возбуждения волосики на его макушке
растрепались. Я механически подумала, что ему уже давно
пора отрезать оселедец и стать нормальным лысым. А может
быть, он думает, что все принимают его протезную прическу за
настоящие волосы? Может, он уверен, что такая ситуация -
быть лысым - для него вещь исключенная?
   - Я не понимаю, как вы можете не допустить этого, -
сказала я тихо. - Инициатива всегда у хулигана. Или вы
утерлись бы тихо? И молча ушли?
   Бурмистров наконец рассердился.
   - Мне кажется, что вы задаете эти бессмысленные вопросы
только для того, чтобы уверить меня в существовании каких-то
мифических плевков! Вы хотите затвердить у меня в сознании
и в уголовном деле эти несуществовавшие, никем не
засвидетельствованные плевки, чтобы вместо реальных
обстоятельств и правовых норм мы стали на путь рассуждений
об оскорбленных достоинствах, поруганных честях и моральных
травмах!
   Я смотрела на него и удивлялась: у него не было лица,
только металлическая оправа очков на костяной подставочке
носа.
   - Николай Степанович, а разве закон не стоит на охране
достоинства, чести, морали? Разве нет статей в кодексе,
которые бы обеспечивали человеку на улице их
неприкосновенность?
   - Есть! - сердито ответил Бурмистров. - Но человек,
который забрасывает в витрину обидчиков своего достоинства,
сокрушая попутно морды и телевизоры, нуждается не в защите,
а в обуздании! Тоже мне - кавалергардские сатисфакции! Уж
если вы так заступаетесь за этого Ларионова, потрудитесь
ответить: почему же Ларионов, если бы я даже поверил, что
они первыми обидели его, не дал оскорбителю пощечину? А
ринулся убивать их?
   Действительно, почему? Я представила себе, как Ларионов,
утершись, перекладывает в левую руку букет, с правой
стягивает перчатку и коротким несильным движением наносит
демонстративный жест бесчестия Шкурдюку, секунданты которого
- Чагин с Поручиковым - уже включились в дуэль с отбитой
бутылкой наперевес... Зрелище, наверное, было бы столь же
анекдотическое, как и маловероятное.
   - Николай Степанович, мне очень жаль, но пощечины вышли
из употребления навсегда. Вы когда-нибудь видели или, может
быть, слышали, чтобы мерзавцу дали пощечину? Лично
знакомому вам мерзавцу? Не в кино, не в книге? А в жизни?
- спросила я, не его спросила, а себя.
   - А нет нужды, - успокоившись, сообщил Бурмистров. -
Есть милиция, прокуратура, суд. Наконец, существует
общественность. А размахивать руками, как бог на душу
положит, возбраняется. Нельзя этого делать. У нас суды
Линча не в почете. Закон за подобные самосуды строго
спрашивает...
   - Наверное, закон не может предусмотреть всех жизненных
сложностей, - осторожно заметила я. - Ньютон был человек
неглупый, резонно говорил: при изучении наук примеры не
менее поучительны, чем правила...
   - А что же поучительного в нашем примере? Вы хотите,
чтобы я, беспристрастный служитель закона, только из-за
того, что вы, красивая женщина и корреспондентка, проявляете
повышенный интерес, к этому Ларионову, наплевал на показания
трех потерпевших, заключение судмедэкспертизы и трех
посторонних свидетелей? Вы этого хотите?
   Ему нравилось, как он говорит. Тембр голоса,
формулировки, он наверняка мечтает стать прокурором и
выступать в суде.
   - Нет, я не хочу, чтобы вы наплевали на что бы то ни
было. Мне не нравятся плюющиеся люди. Мне кажется, что
трех посторонних свидетелей, которые видели драку, мало...
   - Мало? А что вам еще нужно?
   - Эти свидетели видели только драку, а не повод,
вызвавший ее...
   - А кто же видел все с самого начала?
   - Таксист. Шофер, уехавший с места происшествия...
   - Прекрасно, - кивнул Бурмистров и взял со стола ручку.
- Записываю. Номер его машины, фамилию. Что вы еще о нем
знаете?
   Я покачала головой:
   - Ничего не знаю. Я хочу, чтобы вы нашли его...
   - Ах, вот как! И много у вас еще подобных указаний для
меня?
   - Нет. Нужно допросить старуху, продавщицу цветов, она
стояла около самой машины и все видела...
   - Слушаюсь! Еще? - спросил он, я видела, как у него
багровеет кожа на лысине, я боялась, что этот неопрятный пух
вспыхнет от раскаляющего Бурмистрова гнева. Но мне уже
некуда было отступать.
   - Надо разыскать спутницу Шкурдюка и Чагина.
   С ними была девушка, ее зовут Рита. Она после драки
бесследно исчезла, в милиции ее уже не было. Она пропала не
случайно...
   - Ага! - крякнул Бурмистров. - Звучит внушительно. А
главное, легко исполнимо. В нашем городе живет, наверное,
не больше пары тысяч Рит. Ведь нетрудно проверить, кто из
них был в машине со Шкурдюком. Но это неважно. У вас все?
   - Пока все, - сказала я обреченно, догадываясь, что
сделала все возможное, чтобы навредить Ларионову.
   - А теперь послушайте меня. Вы отдаете себе отчет в том,
что ваше поведение - вопиющая бестактность на грани
наглости?
   - Почему? - поразилась я.
   - Вы, козыряя своим удостоверением, приходите ко мне,
опытному работнику, и поучаете меня, кого надо допрашивать,
кого искать, кого наказывать...
   - Разве я вас поучала? Я просила вас...
   - Вот именно! - вознесся он серо-синим облаком надо
мной. - Вы хотите заранее обвинить меня в тенденциозности и
необъективности! А я, к вашему сведению, еще сегодня утром
послал в таксопарки запрос с просьбой откликнуться шоферу,
участвовавшему в инциденте...
   - Я вас не хочу ни в чем обвинять! Я просто боюсь, что
энергия искреннего заблуждения уведет вас очень далеко...
   - Ага, понятно! Как раньше говорили: ваше дело -
восемь, когда надо, спросим! И не учите меня жить и
работать! Вы для этого еще вполне молоды! Так что идите и
не мешайте мне работать...

   Я катастрофически опаздывала. И хоть на посту не
оказалось Церберуни - я пулей пролетела от входа до лифта и
рысью мчалась по коридору, - но пяти минут мне все-таки не
хватило. Ворвалась в репортерскую, а Сережка Егоров
благословил:
   - Ну-ка, бегом к главному! Звонил недавно, разыскивал...
   - Что сказал ему?
   - Мол, ты где-то здесь бродишь. Не то в машбюро пошла,
не то в буфет... Он велел сразу явиться. Ты нигде не
прокололась?
   - Вроде бы нет. Во всяком случае, пока не знаю...
   - Давай газуй тогда быстрее...
   Главный говорил по телефону. Он вообще любил говорить в
нашем присутствии по телефону, поскольку так уж выходило,
что беседовал он по этому красивому белому аппарату только с
начальственными персонами. И разговаривал он так
непринужденно-товарищески с невидимыми нам собеседниками,
так государственно- озабоченно, с легким вздохом и еле
заметной усмешкой, что нам, не имеющим доступа к этому
телефону, был очевиден привычно тяжелый груз
ответственности, разложенный поровну между главным и его
абонентами, и ощутимо было всесилье их власти, данной этой
ответственностью, и виден масштаб дел, которые обсуждались
по этому телефону, - всегда спокойно-дружески, доверительно,
с ясным пониманием, что громадье этих проблем не решить
суетясь, азартно горячась, задышливо волнуясь.
   Главный ни с кем по телефону не ругается, он и нас не
ругает, а зловеще журит и грозно-ласково жучит. Этот тон
соответствует его внешности - величественного седовласого
красавца, донжуира и успешливого ходока по бабам...
   - Ты, Полтева, чем занимаешься? - спросил он меня,
договорившись по телефону увидеться с кем-то завтра на
активе.
   - Сдала в секретариат статью о новой коллекции Дома
моделей, - нерешительно ответила я. И добавила для
внушительности: - А сейчас пишу статью о проблемах
молодежного театра...
   - Молодежного театра? - прищурился он и усмехнулся. - А
мне показалось, что тебя сейчас больше волнуют проблемы
юридические. Следственные, так сказать...
   Что-то больно екнуло в груди, и меня охватил страх -
беспричинный, панический, будто я сделала что-то ужасно
постыдное, и эта стыдобушка выплыла на общественный погляд и
публичное мое посрамление.
   - Ну, ты что молчишь? - Убеждаясь в справедливости своих
подозрений, главный чугунел от обиды. - Ты что в
прокуратуре делала?
   - Я хотела выяснить судьбу одного человека, -
сплетающимся языком пробормотала я.
   - Какого человека? - Главный говорил тоном и словами,
которыми, по моим представлениям, и должен говорить
следователь, - при всех обстоятельствах у него звучало все
убедительнее, чем невнятное блекотание Бурмистрова. - Кто
этот человек?
   - Кто человек? - переспросила я и подумала, что мне
никогда не объяснить ему, кто такой Ларионов, какое он имеет
отношение ко мне и почему я им занимаюсь. - Человек этот
штурман, приезжий, приличный человек. И влип...
   - А кто тебе поручал ходатайствовать за него? -
наливался пенящимся гневом, как пивом, главный. - Ты
понимаешь, что всех нас подводишь?
   - Почему? - запоздало возмутилась я. - Я ходила туда
вовсе не от имени газеты...
   - Вот это ты брось! От своего имени ты бы там с
дворником говорила, а не со следователем по делу! И нечего
фигурировать званием корреспондента газеты! Если я еще раз
хоть что-то подобное узнаю, ты у меня, Ирина Прекрасная, в
два счета вылетишь в корректоры! И не забывай никогда, что
у тебя свое имя есть дома на кухне, а в любом учреждении ты
представитель органа печати!
   - Хорошо, не буду забывать, - покорно кивнула я. - У
меня к вам просьба...
   - Слушаю...
   - Вы не можете сами поинтересоваться судьбой этого дела у
следователя Бурмистрова?
   - В этом нет никакой необходимости. Бурмистров - опытный
специалист и объективный человек...
   - Понятно, - кивнула я. - Тогда разрешите мне взять
интервью у Барабанова... Он посмотрел на меня с
сочувствием:
   - Ты, наверное, с ума сошла...
   О, великое кошмарное празднество Труса! Я ехала на
свидание к Ларионову и чувствовала, что весь мой организм
отравлен ядом страха. Меня снедал стыд за это позорное
самочувствие, но ничего не могла я с собой поделать -
тошнило просто, как с похмелья. Всасывающая пустота под
ложечкой, и сердечный ритм - как рваная перфорация.
   Глупость, конечно, но главный меня напугал. Я знала,
что, если он захочет, вышибить ему меня со службы ничего не
стоит, не такой уж я незаменимый работник редакции. А
работой своей - какая там она ни пустяковая - я очень
дорожила. А теперь, когда Витечка ушел от нас преодолевать
с Гейл Шиихи свой кризис, моя микроскопическая журналистика
- единственный источник кормежки для нас всех.
   Я стыдилась своего страха, а пыталась уговорить себя, что
стыжусь за поведение главного. Так было морально легче, и
ненависть к своей физиологии, не подчиняющейся соображениям
о собственном достоинстве, становилась меньше.
   Страх и стыд можно уговорить, как разбаловавшегося
ребенка.
   И поэтому решила позвонить Чагину. Скажу, чтобы они
угомонились, а я по-хорошему постараюсь уговорить Ларионова.
Кончать надо это дело. Иначе они походя оторвут приличному
мужику голову. А если я буду и дальше путаться у них под
ногами - отшвырнут пинком. Или наступят.
   Когда следователь Бурмистров еще не понял, что я пришла
защищать Ларионова, он широко раскладывал на столе бумаги из
папки, и на милицейском протоколе опроса Чагина я
рассмотрела телефон. Их там было два номера, но один был
прикрыт верхним листом. А второй я разглядела хорошо.
Неизвестно только, служебный или домашний?
   А, неважно! Или сейчас, или вечером, или завтра я
застану его по этому номеру и постараюсь прекратить эту
историю. И поймала себя на мысли, что ни на секунду не
сомневаюсь: если Чагин со своей гопой попросит Бурмистрова
не очень сильно наказывать Ларионова, то следователь,
безусловно, прислушается.
   Сошла с троллейбуса и рядом с остановкой увидела пустую
телефонную будку. Вот и позвоню прямо сейчас, нечего
откладывать. Я шарила по карманам, в кошельке в поисках
двушки, не нашла и опустила в щель гривенник.
   В трубке металлически-сочно чвакнуло, и женский голос
ответил:
   - Слушаю...
   Гривенник нырнул в щель, и я попросила:
   - Позовите, пожалуйста, Владимира Петровича...
   - Слушаю вас... Говорите...
   - Владимира Петровича...
   - Я вас слушаю... Говорите...
   Реле не замкнулось, соединения не произошло, меня там не
слышали, но я знала, что у меня больше нет монет, и кричала
в микрофон, надеясь преодолеть электронное упрямство машины:
   - Владимир Петрович мне нужен...
   - Алло... Алло... Вы чего молчите?..
   Как мне дать знать, что я не молчу, а кричу? Что это
меня просто не слышат? Может быть, действительно рубль,
если он даже давно устарел, и не бумажный, а металлический и
называется гривенник, может, он не соединяет?
   А на том конце провода женский голос окреп и налился
яростью:
   - Ты чего там дышишь? Ты что молчишь, гадина? Ты
думаешь, я не знаю, кто звонит? Грязная тварь!.. Сколько
раз тебе говорили, чтобы ты номер этот забыла? Если ты,
мерзкая подстилка, еще раз позвонишь сюда, я тебе морду
разобью... Дрянь подзаборная!.. Потаскуха!..
   Ту-ту-ту-ту-ту... Я обескураженно держала трубку в
руках, не замечая, что ухо у меня не озябло, а горит огнем.
   Господи боже мой, это кто, я - подстилка мерзкая? Я -
подзаборная дрянь?
   Что это меня сегодня волтузят непрерывно? И хотелось бы
узнать - за что? И когда это мне говорили, чтобы я этот
номер забыла? И откуда известно, что это звоню я?
   Ба-ба-ба-ба! Это же не со мной говорили! То есть со
мной, но принимали там меня за кого-то другого! За другую.
И эта другая, видимо, сильно достала женщину на чагинском
телефоне. Вряд ли его секретарша имеет полномочия с кем бы
то ни было разговаривать так по телефону. Значит, жена.
Очень интересно...
   Меня охватило чисто женское сплетническое возбуждение. Я
чувствовала, что неожиданно и совершенно случайно получила
какую-то очень важную для меня информацию.
   - А вы, однако, увлеклись разговором... - услышала я
голос Ларионова за спиной.
   Оглянулась, а он, улыбаясь, показал мне глазами на
телефонную трубку, которую я все еще держала в руках.
   - Да, хорошо поговорили, душевно, - кивнула я, повесила
трубку на рычаг и вышла из будки. - Я с женой Чагина
говорила...
   - Чагина-а? - поразился Ларионов. - Почему? Почему вы
с ней говорили?
   - Потому что она сняла трубку, - честно разъяснила я. -
Она приняла меня за какую-то другую женщину, видимо, подругу
своего замечательного супруга, и чудовищно лаяла меня... Я
не знаю, кого она так поливала, но и она не узнает, кому это
все досталось...
   Как всегда напористо и не спеша, Ларионов спокойно
сообщил:
   - Я думаю, что она чесала так строго Риту...
   - Кого? Риту?
   - Ну, да! Ту самую девицу, которая была с ними в машине,
а потом скоропостижно исчезла...
   - Почему вы решили?
   - Я думаю, что само по себе ее присутствие в этой
компании недозволенно. Она никак не должна фигурировать в
скандале, иначе зачем им надо дружно врать, что никакой
женщины с ними не было. И, кстати говоря, лишать себя еще
одного свидетеля...
   - Вон, оказывается, какой вы Шерлок Холмс, - протянула я
недоверчиво. - А может быть, это девушка Шкурдюка? Или
Поручикова?
   - Шкурдюка - не может. Нет необходимости ее скрывать:
Шкурдюк - свободный, холостой мужчина, тротуарный ковбой, с
кем хочет, с тем и хороводится. А Поручикова - может... Но
только он весь махонький, незаметный, сизо-серый, такая
шикарная девица не для него... Это скорее калибр жизнелюба
Чагина...
   - Вы хотите сказать, что чагинская жена знает об этой
девушке? - спросила я. - То есть, попав в скандал, они
быстро сплавили девушку, чтобы не открывать второй фронт в
тылу у Чагина?
   - Ну конечно! - засмеялся Ларионов. - Это же так
понятно... Он дома раньше засветился своими походами
"налево", а с женой лишнего ссориться неохота, там есть
папанька грозный. Если рассердить сильно, может через себя
кинуть хуже, чем я...
   - Вон, оказывается, какой расклад мы имеем. - Я вдруг
обнаружила, что страх, терзавший меня, как боль, бесследно
исчез. - А как вы относитесь к тому, чтобы поохотиться в их
угодьях?
   - В каком смысле? - не понял Ларионов.
   - Они все время врут. И почему-то так выходит, что это
грязное лганье все принимают как правду. Может быть, надо
попробовать заставить их силой сказать какую-то правду?
   - Есть только одна такая сила - страх, - пожал плечами
Ларионов. - Страх, что может неожиданно всплыть какая-то
другая, гораздо более неприятная правда.
   - Поехали на стадион, - схватила я Ларионова за рукав и
потащила к остановке. - Ничего он мне не сделает...
Побоится...
   - Кто? Чагин?..
   - Я о своем главном говорю... Побоится он связываться с
Барабановым... Судя по разговорам, Барабанов может и его
нашлепать чувствительно...

   Такие лабиринты коридоров и залов для укрепления здоровья
и развития физической культуры скрыты, оказывается, под
трибунами стадиона! Я шла, как кладоискатель по
недостоверной карте, - справлялась у встречных,
рассматривала загадочные таблички, читала непонятные надписи
на указателях, и во всей этой круговерти переходов, круто
изломанных поворотов, пробросов по лестницам вверх и вниз, в
освещенных пожарными табло тупиках я никак не могла уловить
ни намека на связь с внешней архитектурой стадиона, на
пустой трибуне которого остался ждать меня Ларионов.
   Казалось, что проектировщики специально запутали всю
внутреннюю планировку, исходя из непреложной мысли: кому
надо, тот знает где здесь что, а кто не знает, тому и делать
тут нечего. И людей было маловато. Если бы не доносились
из-за перегородок и дверей тугие шлепки мячей, гулкие
хлесткие удары и раскатистый звон "блинов" брошенной на
помост штанги, можно было бы подумать, что сейчас глубокая
ночь, а натрудившиеся за день физкультурники давно разошлись
по домам, забыв выключить люминесцентное освещение в
бесконечных пустых коридорах.
   И усиливая это ощущение безлюдства, отсутствовала на
своем месте cекретарша в приемной. А дверь в кабинет Чагина
была приоткрыта, и я слышала оттуда приятный мужской
баритон. Я просунула голову в щель и спросила:
   - Можно?
   Ой, какой замечательный кабинет был у Чагина! Чтобы
попасть в такое обиталище, имело смысл поплутать по всем
этим переходам, лестницам и коридорам. Тем более, что
стеклянная дверь в стене с огромными зеркальными окнами
выходила прямо на улицу. Точнее сказать, на трибуну
стадиона. Сидя в глубоком финском кресле за низким
журнальньным столиком можно было со всеми удобствами
наблюдать любые ристалища на спортивной арене.
   Чагин, не отрываясь от телефона, кивнул мне и показал на
кресло. Он лениво и односложно отвечал собеседнику,
внимательно разглядывая меня. А я через шикарные линзы окон
смотрела на нежно-зеленое поле, ребристый серый раструб
трибуны напротив, похожей сейчас в своей пустоскамеечной
оголенности на вздыбившуюся стиральную доску. Во втором
ярусе сидел на лавке какой=то человек, и я сразу поняла, что
это Ларионов. Он был совершенно один на огромном
ступенчатом скате трибуны, и пустые ряды вокруг него
закручивались стоячим бетонным водоворотом, и в этой
бездонной мертвой воронке он казался мне сейчас затерявшейся
бессильной крупинкой жизни. И впервые мне стало его
по-настоящему, от сердца, жалко.
   А Чагин, закрыв на миг широкой ладонью микрофон сказал
любезно:
   - Вы, Ирина Сергеевна, устраивайтесь поудобнее...
   Остолбенело смотрела я на него. Оперативность и
информированность у них - позавидуешь! Что ж делать, надо с
восторгом и некоторым оцепенением взирать на таких людей!
Тем более что посмотреть было на что.

   В интерьере из финской темной мебели, в окружении
бесчисленных вымпелов, кубков, штандартов, призов, каких-то
флажков, тесно унизанных значками и медальками, у телевизора
"Шарп", рядом с холодильником "Филлипс", под вентилятором
"Мицубиси" сидел красавец.
   Несколько пухловатый. Набивной-надувной красавец, весь
из себя благоухающе- прекрасный, на которого, непереносимо
хотелось наклеить этикетку "Ив Карденович Сен-Лоран". Я
поражалась беззаветной храбрости Ларионова, который решился
такое трогать руками. Такое можно то