунов наконец рассвирепел:
   - Я тебе уже сказал: у меня нет своего сыскного бюро! Я
на службе! И вылететь с работы не хочу! Ты сама что-нибудь
разузнала?
   Я сглотнула ком в горле, сказала:
   - Разузнала. Я нашла водителя такси, и я точно знаю, что
с ними в машине была женщина, с которой путается Чагин. Они
ее укрывают от следствия. Но не знаю, как